Василий Теркин - читать онлайн бесплатно, автор Петр Дмитриевич Боборыкин, ЛитПортал
bannerbanner
Полная версияВасилий Теркин
Добавить В библиотеку
Оценить:

Рейтинг: 3

Поделиться
Купить и скачать

Василий Теркин

Год написания книги: 2012
Тэги:
На страницу:
12 из 38
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Нет! Не о том мечтает он, Василий Теркин, а как раз об охранении родных богатств. Если бы судьбе угодно было, чтобы такие угодья, как лесная дача при усадьбе «Заводное», попали в его руки, – он положил бы на нее всю душу, завел бы рациональное хозяйство с правильными порубками. Может быть, и совсем бы не рубил десятки лет и сделал бы из этого дремучего бора «заказник». Будут у него дети, и детям бы завещал его, как неприкосновенную, неотчуждаемую собственность, как майорат, – так у бар водится, которые ограждают свой род от обеднения.

Быстрой легкой походкой поднялся он из овражка, где черный лесок расползся по подъемам, и вышел проселком на самый верх волока.

Оттуда виднелись красная крыша и резко штукатуренные стены какой-то фабрики. Он уже слышал звон фабричного колокола, когда сходил от себя сверху.

Вот чего он не будет заводить. Хоть бы у него денег куры не клевали. Фабричное дело! Мастеровщина! Заводская голытьба, пьяная, ярыжная, франтоватая, развратная, оторванная от сохи и топора.

Он не обмазывает медом «мужичка»; он, еще две недели назад, в разговоре с Борисом Петровичем, доказал, что крестьянству надо сначала копейку сколотить, а потом уже о спасении души думать. Но разве мужик скопит ее фабричной лямкой? Три человека на сотню выбьются, да и то самые плутоватые; остальные, как он выразился тогда, – «осатанеют».

Это самое слово употребил он мысленно, и сейчас перед ним всплыло нервное и доброе лицо любимого писателя; он вспомнил и то, что ему тогда хотелось поискреннее исповедаться Борису Петровичу.

А теперь пошел бы он по доброй воле на такую исповедь, вот по дороге в тот лес, на полном досуге?

Он мотнул на особый лад головой и произнес вслух:

– Мало ли что!

«Батрак» ждет там, на Волге, в Сормове. Сегодня же он выдаст вексель Серафиме. Это ее дело – ведаться с той, со святошей, с Калерией.

Самый этот звук «Калерия» был для него неприятен.

То ли дело Серафима! Красавица, свежа, как распустившийся розан, умница, смелая и преданная всем существом своим и без всяких глупых причуд. Она верит ему. Когда ей понадобится капитал, она знает, что он добудет его.

XXXIX

Извивами между кудрявых веселых берегов протекает Яуза. Лодка лениво и плавно повернула за выдавшийся мысок, где у самого обрыва разросся клен, и корни, наполовину обнаженные, гляделись в чуть заметное вздрагиванье проточной воды.

На руле сидела Серафима, на веслах – Теркин. Они ездили кататься вниз по Яузе, к парку, куда владелец пускает публику и где устроена театральная зала.

Вечер медлил надвигаться. Розовато-желтоватый край неба высился над кустами и деревьями прибрежья. Тепло еще не уходило. Стояли двадцатые числа августа.

Работая веслами, без шляпы, в том самом пиджаке, откуда у него выхватили в Москве бумажник, Теркин любовался Серафимой, сидевшей сбоку, с тонкой веревкой, накинутой вокруг ее стана, в светлой фланелевой рубашке с отложным матросским воротником. На ней тоже не было шляпки. Волоса на лбу немного разметались, грудь, высокая, драпированная складками мягкой рубашки, тихо колыхалась. Засученные по локоть руки двигались медленно, туда и сюда, и белизна их блестела минутами от этих движений. И в лице она немного порозовела. Пышный полуоткрытый рот выступал ярче обыкновенного на фоне твердых щек, покрытых янтарным пушком.

– Благодать! – тихо выговорил Теркин.

Он приподнял весла над водой, и капли западали в воду.

И тотчас же он воззрился влево, в одно крутое место берега, где виднелись темные мужские фигуры. Там, кажется, разведен был и огонек.

Еще вчера кухонный мужик рассказывал ему, что на Яузе, как раз там, где они теперь катались, московские жулики собираются к ночи, делят добычу, ночуют, кутят. Позднее и пошаливают, коли удастся напасть на запоздавшего дачника, особливо барыню.

– Про вашу покражу, – сказал ему мужик, – наверно они превосходно все знают.

Об этом именно вспомнил Теркин.

– Сима! – погромче окликнул он. – Держи-ка полевее, вон к тому обрыву.

И он ей рассказал про свой разговор с кухонным мужиком.

Она рассмеялась и выпрямила стан.

– Что ж, Вася, ты хочешь знакомство с ними свесть?

– Почему нет? Небось! Не ограбят! Да у меня ж ничего и нет. Разве пиджак снимут. Мы подъедем, я спрыгну. Попрошу огонька. А ты взад и вперед покатайся. Когда я крикну: ау! – подплывай. Ты ведь умеешь грести? Справишься?

– Еще бы! – уверенно и весело откликнулась Серафима и ловко стала направлять нос лодки к крутому обрыву, где виднелась утоптанная в траве узкая тропа, шедшая вниз, к воде.

По этой тропе и вскарабкался Теркин. Стало немного темнеть.

Одним скачком попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе с косым воротом и опорках на босу ногу. Он курил и держал удочку больше, кажется, для виду. У костра лежала, подобрав ноги в сапогах, баба, вроде городской кухарки; лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин, с обликом настоящих карманников, валялись тут же.

– Огоньку можно? – звонко спросил Теркин у того, что удил.

– Сделайте ваше одолжение.

Ни он, ни товарищи его не выказали удивления и только переглянулись между собою. Женщина не поднялась с места и даже повернула голову в другую сторону.

– Кашицу варите? – спросил той же звонкой и ласковой нотой Теркин и, закурив папиросу, подошел к костру.

– Суп-потафё! – хрипло и насмешливо ответил один из валявшихся, в холстинном грязном картузе и непомерно широких штанах, какие носят полотеры.

– А что, братцы, – заговорил Теркин, не покидая ласкового тона. – Вы ведь все знаете друг друга (оба лежавшие у костра приподнялись немного): вот у меня на днях выхватили бумажник, у Воскресенских ворот, на конке… денег четыреста рублей. Их теперь, известное дело, и след простыл. Мне бы бумаги вернуть… письма нужные и одну расписку… Они ведь все равно господам рыцарям тумана ни на что не пригодятся.

– Как вы сказали? – переспросил хриплый. – Рыцарям?..

– Тумана… Такая книжка есть. Целое сообщество… господ артистов по вашему промыслу, в городе Лондоне.

– Ишь ты! – пустил глухой нотой карманник в картузе.

Теркин не сомневался, что все они не просто шатуны, а профессиональные воры.

– Так вот, братцы, – продолжал он еще веселее и добродушнее. – Ваши товарищи иногда паспорты и бумаги возвращают, опускают в почтовый ящик. Об этом мне в сыскном отделении говорили. И со мной бы так можно обойтись. Ежели за это награду пожелаете… я не откажу… А затем прощайте!

Он сбежал вниз и крикнул:

– Ау!

Лодка была в двух аршинах. Серафима одним ударом весел врезалась носом в то место, где кончалась тропа, и Теркин вскочил.

Они молчали минуты с две, на обратном пути вверх по реке.

Потом он передал ей разговор с «жуликами», и она сказала с лаской в глазах:

– Школьник ты, Вася! Молоденький какой! Моложе меня! Даром, что на десять лет старше!

Но когда они причаливали к доскам пристани, около купальни, и сквозь густо темневшую стену лип чьего-то сада он увидел главку старинной церкви, построенной в виде шатра, Теркин, совершенно так же, как на крыльце сыскного отделения, почувствовал, как его пронзила мысль:

«А ты чем лучше их?»

Это даже рассердило его; он хотел бы подавить, если бы можно было, быстрый прилив краски к щекам, которого, однако, Серафима не заметила.

– Присядем вон туда, на скамью. Немножко отдохнем.

Она указала ему рукой на скамью, стоявшую в нескольких саженях от берега, около низкого частокола. Над скамьей нагнули свои ветви две старые березы. Стволы их были совсем изрезаны.

Теркин провел ее под руки, но не сел рядом с ней, а стал разбирать нарезки одной из берез.

– Вася! – окликнула она его. – Сядь, милый!

Он сел.

– Что ты вдруг смолк?.. А?.. Точно тебя холодной водой облили.

– Ничего. С какой стати?..

Он выговорил это возбужденно и заглянул ей в лицо.

– Нет! Я знаю… что тебя мозжит!.. Вот завтра ты в Нижний собрался. Пароход на воду спускать. И вместо того чтобы на всех парах идти, ты опять теребишь себя. Глупости какие!

Это «глупости какие» вышло у нее так мило, что он не воздержался и взял ее за талию.

– Известно, глупости! Со мной нечего хитрить, Вася. Я не приму векселя.

– Ну, этого я не допущу! – почти гневно выговорил он, поднялся и заходил перед ее глазами.

– Сядь, сядь! Не бурли! Что это в самом деле, Васенька! Такой дивный вечер, тепло, звездочки вон загораются. На душе точно ангелы поют, а ты со своими глупостями… Зачем мне твой вексель? Рассуди ты по-купечески… А еще деловым человеком считаешь себя! Выдал ты мне документ. И прогорел. Какой же нам от этого профит будет? А?..

– А умру я? Утону? Или на железной дороге вагон разобьет?

– Так что ж?

– У тебя заручка есть.

– Какая? Вася! Побойся Бога! Хочешь непременно в покойники записываться… Гадость какая! Ну, умрешь. Я предъявлю вексель. Что же останется, коли пароход у тебя на одну треть в кредите? Завод небось прежде всех других кредиторов пойдет?

– Вон какой делец выискался! – шутливо вскричал он, но тотчас же переменил тон, сел опять рядом с нею, взял ее руку и сказал тихо, но сильно: – Без документа я денег этих не возьму. Сказано – сделано!

Они помолчали.

– Ах вы, мужчины! Законники! Точно дети малые! Как знаешь! Только чтобы до твоего отъезда ни одного слова больше об этих деньгах. Слышишь?

Поцелуй звонко разнесся в засвежевших сумерках.

– Дурачок ты, Вася! Нужды нет, что мы не венчаны с тобой! Но нас судьба веревочкой перевязала, слышишь? Муж да жена – одна сатана! Знаешь поговорку?

– Знаю, – ответил он и опустил голову.

XL

– Молись Богу! – раздалась команда.

Молодой раскатистый голос пронесся по всему пароходу «Батрак».

Капитан Подпасков, из морских шкиперов, весь в синем, нервный, небольшого роста, с усами, без бороды – снял свою фуражку, обшитую галуном, и перекрестился.

Рядом с ним, впереди рулевого колеса, стоял и Теркин, взявшись за медные перила.

И он снял поярковую низкую шляпу и перекрестился вслед за капитаном.

Все матросы выстроились на нижней палубе, – сзади шла верхняя, над рубкой семейных кают, – в синих рубахах и шляпах, с красными кушаками, обхватывая овал носовой части. И позади их линии в два ряда лежали арбузы ожерельем нежно-зеленого цвета – груз какого-то торговца.

Все пассажиры носовой палубы обнажили головы.

Теркин, не надевая шляпы, кивнул раза два на пристань, где в проходе у барьера, только что заставленного рабочими, столпились провожавшие «Батрака» в его первый рейс, вверх по Волге: два пайщика, свободные капитаны, конторщики, матросы, полицейские офицеры, несколько дам, все приехавшие проводить пассажиров.

– Путь добрый, Василий Иваныч! – послал громче других стоявший впереди капитан Кузьмичев.

Его большая кудельно-рыжая голова высилась над другими и могучие плечи, стянутые неизменной коричневой визиткой.

– Смелым Бог владеет! – крикнул ему в ответ Теркин и махнул фуражкой.

Кузьмичев рассчитывал, кажется, попасть на его «Батрак», но Теркин не пригласил его, и когда тот сегодня утром, перед молебном и завтраком, сказал ему:

– Василий Иваныч! ведь тот аспид, которого мы спустили с «Бирюча», судом меня преследует…

Он ему уклончиво ответил:

– Ничего не возьмет!

И не сказал ему:

«Не бойтесь! Если будут теснения, переходите ко мне».

В ту минуту, когда он крикнул: «Смелым Бог владеет», он забыл про историю с Перновским и думал только о себе, о движении вперед по горе жизни, где на самом верху горела золотом и самоцветными каменьями царь-птица личной удачи.

Солнце било его прямо в темя полуденным лучом; он оставался без шляпы, когда после команды капитана «Батрак» стал плавно заворачивать вправо, пробираясь между другими пароходами, стоявшими у Сафроньевской пристани, против площади Нижнебазарной улицы.

Он любовался своим «Батраком». Весь белый, с короткими трубами для отвода пара, – отдушины были по-заграничному вызолочены, – с четырьмя спасательными катерами, с полосатым тиком, покрывавшим верхнюю палубу белой рубки, легкий на ходу, нарядный и чистый, весь разукрашенный флагами, «Батрак» стал сразу лучшим судном товарищества. И сразу же в эти последние дни августа привалило к нему столько груза и пассажиров, что сегодня, полчаса до отхода, хозяин его дал приказание больше не грузить, боясь сесть за Сормовом, на том перекате, где он сам сидел на «Бирюче».

Над ним слева высился горный берег Нижнего. Зелень обрывов уходила в синее небо без малейшего облачка; на полгоре краснела затейливая пестрая глыба Строгановской церкви, а дальше ютились домики Гребешка; торчал обрубок Муравьевской башни, и монастырь резко белел колокольнями, искрился крестами глав.

Еще дальше расползлась ярмарка; точно серый многолапчатый паук раскинулась она по двум рукавам Оки и плела свою паутину из такого же серого товара на фоне желто-серых песков, тянувшихся в обе стороны. И куда ни обращался взгляд, везде, на двух великих русских реках, обмелевших и тягостно сдавленных перекатами, теснились носы и кормы судов, ждущих ходу вниз и вверх, с товаром и промысловым людом, пришедшим на них же сюда, к Макарию, праздновать ежегодную тризну перед идолами кулацкой наживы и мужицкой страды.

Уши у него заложило от радостного волнения; он не слыхал ежеминутного гудения пароходных свистков и только все смотрел вперед, на плес реки, чувствуя всем существом, что стоит на верху рубки своего парохода и пускает его в первый рейс, полным груза и платных пассажиров, идет против течения с подмывательной силой и смелостью, не боится ни перекатов, ни полного безводья, ни конкуренции, никакой незадачи!..

Губы его стали шевелиться и что-то выговаривать.

Из самых ранних ячеек памяти внезапно выскочили стихи – и какие! – немецкие, чт/о его и удивило, и порадовало. По-немецки он учился, как и все его товарищи, через пень-колоду. В пятом классе немец заставил их всех учить наизусть одну из баллад Шиллера.

– «Er stand auf seines Daches Zinnen», – выговорил Теркин уже громко под ритмический грохот машины.

– «Er stand auf seines Daches Zinnen», – повторил он, и память подсказала ему дальше: Und schaute mit ergo: zten Sinnen Auf das beherrschteSamos hin!

И он ярче, чем в отроческие годы, вызвал перед собой картину эллинской жизни. Такое же победное солнце… Властитель стоит на плоской крыше с зубцами, облитой светом, и любуется всеми своими «восхищенными чувствами» покоренным островом. Самос – его! Самос у него под ногами… Смиренный пьедестал его величия и мощи!..

Древнегреческий город с целым островом – и один из бесчисленных волжских пароходов, которому красная цена шестьдесят тысяч рублей!

«Василий Иваныч!.. Не хватили ли, батюшка, через край?» – остановил он себя с молодой усмешкой и тут только заметил, что все время стоял без шляпы; «Батрак» уже миновал Сибирскую пристань.

«А кто его знает, каков он был, этот Самос? – думал он дальше, и струя веселого, чисто волжского задора разливалась по нем. – Ведь это только у поэтов выходит все великолепно и блистательно, а на самом-то деле, на наш аршин, оказывается мизерно. И храмы-то их знаменитые меньше хорошей часовни. Пожалуй, и Самос – тот же Кладенец, когда он был стольным городом. И Поликрат не выше старшины Степана Малмыжского?»

Село Кладенец, его родина, всплыло перед его внутренним зрением так отчетливо, как никогда. Имя Степана Малмыжского вызвало тотчас незабываемую сцену наказания розгами в волостном правлении.

Еще засветло подойдет он на «Батраке» к Кладенцу… Что-то будут гуторить теперешние заправилы схода – такие же, поди, плуты, как Малмыжский, коли увидят его, «Ваську Теркина», подкидыша, вот на этом самом месте, перед рулевым колесом, хозяином и заправилой такой «посудины»?

Чувство пренебрежительного превосходства не допустило его больше до низких ощущений стародавней обиды за себя и за своего названого отца… Издали снимет он шляпу и поклонится его памяти, глядя на погост около земляного вала, где не удалось лечь Ивану Прокофьичу. Косточки его, хоть и в другом месте, радостно встрепенутся. Его Вася, штрафной школьник, позорно наказанный его «ворогами», идет по Волге на всех парах…

И тут только его возбужденная мысль обратилась к той, кто выручил его, на чьи деньги он спустил «Батрака» на воду. Там, около Москвы, любящая, обаятельная женщина, умница и до гроба верная помощница, рвется к нему. В Нижний он уговорил ее не ездить. Теперь ей уже доставили депешу, пущенную после молебна и завтрака.

В депеше он повторил ее любимую поговорку:

«Муж да жена – одна сатана».

– Верно!.. Одна сатана! – выговорил он всей грудью и крикнул капитану: – Давайте полный ход!

Часть вторая

I

Электрический свет красной точкой замигал в матовом шаре над деревянной галереей, против театра нижегородской ярмарки.

Сумерки еще не пали.

Влево полоса зари хоронила свой крайний конец за старым собором, правее ее заслоняла мечеть, посылающая кверху удлиненный минарет.

С целой партией подгулявших подгородных мужиков и баб Теркин поднимался по ступенькам и жмурил глаза, внезапно облитый мигающим сизо-белым светом.

Он вспомнил, что Серафима просила его привезти ей два-три оренбургских платка: один большой, рублей на десять, да два поменьше, рубля по четыре, по пяти. Сейчас был он в пассаже «Главного дома». Там тоже должны торговать мещанки из Оренбурга – «тетеньки», как он привык их звать, наезжая к Макарию; но у него совсем из головы вылетела просьба Серафимы. Там он затерялся в сплошной толпе, двигавшейся взад и вперед по обеим половинам монументальной галереи. Главный дом был только что отстроен и открыт. Теркин, приехавший накануне в Нижний, попал на ярмарку к вечеру, часу в шестом. Он долго любовался зданием со стороны фасада.

Ему полюбилась сразу эта «махинища», – он так мысленно выразился, – с ее павильонами, золоченой решеткой крыши, облицовкой и окраской. Что-то показалось ему в ней «индийско-венецианское», богатое и массивное, отвечающее идее восточно-европейского торга.

В галерее ему пришлось жутко от празднично приодетого «мужичья». Он за этот год, – прошло ровно столько со спуска парохода «Батрак», – стал еще брезгливее по части простого люда, находил, что «чумазого» слишком распустили, что он всюду «прет» со своим «неумытым рылом». Эти выражения выскакивали у него и в разговорах.

Так он и не докончил обзора галереи Главного дома, со всех сторон стесненный густой волной народа, глазеющего на своды, крышу, верхние проходы, – на одном из них играл хор музыки, – на крикливо выставленный товар, на все, что ему казалось диковинкой. Некоторые мужики и бабы шли с разинутыми ртами.

Теркин даже выбранился, когда вышел на площадку перед бульваром, где стоял кружком военный оркестр. В пассаже Главного дома его давила и нестерпимая жара, несмотря на его размеры, от дыхания толпы, не в одну тысячу, и от лампочек, хотя и электрических, уже зажженных в начале восьмого.

С бульвара повернул он вправо, прошел по мосту через канаву и направился к театру. Только тогда вспомнил он про поручение Серафимы и сообразил, что в деревянной галерее, на той же канаве, он, наверно, найдет «тетенек», купит у них платки, потом зайдет в одну из цирюлен, испокон века ютящихся на канаве, около театра, где-нибудь перекусит, – он очень рано обедал, – и пойдет в театр смотреть Ермолову в «Марии Стюарт».

Те, кто его встречали года два, даже с год назад, нашли бы перемены, нерезкие, по характерные на более пристальный взгляд.

Кроме общей полноты, и лицо раздалось, веки стали краснее, в глазах сложился род усмешки, то ласковой, то плутоватой, полной сознания своей силы и удачи; та же усмешка сообщилась и рту. Прическу он носил ту же; одевался еще франтоватее. На нем поверх летней светлой пары накинуто было светлое же пальто на полосатой шелковой подкладке.

Недаром глаза и рот его самодовольно усмехались. В один год он уже так расширил круг своих оборотов, что «Батрак», вполне оплаченный, был теперь только подспорьем. На низовьях Волги удалось ему войти в сношения с владельцами рыбных ловель и заарендовать с начала навигации целых два парохода на Каспийском море и начать свой собственный торг с Персией. Дело пошло чрезвычайно бойко, благодаря его связям с Москвой, с хозяевами «амбаров» города, изрядному кредиту, главное – сметке. Он сам не знал прежде, что в нем сидела такая чисто «купецкая» способность по части сбыта товаров и создавания новых рынков. Об нем уже заговорили и в самых важных амбарах старого Гостиного двора.

В деревянной галерее Теркин нашел почти такую же толкотню, как и в пассаже Главного дома. Там стояла еще сильнейшая духота. И такая же сплошная мужицко– мещанская публика толкалась около лавок и шкапчиков и туго двигалась по среднему руслу от входа до выхода.

Издали слева, над третьей или четвертой лавкой, заметил он вязаные цветные платки, висевшие у самого прилавка, вместе с детскими мантильками и капорами из белого и серого пуха – кустарный промысел города Нижнего.

Тут должен быть вод и оренбургским «тетенькам», торгующим часто вместе с нижегородскими вязальщицами вещей из пуха.

Протискавшись к прилавку, Теркин нашел целых двух тетенек с оренбургскими платками. Одна была еще молодая, картавая, худая и с визгливым голосом.

Он редко торговался, с тех пор, как у него стали водиться деньги; но с последней зимы, когда дела его так расширились, он делался незаметно прижимистее даже в мелочах.

– Платочек вам? – завизжала тетенька и поспешно отерла влажный и морщинистый лоб.

Она запросила шестнадцать рублей за большой платок, с целую шаль. Теркин нашел эту цену непомерной и упорно начал торговаться, хотя ему захотелось вон из душной галереи, где температура поднялась наверно до тридцати градусов.

Они поладили на двадцати двух рублях с полтиной за все три платка. Пакет вышел довольно объемистый, и Теркин сообразил, что лучше будет его оставить в трактире, куда он зайдет закусить из цирюльни, а после театра – поужинать и взять пакет у буфетчика.

В цирюльне ему пришлось немного подождать. Одного гостя брили, другого завивали: хозяин, – сухощавый пожилой блондин, и его молодец – с наружностью истого московского парикмахера, откуда– нибудь с Вшивой Горки, в лимонно-желтом галстуке с челкой, примазанной фиксатуаром к низкому лбу.

Теркин присел на пыльный диван, держа в руках пучок разноцветных афиш. Он уже знал, что в театре идет «Мария Стюарт», с Ермоловой в главной роли, но захотел просмотреть имена других актеров и актрис.

Театральная афиша была не цветная, а белая, огромная, напечатанная по-провинциальному, с разными типографскими украшениями.

После «Марии Стюарт» шло «Ночное».

Он взглянул на фамилии игравших в этой пьесе. Их было всего трое: два актера и одна актриса.

«Большова!» – выговорил про себя Теркин.

И тотчас же, отложив афишу, он провел ладонью по волосам и задумчиво поглядел в полуоткрытую дверь на кирпично-красное тяжелое здание театра.

«Большова! – повторил он и прибавил: – А ведь это она! Разумеется!»

И что-то заставило его встать и пройтись по цирюльне.

– Долго еще ждать? – громко спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Сию минуту! – откликнулся хозяин. – Только пудры немножко.

Имя «Большова» запрыгало у него в голове.

Давно ли это было? Лет пять назад. Приехал он в Саратов. Тогда он увлекался театром: куда бы ни попадал, не пропускал ни одного спектакля, ни драмы, ни оперетки. До того времени у него не бывало любовных историй в театральном мире. В труппе он нашел водевильную актрису с голоском, с «ангельским» лицом мальчика. Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то; ушла на сцену против воли родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не больше как лет семнадцати. Крепко она ему полюбилась. Ночей не спал; сколько проугощал актеров, чтобы только с ней познакомиться. И знакомство это вышло такое милое, душевное. Еще одна, много две недели, и наверно они бы объяснились. Его удерживало то, что она несомненно девушка, совсем порядочная: так заверяли его и приятели– актеры.

Вдруг она заболевает корью. А его патрон, железнодорожный подрядчик, услал в Екатеринбург депешей.

– Любезнейший, – спросил он хозяина цирюльни, садясь в кресло перед зеркалом, – вы знаете, где тут актрисы живут?.. Наверно, в номерах поблизости?

– А вам кого, господин? – солидно осведомился парикмахер.

– Госпожу Больщову.

– Надо спросить вон в той гостинице… наискосок, вправо от театра.

II

У подъезда номеров, обитого тиком, в доме, полном лавок, стоял швейцар в серой поддевке и картузе, довольно грязный, с масляным, нахальным лицом.

На страницу:
12 из 38

Другие аудиокниги автора Петр Дмитриевич Боборыкин