Китай-город

Палтусов поглядел на его затылок, красный, припухлый, голый, под всклоченной щеткой поседелых волос, точно кусок сырого мяса. Весь он казался ему таким ничтожным индейским петухом. А говорит ему «братец» и прозвал «волонтером».

– Плохандрос! – прохрипел генерал и зачадил своим Жуковым. – Последние дни пришли… Ты ведь знаешь, что Елена без ног.

– Совсем? – холодно спросил Палтусов.

– Доктор сказал: через две недели отнимутся окончательно… И рот уже свело. Une mer à boire, mon cher [77].

Он присел к Палтусову, засопел и запыхтел.

– Я тебя побеспокоил. Ну, да ты молодой человек… Службы нет.

– Но дела много.

– А-а… В делах!.. Слышал я, братец, что ты в подряды пустился.

– В подряды?.. Не думал. Вы небось ссудили капиталом?

– У Калакуцкого, говорили мне в клубе, состоишь чем-то.

Палтусову не очень понравилось, что в городе уже знают про его «службу» у Калакуцкого.

– Враки!

– Однако и на бирже тебя видают.

– Бываю…

– Ну да, я очень рад. Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет. Ты пойдешь… у тебя есть нюх. Но нельзя же все для себя. Молодежь должна и нашего брата старика поддержать… Сыновья мои для себя живут… От Ники всегда какое-нибудь внимание, хоть в малости. А уж Петька… Mon cher, je suis un père… [78]

Генерал не кончил и затянулся. Чувствительность ему не удавалась.

– Вы, ваше превосходительство, меня извините, – насмешливо заговорил Палтусов и посмотрел на часы.

– Занят небось? Биржевой человек.

– Спешу.

– Сейчас, сейчас. Дай передохнуть.

Он еще ближе подсел к Палтусову и обнял его левой рукой.

– Вы все жуковский? – спросил Палтусов, отворачивая лицо.

– Привычка, братец!

– Дурная…

– Какая есть!

Генерал начал пикироваться.

– Вот в чем моя просьба, Андрюша. – Палтусов еще сильнее поморщился. – Есть у нас тут родственник жены, троюродный брат тещи, Куломзов Евграф Павлович, не слыхал про него?

– Слышал.

– Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды! К нам он давно не ездит. Ты знаешь… в каком мы теперь аллюре… Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц… Видишь ли… Моя старшая дочь… ведь ты ее помнишь, Ляля?

– Помню.

– Она ему приходится крестницей; но вышло тут одно обстоятельство. Une affaire de rien du tout… [79] Поручиться его просил… По пустому документу… И как бы ты думал, этот старый шут m'a mis à la porte [80]. Закричал, ногами затопал. Никогда я ничего подобного не видал ни от кого!

– Так вы теперь повторить хотите?

– Дай досказать, братец, – уже раздраженно перебил генерал и прислонился к спинке дивана. – Ведь у него деньжищев одних полмиллиона, страсть вещей, картин, камней, хрусталю… Ограбить давно бы следовало. Жене моей он приводится ведь дядей. Наследников у него нет. А если есть, то в таком же колене!..

– Вы уже справочки навели?

– Навел, братец. Не продаст он своих деревень. Из амбиции этого не сделает, а деревни все родовые. Меня он может прогнать, но тебя он не знает. Ты умеешь с каждым найтись. Родственник жены…

– Тоже наследник!

– Отчасти.

– А потом-с?

– А потом, mon cher, – ты мне договорить все не даешь, – пускай он единовременно даст племяннице… или хоть кредитом своим поддержит.

– Ничего из этого не выйдет.

– Разжалоби его, братец. Ты краснобай. Ты знаешь, в каком положении Елена. Не на что лечить, в аптеку платить. И я… сам видишь, на что я стал похож.

– Знаете что, генерал?

– Не возражай ты мне…

– Это вернейшее средство заставить его все обратить в деньги.

– Да, если ты бухнешь сразу… Я тебя не об этом прошу. У меня обжект [81] на мази… богатый.

– Мешки делать из травы? Слышал! Ха, ха!..

– Нечего, брат, горло драть… Кредиту нет… Что мне надо? Понял ты? Чтобы этот хрен не открещивался от моей жены, чтобы он не скрывал, что она его наследница. А для этого разжалобить его. И начать следует с того, что я душевно сожалею о старом недоразумении… понимаешь?

– И все это вы взваливаете на меня?

– Прошу тебя, mon cher, как родного… Не на коленях же мне перед тобой стоять!

– Знаете что, генерал?

– Ну, что еще?

– Есть у меня знакомый табачный фабрикант. Ему нужно на фабрику акцизного надзирателя.

– Такого у меня нет на примете.

– Как нет, а я думал, вам следует взять это место.

Долгушин вскочил с дивана. Чубук вертелся у него в правой руке. Глаза забегали, лысина покраснела. Палтусов в первую минуту боялся, что он его прибьет.

– Мне? – задыхаясь крикнул он. – Мне надзирателем на табачную фабрику?

– А почему же нет?

– Почему, почему?..

Генерал был близок к удару.

– У него уже был отставной генерал. Место покойное… квартира, пятьдесят рублей, и лошадок можно держать.

– Brisons-là… Я шутку допускаю, но есть всему мера.

– Я не шучу, – сухо сказал Палтусов и поднялся с дивана. – Пропустите случай, хуже будет.

– Хуже… чего хуже?

– Хуже того, что теперь есть. Тогда и надзирателя не дадут.

– Как вы смеете? – крикнул Долгушин.

Но потехи довольно было Палтусову, он переменил тон.

– Ну, ваше превосходительство, извините… Я не хотел вас обижать. Извольте, так и быть, съезжу к вашему Крезу.

– Я не желаю.

– Не желаете? – с ударением переспросил Палтусов.

– Если по-родственному…

– Да, да. Для вашей дочери делаю… не для вас.

Долгушин что-то пробурчал и задымил. Палтусов тихо рассмеялся. Очень уж ему жалок казался этот «индейский петух».

– Когда же ты, братец? – как ни в чем не бывало спросил генерал.

– На днях. Дайте адрес.

Они расстались друзьями. К Тасе Палтусов не зашел. Было четыре часа.

На биржу он не торопился. У него было свободное время до позднего обеда. Сани пробирались по сугробам переулка. Бобровый воротник приятно щекотал ему уши. Голова нежилась в собольей шапке. Лицо его улыбалось. В голове все еще прыгала фигура генерала с чубуком и с красным затылком.

Палтусов смотрел на таких родственников, да и вообще на такое дворянство, как на нечто разлагающееся, имеющее один «интерес курьеза». Слишком уж все это ничтожно. Что такое нес генерал? О чем он просил его? Что за нелепость давать ему поручение к богатому родственнику?

Но поехать, опять-таки «для курьеза», можно, посмотреть: полно, есть ли в Москве такие «старые хрычи», с пятьюдесятью деревнями, окруженные драгоценностями? Палтусов не верил в это. Он видел кругом одно падение. Кто и держится, так и то проживают одну треть, одну пятую прежних доходов. Где же им тягаться с его приятелями и приятельницами вроде Нетовых или Станицыных и целого десятка таких же коммерсантов?

Каждый раз, как он попадает в эти края, ему кажется, что он приехал осматривать «катакомбы». Он так и прозвал дворянские кварталы. Едет он вечером по Поварской, по Пречистенке, по Сивцеву Вражку, по переулкам Арбата… Нет жизни. У подъездов хоть бы одна карета стояла. В комнатах темнота. Только где-нибудь в передней или угловой горит «экономическая» лампочка.

Фонари еще не зажигали. Последний отблеск зари догорал. Но можно было еще свободно разбирать дома. Сани давно уже колесили по переулкам.

– Стой! – крикнул вдруг Палтусов.

Небольшой домик с палисадником всплыл перед ним внезапно. Сбоку примостилось зеленое крылечко с навесом, чистенькое, посыпанное песком.

Сани круто повернули к подъезду. Палтусов выскочил и дернул за звонок. На одной половине дверей медная доска была занята двумя длинными строчками с большой короной.

Зайти сюда очень кстати. Это избавляло его от лишнего визита, да и когда еще он попадет в эти края?

Приотворил дверь человек в сюртуке.

– Княжна у себя?

– Пожалуйте.

Он впустил Палтусова в маленькую опрятную переднюю, уже освещенную висячей лампой.

Лакей, узнав его, еще раз ему поклонился. Палтусов попадал в давно знакомый воздух, какого он не находил в новых купеческих палатах. И в передней и в зальце со складным столом и роялью стоял особый воздух, отзывавшийся какими-то травами, одеколоном, немного пылью и старой мебелью…

Он вошел в гостиную, куда человек только что внес лампу и поставил ее в угол, на мраморную консоль. Гостиная тоже приняла его, точно живое существо. Он не так давно просиживал здесь вечера за чаем и днем, часа в два, в часы дружеских визитов. Ничто в ней не изменилось. Те же цветы на окнах, два горшка у двери в залу, зеркало с бронзой в стиле империи, стол, покрытый шитой шелками скатерью, другой – зеленым сукном, весь обложенный книгами, газетами, журналами, крохотное письменное бюро, качающееся кресло, мебель ситцевая, мягкая, без дерева, какая была в моде до крымской кампании, две картины и на средней стене, в овальной раме, портрет светской красавицы – в платье сороковых годов, с блондами и венком в волосах. Чуть-чуть пахнет папиросами maryland doux, и запах этот под стать мебели и портрету. На окнах кисейные гардины, шторы спущены. Ковер положен около бюро, где два кресла стоят один перед другим и ждут двух мирных собеседников.

Палтусов потянул в себя воздух этой комнаты, и ему стало не то грустно, не то сладко на особый манер.

Редко он заезжал теперь к своей очень дальней кузине, княжне Куратовой; но он не забывает ее, и ему приятно ее видеть. Он очень обрадовался, что неожиданно очутился в ее переулке.

Из двери позади бюро без шума выглянула княжна и остановилась на пороге.

Ей пошел сороковой год. Она наследовала от красавицы матери – что глядела на нее с портрета – такую же мягкую и величественную красоту и высокий рост. Черты остались в виде линий, но и только… Она вся потускнела с годами, лицо потеряло румянец, нежность кожи, покрылось мелкими морщинами, рот поблек, лоб обтянулся, белокурые волосы поредели. Она погнулась, хотя и держалась прямо; но стан пошел в ширину: стал костляв. Сохранились только большие голубые глаза и руки барского изящества.

Княжна ходила неизменно в черном после смерти матери и троих братьев. Все в ней было, чтобы нравиться и сделать блестящую партию. Но она осталась в девушках. Она говорила, что ей было «некогда» подумать о муже. При матери, чахоточной, угасавшей медленно и томительно, она пробыла десяток лет на Юге Европы. За двумя братьями тоже немало ходила. Теперь коротает век с отцом. Состояние съели, почти все, два старших брата. Один гвардеец и один дипломат. Третий, нумизмат и путешественник, умер в Южной Америке.

Палтусов улыбнулся ей с того места, где стоял. Он находил, что княжна, в своем суконном платье с пелериной, в черной косынке на редких волосах и строгом отложном воротнике, должна нравиться до сих пор. Ее он считал «своим человеком» не по идеям, не по традициям, а по расе. Расу он в себе очень ценил и не забывал при случае упомянуть, кому нужно, о своей «умнице» кузине, княжне Лидии Артамоновне Куратовой, прибавляя: «прекрасный остаток доброго старого времени».

– Здравствуйте, – сказала она ему своим ровным и низким голосом.

Таких голосов нет у его приятельниц из купечества. Глаза ее тоже улыбнулись.

– Давненько вас не видно, садитесь.

Они сели на два ситцевых кресла; княжна немного наклонила голову и потерла руки – ее обычный жест, после того как ей пожмешь руку.

– Каюсь, – выговорил Палтусов полусерьезно.

Он любил немного пикироваться с ней в дружеском тоне. Темой в последний год служили им обширные знакомства его «dans la finance» [82], как выражалась княжна.

– Шде же вы пропадаете?

– Да все делишки. Я ведь теперь приказчик…

– Приказчик? Поздравляю…

– Это вас огорчает?

– Не очень радует.

– Да почему же, chère cousine [83],– начал он горячее. – Здесь, в Москве, надо делаться купцом, строителем, банкиром, если папенька с маменькой не припасли ренты.

Княжна вздохнула, повернула голову и взяла со своего бюро шитье, tapisserie [84], не оставлявшее ее, когда она беседовала.

– Вы вздохнули? – спросил Палтусов.

– Не буду с вами спорить, – степенно выговорила она, – у вас своя теория.

– Но вы не хотите оглянуться.

Она усмехнулась.

– Я ничего не вижу – это правда. Выхожу гулять на бульвар, и то в хорошую погоду, в церковь…

– Вот от этого!

– Послушайте, André,– она одушевилась, – разве в самом деле… cette finance… prend le haut du pavé? [85]

– Абсолютно!

– Вы не увлекаетесь?

– Нисколько.

И он начал ей приводить факты… Кто хозяйничает в городе? Кто распоряжается бюджетом целого немецкого герцогства? Купцы… Они занимают первые места в городском представительстве. Время прежних Титов Титычей кануло. Миллионные фирмы передаются из рода в род. Какое громадное влияние в скором будущем! Судьба населения в пять, десять, тридцать тысяч рабочих зависит от одного человека. И человек этот – не помещик, не титулованный барин, а коммерции советник или просто купец первой гильдии, крестит лоб двумя перстами. А дети его проживают в Ницце, в Париже, в Трувилле, кутят с наследными принцами, прикармливают разных упраздненных князьков. Жены их все выписывают не иначе как от Ворта. А дома, обстановка, картины, целые музеи, виллы… Шопен и Шуман, Чайковский и Рубинштейн – все это их обыкновенное menu. Тягаться с ними нет возможности. Стоит побывать хоть на одном большом купеческом бале. Дошло до того, что они не только выписывают из Петербурга хоры музыкантов на один вечер, но они выписывают блестящих офицеров, гвардейцев, кавалеристов, чуть не целыми эскадронами, на мазурку и котильон. И те едут и пляшут, пьют шампанское, льющееся в буфетах с десяти до шести часов утра.

Палтусов весь раскраснелся. Картина увлекла его самого.

– Вот как! – точно про себя вымолвила княжна. – Говорят… Я не от вас первого слышу… Какая-то здесь есть купчиха… Рогожина? Так, кажется?..

– Есть. Я бываю у нее.

– Это львица?

– Ее тятенька был калачник… да, калачник… А теперь к ней все ездят…

– Кто же все?

– Да все… Дамы из вашего же общества. Я в прошлом году танцевал там с madame Кузьминой, с княжной Пронской, с madame Opeyc, с Кидищевыми… То же общество, что у генерал-губернатора.

– Est-elle jolie? [86]

– На мой вкус – нет. Умела поставить себя… Une dame patronesse [87].

– Она?

– А как бы вы думали?!

Княжна положила работу на колени.

– Однако, André,– заговорила она с усмешкой, – все эти ваши коммерсанты только и думают о том, как бы чин получить… или крестик… Их мечта… добиться дворянства… C'est connu… [88]

– Да, кто потщеславнее…

– Ils sont tous comme cela! [89]

– Есть уж и такие, которые стали сознавать свою силу. Я знаю молодых фабрикантов, заправляющих огромными делами… Они не лезут в чиновники… Кончит курс кандидатом… и остается купцом, заводчиком. Он честолюбив по-своему.

– А в конце – все-таки… il rêve une décoration! [90]

– Не все! Словом – это сила, и с ней надо уже считаться…

– И вы хотите поступать к ним… в…

Слово не сходило с губ княжны.

– В обучение, – подсказал Палтусов и немного покраснел. – Ничего больше – как в обучение!.. Надо у них учиться.

– Чему же, André?

– Работе, сметке, кузина, уменью производить ценности.

– Какой у вас стал язык…

– Настоящий!.. Без экономического влияния нет будущности для нас.

– Для кого?

– Для нас… Для людей нашего с вами происхождения… Если у нас есть воспитание, ум, раса наконец, надо все это дисконтировать… а не дожидаться сложа руки, чтобы господа коммерсанты съели нас – и с хвостиком.

Лицо княжны стало еще серьезнее.

– Il y a du vrai…[91] в том, что вы говорите… Но чья же вина?

– Об этом что же распространяться! Все, что есть лучшего из мужчин, женщин… Я говорю о дворянстве, о самом видном, все это принесено в жертву… Вот хоть бы вас самих взять.

– Я очень счастлива, André!..

– Положим. Спорить с вами не стану. Но теперь это к слову пришлось. Переберите свою семейную хронику… Какая пустая трата сил, денег, земли… всего, всего!

– Не везде так.

– Везде, везде!.. Я стою за породу, если в ней есть что-нибудь, но негодую за прошлое нашего сословия… Одно спасение – учиться у купцов и сесть на их место.

– Papa! – обернулась княжна к двери и привстала. Встал с своего кресла и Палтусов.

В гостиную вошел старичок очень небольшого роста. Его короткие ручки, лысая голова и бритое лицо, при черном суконном сюртуке и белом галстуке, приятно настроивали. Щеки его с мороза смотрели свежо, а глаза мигали и хмурились от света лампы.

– Князь, здравствуйте, – сказал ему громко Палтусов.

Князь был туговат на одно ухо, почему часто улыбался, когда чего-нибудь не расслышит. Он пожал руку Палтусову и ласково его обглядел.

Старичку пошел семьдесят четвертый год. Двигался он довольно бодро и каждый день, какая бы ни была погода, ходил гулять перед обедом по Пречистенскому бульвару.

– Bonjour, bonjour, – немного прошамкал он. Передних зубов он давно недосчитывался.

– Как погода? – спросила его дочь.

– Прекрасная, прекрасная погода, – повторил князь и сел на качающееся кресло.

– С бульвара? – обратился к нему Палтусов.

– Мало гуляет в этот час, мало, – проговорил князь и детски улыбнулся. – Ветерок есть. Который час?

– Пять часов, papa, – ответила княжна.

– Да, так и должно быть. Вы все ли в добром здоровье? – спросил он Палтусова. – Давно вас не было. Лида, я на полчасика… Газету принесли?

– Да, papa.

– Что есть… в депешах?

– Ничего особенного в политике. Большие холода в Париже… бедствие…

– А-а!.. Зима их одолела. Хе, хе!.. Скажите…

– Боятся, что их занесет снегом.

– Скажите пожалуйста!

Старичок зевнул, и его кругленькое чистое личико совершенно по-детски улыбнулось.

– Поди, papa…

– Я пойду…

Он встал, сделал ножкой Палтусову, подмигнул еще и вышел скорыми шажками.

Этот старичок наводит на Палтусова род усыпления. Когда он говорил, у Палтусова пробегали мурашки по затылку и по спине, точно ему кто чешет пятки мягкой щеткой.

– Как князь свеж, – сказал тихо Палтусов, когда шаги старика стихли в зале.

– Да, я очень довольна его здоровьем… особенно в эту зиму.

– Ему который?

– Семьдесят три.

Палтусов помолчал.

– Кузина, ваша жизнь вся ушла на мать, на братьев, на отца… Ну, а после его кончины?

Она сделала движение.

– Но ведь это будет. Останетесь вы одни… Вы еще вон какая…

– André, я не люблю этой темы.

– Напрасно-с… На что же вторая половина жизни пойдет? Все abnégation [92] да recueillement [93]. Ведь это все отрицательные величины, как математики называют.

– Я не согласна. У меня есть жизнь, вы это знаете. Маленькая, по-вашему. По моим силам и правилам, André. Я вас слушала сейчас, до прихода papa, не спорила с вами. Вы правы… в фактах. Но сами-то вы следите ли за собой? Простите мне cette réprimande [94], уж я старуха… Надо следить за собой, а то легко s'embourber… [95]

– Какие страшные слова, кузина!

– Мне кажется, это настоящее слово. По-русски вышло бы резче, – прибавила она с умной усмешкой. – Хотите, чтоб я сказала вам мое впечатление… насчет вас?..

– Говорите.

– Вы уж не тот, что год тому назад. У вас были другие… d'autres aspirations… [96] Вы начали смеяться над вашим увлечением, над тем, что вы были в Сербии… волонтером, и потом в Болгарии. Я знаю, что можно смотреть на все это не так, как кричали в газетах… которые стояли за славян. Но я вас лично беру. Тогда я как-то вас больше понимала. Вы слушали лекции, хотели держать экзамен… Я ждала вас на другой дороге.

– Какой? – почти крикнул Палтусов и перевернулся в кресле. – В ученые я не метил, чиновником не хочу быть – и это мне надо поставить в заслугу. Я изучаю русское общество, кузина, новые его слои… смотрю на себя как на пионера.

– Пионер, – повторила княжна и на секунду закрыла глаза.

– Ищу живого и выгодного дела.

– Выгодного, André?

– А то как же? В этом сила – поверьте мне. Без опоры в накопленном труде ничего нельзя достать.

– Для себя?

– Нет-с, не для себя, а для того же общества, для массы, для трудового люда. Я тоже народник, я, кузина, чувствую в себе связь и с мужиком, и с фабричным, и со всяким, кто потеет… pardon за это неизящное слово.

– Может быть… Только вы другой стали, André!.. И в очень короткое время.

– Не мудрено… Но не говорит ли в вас задетое сословное чувство?

– Вы, сколько я вижу, не стыдитесь вашего происхождения.

– Расу допускаю. Но особенно не горжусь тем, что я видел в своей фамилии.

– Зачем это трогать?

– Это законная жалоба, кузина… Родители передают нам наследственно не запасы душевного здоровья, а часто одно вырождение.

– На то есть свобода воли, André!

– Свобода воли! А я вам скажу, что если кто из нас в течение десяти лет не свихнется, он должен смотреть на себя как на героя!

– Всё родители виноваты?

– Наполовину – да.

Он встал, подошел к ней и нагнул голову.

– Пора мне. Продолжение следует.

– Sans rancune, André [97].

– Еще бы!.. Вы вобрали в себя всю добродетель нашего фобура.

– Не останетесь обедать?

– Нет, не могу. Зван.

– Dans la finance? [98]

– К купчихе на сверхъестественную привозную рыбу… barbue [99]. В Москве-то!

– Bon appétit! [100]

Он поцеловал у нее руку.

Поздно раскрыл глаза Палтусов. Купеческий обед с выписной рыбой «barbue» затянулся. Было выпито много разных крюшонов и ликеров. Он это не очень любил. Но отказываться от обедов, ужинов и даже попоек ему уже нельзя. Он скоро распознал, что за исключением двух-трех домов построже, вроде дома Нетовых, все держится «за компанию» в широком, московском значении этого слова. Без приятелей, питья брудершафтов, без «голубчика» и «мамочки» никогда не войдешь в нутро колоссальной машины, выкидывающей рубли, акции, тюки хлопка, штуки «пунцового» товара. Художественные стороны натуры Палтусова помогали ему… Он часто забавлялся про себя. Каждый день заводились у него новые связи. Ему ничего не стоило, без всякого ущерба своему достоинству, подойти к тону любого «обывателя». И никто, как думалось ему, не понимал его. Иной, быть может, считал за пройдоху, за «стрекулиста»; но ни у кого не хватало ума и чутья, чтобы определить то, что он считал своим «мировоззрением».

Шторы были спущены в его спальне. Он еще жил в меблированных комнатах, но за квартиру дал задаток; переберется в конце января. Ему жаль будет этих номеров. Здесь он чувствовал себя свободно, молодо, точно какой приезжий, успешно хлопочущий по отысканию наследства. Номерная жизнь напоминает ему и военную службу, и время слушания лекций, и заграничные поездки.

Номера, где он жил, считались дорогими и порядочными. Но нравы в них держались такие же, как и во всех прочих. Стояли тут около него две иностранки, принимавшие гостей… во всякое время. Обе нанимали помесячно нарядные квартирки. Жило три помещичьих семейства, водилась картежная игра, останавливались заграничные немцы из коммивояжеров. Но подъезд и лестница, ливрея швейцара и половики держались в чистоте, не пахло кухней, лакеи ходили во фраках, сливки к кофе давали непрокислые.

Умывшись, Палтусов, в светло-сером сюртуке с голубым кантом, перешел в другую комнату, отделанную гостиной, и позвонил.

Коридорный служил ему отлично. Он получал от него по пяти рублей. То и дело Спиридон – так звали его – сообщал ему разные новости о квартирантках.

И на этот раз, подавая кофе, он со степеннейшей миной своего усатого сухого лица доложил:

– Из Петербурга есть приезжий товар.

– Какой?

– Француженка.

– Дорого?

– Не объявляла еще.

Палтусов подумал по уходе Спиридона о своем вчерашнем разговоре с княжной Куратовой. Его слегка защемило. Ее гостиная дышала честностью и достоинством, не напускным, а настоящим. Неужели она верно угадала – и он уже подернулся пленкой? А как же иначе? Без этого нельзя. Но жизнь на его стороне. Там – усыпальница, катакомбы. Но отчего же княжна так симпатична? Он чувствует в ней женщину больше, чем в своих приятельницах «dans la finance».

Палтусов засиделся за кофеем. Перебрал он в голове всех женщин прошлой зимы и этого сезона. Ни одна не заставила его ни разу забыться, не дрогнул в нем ни один нерв. Зато и притворяться он не хотел. Это ниже его. Он не Ника Долгушин. Но ведь он молод, никогда не тратил сил зря, чувствует он в себе и артистическую жилку. Не очень ли уж он следит за собой? Надо же «поиграть» немного. Долго не выдержишь.

Две женщины смотрели на него из рамок толстого альбома: Анна Серафимовна… Марья Орестовна. В сущности ни та, ни другая – не его тип. С Нетовой у него в последние шесть недель гораздо больше приятельства. Но она собирается за границу. Кажется, ей хотелось, чтоб и он поехал. С какой стати? В этой женщине есть что-то для него почти противное. Никогда она не вызовет в нем ни малейших желаний, хоть и надевает чулки по двадцати рублей пара. Все равно – она поручает ему свои дела. Анну Серафимовну он не видел больше месяца. Это – своеобразная фигура! Прекрасно сложена. У ней должна найтись «страсть» и смелость. Но такие женщины опасны.