Китай-город

– Покорно прошу, – пригласил он Пирожкова на диван высоким теноровым голосом.

Пирожков попросил ответа по делу Палтусова.

– Видите ли, – заговорил адвокат искренне и точно рассуждая с самим собой, – я бы взялся защищать господина Палтусова, если бы он не насиловал мою совесть.

– Вашу совесть?

– Да-с, мою совесть. Мне вовсе не нужно проникать в глубину души подсудимого. Это метода опасная… Скажет он мне всю правду – хорошо. Не скажет – можно и без этого обойтись. Но если он мне рассказал факты, то мне же надо предоставить и освещать их; так ли я говорю? – кротко спросил он.

– Безусловно, – подтвердил Пирожков.

– Ваш знакомый может служить типическим знамением времени…

– В каком же смысле? – спросил Пирожков.

– Он смотрит на себя как на героя… У него нет ни малейшего сознания… неблаговидности его поступка… Он требует от меня солидарности с его очень уж широким взглядом на совесть.

От этих слов адвоката Ивана Алексеевича начало коробить.

– Знамение времени, – повторил Пахомов. – Жажда наживы, злость бедных и способных людей на купеческую мошну… Это неизбежно; но нельзя же выставлять себя на суде героем потому только, что я на чужие деньги пожелал составить себе миллионное состояние…

– А если он будет оправдан? – полувопросительно выговорил Пирожков.

– Очень может быть, но только при моей системе защиты – вряд ли.

"Странный адвокат", – подумал Пирожков.

– Можно добиться легкого наказания, да и то софизмами, на которые я не пойду… Ваш знакомый обратился не к тому, к кому следовало.

По унылому лицу адвоката прошла улыбка.

– Как общественный симптом, – продолжал он, – это меня нисколько не удивляет. Так и следует быть среди той нравственной анархии, в какой мы живем… Господин Палтусов вовсе не испорченнее других… Вы, вероятно, и сами это знаете… У него есть даже много… разных points d'honneur… [165 - достоинств… (фр.).] Он ведь бывший военный?

– Да, служил в кавалерии, – кратко ответил Пирожков, – потом слушал лекции.

– На юридическом? – не без иронии осведомился Пахомов.

– На юридическом.

– Самая опасная смесь… После практики в законном убийстве людей – хаос нелепых теорий и казуистики… Естественные науки дали бы другой оборот мышлению. А впрочем, у нас и они ведут только к первобытной естественности правил.

Он тихо рассмеялся, молча потерев руки. Пирожков встал и, пожав ему руку, у дверей спросил:

– Так и передать Палтусову?

– Так и передайте-с… Насиловать свою совесть – не допускаю.

С педантической вежливостью проводил он Пирожкова до лестницы.

XXII

Арестанта Пирожков застал за обедом, перед грязным столиком у окна.

Ему принесли еду из соседнего трактира. Она состояла из широкого, во всю тарелку, бифштекса с жирной подливкой, хреном и большими картофелинами, подового пирога и пары огурцов. На столе стояла бутылка вина.

Палтусов начинал поправляться в лице.

– Сплю, как сурок, – встретил он Пирожкова, – и, странное дело, – совсем нет охоты к книге… Читать просто не хочется! Ну, что же?

Пирожков замялся.

– Отказывается?

– Да.

– Недосуг?

По мягкости Иван Алексеевич хотел было солгать, но что-то его точно подтолкнуло.

– Нет, – мягко, но без уклончивости ответил он.

– Против его принципов? – уже не тем голосом спросил Палтусов.

– Да… он говорит, что не может принять вашей системы защиты.

– А другой я не могу допустить.

– Однако позвольте, Андрей Дмитриевич, – заговорил Пирожков, подсаживаясь к нему и понизив голос, – одно из двух: или вы признаете факт, или нет.

– Какой факт?

– Факт… который вам вменяют.

– Я сказал адвокату то же, что и вам, – горячее продолжал Палтусов. – А ему я прибавил: если б я был и виноват, то предварительного заключения – ведь меня могут и в острог перевести – одного достаточно, чтобы произвести уравнение, – слишком даже достаточно!..

Иван Алексеевич показал своей миной, что он не совсем согласен.

– Да как же?.. – спросил, поднимая голову, Палтусов. – Ведь я могу быть оправдан!.. И буду оправдан. Но если б и была признана некоторая моя виновность… разве мало просидеть несколько месяцев?

Палтусов бросил салфетку на стол, встал и заходил в другом углу узкой комнаты. Пирожков поглядывал на него и прислушивался к звукам его голоса. В них пробивалось больше веры, чем раздражения.

– Добрейший Иван Алексеевич, – продолжал Палтусов, – вы человек святой, знаете своих моллюсков или этнографию Фиджийских островов; а я человек дела. Позвольте хоть раз в жизни начистоту открыться вам… А потом вы можете и плюнуть на меня, сказать: "Вор Палтусов – и больше ничего!" Не могу я не бороться с купеческой мошной!.. Без этого в моей жизни смыслу нет.

– Будто… – вставил Пирожков.

– Что же!.. Вам приятнее было бы, чтоб я пошел в чинушки, губернатора добился через десять лет? Тут я идею провожу… не улыбайтесь – идею… Все дело в том: замараюсь или не замараюсь. Если не замараюсь – ладно!.. И заставлю купецкую утробу признать сметку, какая у меня здесь значится.

Он ударил себя по лбу, после чего подошел к Пирожкову и сел на кушетку.