Китай-город

Они начали спускаться. У Таси немного закружилась голова от крутой лестницы, чада плошек и снующего вверх и вниз народа. Рубцов взял ее под руку и сказал под шумок:

– Вот и видно, что дворянское дитя; нервы-то надо укрепить – сбираетесь ведь ими действовать.

– Где? – наивно спросила Тася.

– Вот тебе раз? А на сцене-то?

Так они и остались под ручку и внизу. Толпы расползлись уже по площади. Стало темнее. Кучки гуляющих, побольше и поменьше, останавливались, кочевали с места на место. Беспрестанно слышались возгласы: "Ах, здравствуйте! Христос воскрес!.. Вы давно?.. Куда теперь?.." Видно было, что сюда съезжаются, как на гулянье, ищут знакомых, делают друг другу визиты. Немало приезжих из Петербурга, из губернских городов, явившихся утром по железным дорогам. Им много говорили про эту ночь в Москве. Они осматривались с большим напряжением, чем туземная масса.

Рубцов был прав. Обилие немецкого языка удивило Тасю. Ее прежде никогда не возили в Кремль в эту ночь. Немцы и французы пришли как на зрелище. Многие добросовестно запаслись восковыми свечами. То и дело слышались смех или энергические восклицания. Трещал и настоящий французский язык толстых модисток и перчаточниц из Столешникова переулка и с Рождественки.

Молоденький комми и аптекарские ученики увивались за парами "немок" с Кузнецкого.

– А где же наши? – спросила Тася Рубцова.

– Должно быть, на паперти Благовещенского. Хотите посмотреть на пасхи с куличами, там вон, где церковь-то Двенадцати апостолов, наверху?..

– Предложимте им…

В полусвете паперти Тася узнала Анну Серафимовну и Любашу. Уже больше двух недель, как Любаша почти перестала кланяться с "конпаньонкой". Тасю это смешило. Она не сердилась на крутую купеческую девицу, видела, что Рубцов на ее стороне.

– Куда же это провалились? – встретила их Любаша и вся вспыхнула, увидав, что Рубцов под руку с Тасей.

– Похристосуемся, – сказал Анне Серафимовне Рубцов.

– Дома, – проговорила она ласково и грустно, протягивая руку Тасе. – Вы ко мне… Пора уже… Сыро делается…

– А с вами? – насмешливо спросил Рубцов Любашу.

– Не желаю…

– Как угодно…

– Вы ко мне, Любаша? – пригласила Анна Серафимовна.

– Нет, мать дожидается. Прощайте, – резко обратилась ко всем Любаша и пошла.

Ее дожидалась своя коляска. На ночь Светлого Воскресенья Любаша почему-то возлагала тайные надежды. Но Рубцов даже не предложил ей подняться на Ивана Великого.

Да она бы и не поехала, если бы не надеялась на какой-нибудь разговор.

Разговора не вышло. Она видела, что дворянка отбила у нее того, кого она прочила себе в мужья.

"И наслаждайся!" – выразилась она мысленно, садясь в коляску.

Рубцов повел Станицыну и Тасю смотреть куличи и пасхи. Анна Серафимовна была особенно молчалива. Тася взяла ее за руку и прижалась к ней.

– Тяжело вам, голубушка? – полушепотом спросила она на ходу.

Анна Серафимовна поцеловала ее в лоб. Рубцов заметил это.

Когда они сходили с лестницы, собираясь домой, Рубцов взял Станицыну за руку, повыше кисти, и сказал, заглядывая ей в лицо:

– И на нашей, сестричка, улице праздник будет!

– На твоей-то и скоро, – шепнула она и, пропустив вперед Тасю, прибавила:– Что плошаешь?.. Вот тебе девушка… На красную бы горку…

Он тихо рассмеялся.

XXV

На разговенье внезапно явился Виктор Мироныч. Станицына только что села за стол с Тасей и Рубцовым – больше никого не было, – как вошел ее муж, во фраке и белом галстуке, улыбающийся своей нахальной усмешкой, поздоровался с ней английским рукопожатием, попросил познакомить его с Тасей, с недоумением поглядел на Рубцова и, когда Анна Серафимовна назвала его, протянул ему два пальца.

Появление мужа сначала рассердило Станицыну, но она тотчас же сообразила, что это неспроста, и внутренне обрадовалась. Она даже не спросила его, где же он остановился, почему не въехал к себе и не занял свою половину. Ему и прежде случалось жить в гостинице, а числиться в Петербурге или Париже.

– Были в Кремле? – спросил он, оглядывая их всех. – Нанюхались шкаликов?.. Все одно и то же.

Он пополнел. Его шея не так вытягивалась. Манеры сделались как бы попроще.

Тася незаметно оглядывала его. Рубцов кусал губы и презрительно на него поглядывал, чего, впрочем, Виктор Мироныч не замечал. У всех точно отшибло аппетит. Пасхальная баба в виде толстого ствола, вся в цукатах и заливных фигурках, стояла непочатой. До прихода Станицына поели немного пасхи и по одному яйцу. Ветчина и разные коместибли [167 - снедь (от фр.: comestible).] стояли также нетронутыми.

– Какая охота портить желудок! – заметил брезгливо Виктор Мироныч, ни к чему не прикасаясь, но налил себе полстакана лафиту, выпил, поморщился и съел корочку хлеба.

Рубцов и Тася скоро ушли. На лестнице они условились осматривать вместе картинную галерею Третьякова на третий день праздника.

– Что это значит? – шепотом спросила его Тася, надевая свое пальто.

– Скоро конец всему будет… я это чую.

Они пожали друг другу руку и ласково переглянулись…

В столовой жена сидела на углу стола; муж прошелся раза два по комнате, потом подошел к ней и положил руку на стол.

– Annette, – заговорил он, поглядывая на нее боком, – вам мой приезд неприятен?

– Мне все равно, вы знаете, – сухо и твердо произнесла Анна Серафимовна. Она заметно побледнела.

– Я приехал вот зачем: хотите свободу?

– Какую? – точно машинально спросила она.

– Полную… Я предлагаю вам раздел имущества и развод. Вину я беру на себя.

– Вам это нужно?

– Конечно, иначе бы я не предлагал вам. А то, что вы надумали, – извините меня, – очень плохая сделка. Вы, я думаю, и сами это видите?

Она только повела головой.