Предательство. В борьбе за литературу

Комиссия начала работать через неделю. Результаты проверки она должна была представить не на Секретариат, а на пленум Правления. Он должен был решить мою судьбу. Я приказал руководителям отделов представлять по первому требованию комиссии любые документы. Лично у меня ничего не хранилось. Проверены были все склады, поступление и расходование бумаги, распространение книг, бухгалтерия.

Естественно, как в любой новой бурно развивающейся организации у нас были упущения. О какой налаженной системе можно говорить, когда первое время в «Столице» не было ни одного бухгалтера, когда больше чем полгода был только один снабженец. И так в каждом отделе. Самой большой моейp ошибкой было доверие к людям. Теперь-то я знаю: людям верить нельзя!

Я переманил в «Столицу» из издательства «Современник» главного бухгалтера Палехову Нину Сергеевну. Переманил и обрадовался: с бухгалтерией порядок. Ею занимается профессионал. И не контролировал особенно. Слишком много было других забот. Думал: осталось чуть-чуть, поставлю крепко на ноги издательство и остановлюсь, оглянусь. А Палехова так запустила работу, что если бы комиссия поглубже вникла в дела бухгалтерии, то ой-ой-ой что бы было.

Но Палехова, как вы помните, была среди восьмерки, потому, вероятно, комиссия и не копала глубоко в бухгалтерии. Все финансовые документы были в руках главного бухгалтера, а она была с Бежиным, и могла представить в комиссию любой документ, компрометирующий меня. Но таких документов не было. То же самое и в отделе снабжения. Все документы по поступлению, хранению и расходованию бумаги были в руках инженера по бумаге, которая подписала письмо и активно выступала на стороне Бежина. Она тоже ничего не представила комиссии против меня. Нечего было представлять.

Производственный отдел. Возглавлял его уникальный, удивительнейший человек Иванов Михаил Михайлович. До «Столицы» он работал в производственном отделе Госкомиздата СССР. Когда он впервые появился в издательстве, Палехова и Игнатьева, заведующая планово-экономическим отделом, прибежали ко мне возбужденные и стали просить ни в коем случае не брать его на работу. Они когда-то работали вместе и говорили, что он бездельник: обаяшка внешне, но делать ничего не будет.

В те дни производственными делами занимался я сам. Если бы только производственными делами! Напряжение было высокое, а тут появился профессионал, который может взять на себя и типографии, в то время найти свободную типографию было очень сложно, и подготовку рукописей к печати. Я еще раз вызвал Иванова на переговоры, и стали мы с Фоминым его экзаменовать. Я ему вопрос, скажем, о Петрозаводской типографии, он тут же ответ – кто там директор, главный инженер, заведующий производственным отделом, какие там машины и какие книги может печатать типография. Я вопрос о другой типографии, в другом городе. Тут же ответ. Мы с Фоминым решили: брать Иванова! Обаятельный человек! Профессионал. Не поверили женщинам.

Я обрадовался, скинул на профессионала все производственные дела. Спрашивал на заседаниях Дирекции, как продвигаются книги в типографиях. Он убеждал: все хорошо! Трудности, конечно, есть, но все преодолеем…

Книги выходили, пока работали с теми типографиями, с которыми я сам наладил отношения. А к концу года, когда подписаны в печать были десятки книг и они должны бы были выходить чуть ли не через день, дело застопорилось. Я снова стал глубоко вникать в производственные дела, вник и ужаснулся: производственный отдел был забит рукописями, а типографий нет. Иванов на всех планерках убедительно доказывает, почему нет типографий сейчас, и что вот-вот они будут. Уникален он тем, что умеет любому убедительно доказать все что угодно, разрешить любой абсурдный вопрос. Так убедительно, с фактами, что разумом понимаешь, что это не так, и все равно веришь. Любой верит. Я не раз это наблюдал.

На собрании он тоже выступал, и выступал так, что Кобенко после сказал мне: «Иванов у тебя толковый мужик!» Я рассказал ему, чем замечателен этот человек, но Кобенко мне не поверил, пока не убедился сам. Я еще был в отпуске, а Иванова выгнали из издательства его же соратники. Иванову бы еще силу воли да характер лидера, он сейчас бы в правительстве Гайдара заправлял бы одним из министерств.

Комиссия с первых же дней работы поняла, что письмо бежинцев – элементарный клеветнический донос, главная цель которого убрать меня с работы. Почвы под собой этот донос не имеет. Ничего накопать не удастся, кроме упущений в отчетности, особенно в первые дни работы, когда некому было вести документацию.

Вот тут-то и всплыл подарок Владимира Максимова – журнал «Континент», за который, как за соломинку, ухватился Бежин. Кстати, он до того оказался невежественным в делах издательства, что даже не знал, что любой документ, связанный с финансами, – письмо ли это с просьбой что-то купить или разрешением продать, платежное ли поручение, – обязательно подписывает главный бухгалтер. Он был ошарашен, когда комиссия разъяснила ему эту истину.

Да, дело с «Континентом» любому недоброжелателю могло показаться темным. Паламарчук с Кузнецовым забирали книги за границей, не считая их, накладных с Максимова не требовали. Абсурд был бы. Книги дарились. Привезли в издательство, свалили в коробках в комнате и кладовке. Решили пересчитать и рассортировать по номерам к презентации издательства в ЦДЛ, чтобы там продавать журналы по десятке за экземпляр. Акт приемки у Паламарчука не составили, ведь неизданные, дареные книги.

Когда пересчитали, оказалось шесть тысяч экземпляров с хвостиком. Владимир Максимов попросил оплатить ему небольшой процент от реализации книг, чтобы возместить расходы по доставке книг к поезду. Мы выдали деньги его родственнице по доверенности. Заведующая отделом распространения, выдавая деньги, не взяла с родственницы расписку об их получении. Неудобно, дареные книги! Сотрудникам издательства Правление решило продать книги по пять рублей. Около двухсот экземпляров оказались бракованными, и их раздали бесплатно. Комиссия попросила документы на журнал в отделе распространения, а их нет…

Я был далек от этого дела, не вникал в него, но Паламарчуку очень хотелось видеть меня замешанным. Он считал, что деньги родственнице не выдавались, а были присвоены, позвонил Максимову в Париж и был сильно разочарован: брала деньги родственница. Я приказал срочно восстановить все документы и выяснить: куда и по какой цене ушли экземпляры. Расписку в получении денег родственница Максимова сразу представила, составлен был список сотрудников – кто сколько журналов купил – под роспись, даже выяснили, кто брал бесплатно экземпляры.

Ох, какое разочарование было у содоносчиков, когда они увидели, что нет моего имени ни в том, ни в другом списке. Не брал я ни бесплатно, ни за пятерку ни одного экземпляра журнала. Я хотел купить, но в суете не успел, некогда было. Все растащили сами содоносчики.

Почему я так подробно рассказываю об этом частном эпизоде? Сколько их было! Просто хочется показать на примере, как клеветнически пытались очернить меня Бежин со товарищи. Они не гнушались ничем, чтобы раздавить, и терпели поражение за поражением, факты были против них. Поэтому не мог меня выгнать Секретариат – зацепиться не за что. А мне нужно было одно: доказать, что донос клеветнический, и уйти чистым. Работать с такими жалкими людишками я не собирался. Конечно, в свои планы я никого не посвящал, говорил, что не уйду из издательства, буду работать.

Но практически после 23 февраля, когда вернулся из Польши, я не работал. Мне не давали содоносчики, каждое решение мое оспаривалось, блокировалось. И я перестал действовать, видел, как бездарные содоносчики делают глупость за глупостью, разрушают дело рук моих. Сердце ныло, но остановить начинающееся падение издательства я уже не мог. Для этого нужно было очищать его от бездельников, вливать свежую кровь. Никто мне этого не позволил бы, каждый посчитал бы, что я мщу содоносчикам. Мне оставалось сжимать сердце в кулак, терпеть.

Совещания восьмерки проходили за закрытыми дверями часто. Решение выносилось одно: любыми средствами убрать Алешкина!

Они видели, что комиссия ничего не нашла, и решили надавить на нее. Бежин стал вызывать к себе в кабинет сотрудников и просить встретиться с комиссией и потребовать от нее убрать Алешкина. Всех ли он вызывал? Не знаю. Но некоторые признались сами. И никто не явился в назначенный комиссией день, чтобы поклеветать на меня. Никто! Наоборот, приходили писатели, чтобы защитить меня. Бедный Бежин! Сколько усилий ему, бедняжке, пришлось приложить, чтобы оклеветать меня. И все впустую!

Сколько времени он потратил на одни звонки членам Правления Московской писательской организации, чтобы они поддержали его на пленуме, проголосовали за снятие Алешкина. Звонил и Сергею Ионину, моему приятелю, который рассказал мне об этом. Но нет ни одного человека, которому бы я позвонил или при встрече сказал: помоги, поддержи! Мое дело было правое!

Я говорю об этом публично и не боюсь, что кто-то скажет, что это неправда, что я просил его помочь. Я благодарен секретарю Московской писательской организации драматургу Коростылеву, – он, видимо, очень хороший, добрый человек, я с ним почти не знаком, – как только заварилась каша, он подошел ко мне, спросил сочувственно: не помочь ли мне? Я поблагодарил, отказался, ответил, что сам справлюсь. Еще два-три человека подходили с предложением помочь. Я отказывался, уверен был в своих силах, в своей победе. Да, дело мое было правое!

Я был спокоен. Дома больше не занимался делами «Столицы». Впервые за последний год появилось время для работы над первой своей сатирической повестью «Судороги, или Театр времен Горбачева». Я стал думать о ней. Хотелось дописать ее во время отпуска. Для этой цели я заказал себе путевку в Дом творчества.

На пленуме комиссия доложила о результатах своей работы, я ответил на вопросы. И снова Бежин выскочил с требованием уволить меня, но простора у него уже не было. Остался один аргумент: мы не хотим с Алешкиным работать! Кто-то из секретарей ехидно поинтересовался: а хочет ли Алешкин с вами работать? Я не требовал кого-либо наказать, изгнать. На этот раз трезвый Паламарчук выступил открыто, вспомнил о молодогвардейской истории, попытался убедить писателей, что я в ущерб им хочу печатать шеститомник Максимова. Все выступления так же, как и на Секретариате, стенографировались.

Никто из членов Правления МО не выступил за то, чтобы уволить меня. Удивил опять Владимир Соколов. Я думал, он будет извиняться, а он снова стал говорить, что я перекачал в малые предприятия бумагу. Как он слушал доклад комиссии, не знаю?

Видимо, Бежин так поработал с ним, что у него заложило уши, и исчез здравый смысл. Теперь меня все время подмывает подойти к нему при встрече и спросить, не стыдно ли ему, фронтовику, авторитетному поэту, уважаемому человеку, было клеветать, и главное, знать самому, что он говорит заведомую неправду? Не стыдно ли ему, готовящемуся предстать пред Богом, плодить неправду на земле? Любопытно, что он мне ответит, посмотрит ли мне в глаза?

На пленуме впервые заговорили об акционерном обществе «Голос». Молчали о нем раньше потому, что почти все содоносчики были акционерами общества и почти все совмещали работу в «Столице» и в «Голосе». Панасян был главным редактором, Палехова – главным бухгалтером и т. п. Общество создавалось для того, чтобы помогать «Столице», и уже хорошо помогало. К тому времени «Голос» перечислил «Столице» свыше миллиона рублей, пока как беспроцентную ссуду, а в дальнейшем планировалось этот миллион не возвращать. «Столица» и «Голос» были одно целое. «Столица» не могла по Уставу издавать зарубежную литературу и подписные издания, а «Голос» должен был специализироваться на них. Все было продумано. «Голос» провел подписку на четыре издания, получил свыше двадцати миллионов рублей, купил себе здание и начал издавать свои книги.

В финансовом отношении «Столица» была моськой рядом с сильным «Голосом». Мне смешны слухи о том, что я перекачал бумагу в «Голос». Только для одной книги В. Пикуля или «Зарубежного детектива» нужно свыше пятисот тонн бумаги, а Пикуль и «Детектив» у нас в шестнадцати томах. Посчитайте, сколько нужно перекачать бумаги, а фондов на бумагу на 1991 год было выделено «Столице» всего триста шестьдесят тонн.

Сколько «Столиц» нужно, чтобы обеспечить бумагой, хотя бы по одной книге из подписок? Маразм! Только за цэдээловским столом в сильном Паламарчуковском угаре могло такое родиться. Кстати, единственный, кто нагрел руки, работая в «Столице», – это Петр Паламарчук. Я имею в виду не только его постоянные поездки за рубеж за счет «Столицы». Я сам ему разрешил ездить и ничего зазорного в этом не вижу.

Но Паламарчук не только работал в «Столице», но и был избран членом Правления издательства, а членам Правления пленум своим Постановлением запретил печататься в «Столице» два года, то есть тот срок, когда действовал этот состав Правления. Паламарчук наплевал на этические соображения, что неудобно печататься там, где работаешь; наплевал на Постановление пленума, издал свою книгу в «Столице», сунул ее в производство втихаря, за моей спиной. Я узнал, когда без скандала остановить ее было уже нельзя. Вышла она мгновенно, когда книги Максимова почему-то упорно не печатались.

Пленум единогласно отверг предложение о моем увольнении, но потребовал, чтобы я исправил все замечания комиссии и до 15 мая подробно отчитался перед Секретариатом. Это не входило в мои планы. По моему сценарию 12 апреля я должен уйти из издательства. А я люблю воплощать в жизнь свои планы. 29 апреля я должен быть в Доме творчества, работать над повестью. Я вскочил, выкрикнул: «Зачем тянуть! Я готов отчитаться 12 апреля!» Пленум обрадовался, зашумел, загудел одобрительно, и Секретариат с моим отчетом был назначен на 15 апреля.

Бежинцы дрогнули. Но я еще не выиграл. Они надеялись разгромить меня на последнем Секретариате, где я буду отчитываться.

Долго можно было бы рассказывать о событиях, происшедших до 15 апреля. Было так, что Бежин, желая ублажить сотрудников, за моей спиной подписал приказ о премировании за март аж на 150%, хотя работы не было, прибыли не было. Рабочий Секретариат МО посоветовал мне дать Бежину выговор, что я и сделал. Я мог бы рассказать, как Бежин суетился, обжалуя выговор. Я мог бы рассказать, как разваливалось акционерное общество «Голос», когда «Столица» вышла из учредителей и акционеры, в том числе и я, вернули в общество свои акции. Я вышел из президентов. Но не хочется затягивать повествование. Те эпизоды когда-нибудь использую в романе.

К своему отчету на Секретариате я заставил все отделы подготовить мне справки о состоянии дел. Бухгалтерию – подробнейшую справку о доходах и расходах издательства, производственный отдел – списки изданных книг и рукописей, подписанных в печать, с указанием тиражей, необходимого количества бумаги для издания и т. п. Отделу снабжения приказал провести инвентаризацию всех складов и составить акт с точной расшифровкой – сколько, какой бумаги и где хранится, отделу распространения – провести инвентаризацию книг, хранящихся на складах. Все это было сделано.

Пикантность ситуации заключалась в том, что подписи под письмом-доносом и под справками, отчетами, актами были одни и те же. Содоносчики на словах утверждали, что в издательстве нет бумаги, и сами же подписывали акт, что склады ломятся от бумаги, загружены сверх нормы. 15 апреля во время моего ухода издательство имело свыше одной тысячи тонн бумаги, а так как на книгу в среднем нужно от двух до пяти тонн бумаги (большинство книг в «Столице» малотиражные и небольшие по объему), то весь план 1991 года был обеспечен бумагой. Акты в издательстве имеются. Куда бумагу перекачали после 15 апреля, – не моя забота!

Отчитаться, опираясь на справки, акты, отчеты, на Секретариате мне было легко. Видели бы вы агонию содоносчиков: брызганье слюной Паламарчука, жалкие всхлипы Бежина, черное молчание Панасяна! Но всем уже ясно были видны их ничтожные душонки.

Сомнения в исходе Секретариата у меня не было. Все мои предложения были приняты, Гусев строго заявил: если мы будем продолжать склоку, то будем с позором изгнаны оба. Руководство по-прежнему придерживалось тактики: ни нашим, ни вашим!

Я не требовал выгнать Бежина, облегчал Секретариату задачу не делать резких движений. Все прошло по моему сценарию. Осталось поставить точку.

6. Развязка

На другой же день я ушел в отпуск. В кабинете Гусева все три рабочих секретаря долго отговаривали меня, убеждали повременить: мол, содоносчики вновь воспользуются моим отсутствием и начнут бучу. Они оказались правы. Как только я улетел из Москвы, Бежин накатал новое письмо, собрал собрание в издательстве и попытался открыто его подписать, но никто его не поддержал. Меня это уже не волновало. Я в Доме творчества дописывал сатирическую повесть. Кстати, дописал.

Без меня прошло собрание московских писателей, где много говорилось о «Столице». В своем докладе Гусев довольно объективно рассказал о конфликте, впервые оценил действия Бежина с нравственной точки зрения. Меня удивляло, что никого из секретарей и членов Правления, никого из писателей не возмутила нравственная сторона поступка Бежина. Он в глаза директору говорил только хорошие слова, поднимал великолепные тосты за директора, а втайне сочинял на него донос, и все почему-то считают это нормальным, интеллигентным.

Просто поражаюсь нравственной глухоте творческой интеллигенции. И чудо, о чудо! Такое возможно только в стране Советов, в Совдепии, где совковая психология, – этот самый Бежин, этот абсолютно нравственно глухой человек, – вещает о духовности с экрана телевидения! Вершина лицемерия! Доколе же мы будем слепы, глухи и немы? В чем мы пред Богом провинились, что заткнул он нам уши, закрыл глаза, замкнул душу! Я понимаю, Господь испытывает нас, а потом воздаст каждому по заслугам, каждому свое!

Двадцатого мая я вернулся в Москву и написал заявление об уходе. Гусев не ожидал, прочитал, воскликнул:

– Каждый день новый поворот сюжета!

Заявление он не подписал. Начались уговоры, выкручивание рук. Я отвечал, что твердо решил уйти, что больше двух месяцев со дня подачи заявления они держать меня не имеют права!

Отпуск у меня кончился, и я взял творческий отпуск на месяц.

Наконец, 26 июня Секретариат рассмотрел мое заявление. Ох, как досталось Бежину на этот раз! Под его руководством за два месяца издательство резко скатилось вниз. Книги не выходили.

Жалко было смотреть на Бежина, загнанного, побитого. Тут-то и сказал в ярости Кобенко свою знаменитую фразу о Бежине: «У тебя лоб от кадыка до восьмого шейного позвонка, а в голове навоз!» Дело в том, что Бежин сильно, до безобразия лыс.

Секретариат решил уволить Бежина, а меня начал уламывать не уходить. Трижды пришлось брать мне слово, убеждать отпустить, пришлось поволноваться больше, чем на прежних Секретариатах. Рушились планы. Выручил Зайцев, мой заместитель, с которым мы были в Польше. Он исполнял обязанности директора и выразил готовность принять у меня дела, которые фактически он вел с 15 апреля. Только после этого Секретариат отпустил меня. Я вздохнул с облегчением.

7. Эпилог

Как вы понимаете, на этом история была исчерпана, но возник новый сюжет. Меня он не касался.