Китай-город

Из другой комнаты раздавались голоса, мужские и женский… Тася раза два схватывала голос Грушевой, знакомый ей по сцене. Ведь она уж не молода, а все еще на первом плане, переходит на другое, более пожилое амплуа… и так же талантлива. Про нее все говорят, интересуются ею, встречают и провожают рукоплесканиями, когда она читает на каком-нибудь вечере с благотворительной целью… Это особа. Сколько барынь желали бы играть такую роль… завидно!..

Из-за портьеры выглянуло сначала лицо. Тася узнала Грушеву, встала с кресла и покраснела.

К ней подошла большого роста женщина в пестрой блузе. Широкое поблеклое и морщинистое лицо ее улыбалось большим ртом и прищуренными умными и вызывающими глазами. Ей казалось на вид лет под сорок… Скулы у ней выдавались, довольно длинный нос сохранил приятную волнистую линию и загибался немного кверху, зубы пожелтели, шея, видная из-под кружевного воротничка от кофты, потемнела. На голове ее был надет домашний батистовый чепчик с оборкой и лентами. На лоб спускались городки из темно-русых волос. Стан ее раздался, но был сухощав, почти с плоской грудью. Большие кисти рук падали вниз, как у актрисы, хорошо владеющей ими. На длинных пальцах Тася заметила несколько колец.

– Садитесь, садитесь, – громко пригласила она Тасю и сама присела к ней на табурет в позе старой знакомой, готовой выслушать что-нибудь занимательное.

Тася опустилась на кресло. Она назвала себя. Грушева сделала жест головой. Тася в двух словах объяснила ей повод своего визита. Она не хотела упоминать ни о Палтусове, ни о Пирожкове, как о знакомых Грушевой.

– Вот что-о! – оттянула актриса. – А в консерваторию не хотите?

Тася объяснила ей, что уже поздно, а терять время до будущей осени она не хочет.

– Вам к спеху! – рассмеялась Грушева и взяла со стола папиросу. – Курите? – спросила она. – Нет? И прекрасно делаете… у меня вот от куренья все зубы пожелтели.

Она затянулась, еще больше прищурила глаза и нагнула голову к самому лицу гостьи.

– Настасья Викторовна, – сказала Тася, – вы видите, я серьезно…

Ее опять охватило волнение. Она не могла докончить.

– Вижу, голубчик, вижу!.. Вот что я вам скажу… Много у меня времени нет… Знаете наше дело… Репетиции, спектакли… Я каждый день занята… А вот после репетиции… раз, другой… в неделю.

Она остановилась.

– Вы… при родных?

– Да, – тихо ответила Тася.

– Они как же на это смотрят? Кто ваш отец?

– Генерал, – с усмешкой выговорила Тася и прибавила: – Отставной.

– Вот видите… Вы меня, пожалуйста, не впутывайте… Я вам прямо скажу… Если сразу искры Божьей не окажется… нет вам моего благословения… – И она потрепала ее по плечу.

Тася опять приободрилась.

– Настасья Викторовна, – начала она решительным тоном, – прослушайте меня.

– Роль какую?

– Да из "Шутников"… Я знаю наизусть… Со мной книга.

– Вон вы какая! Это хорошо! Книга с вами есть?

– Есть.

Грушева оглянулась на дверь в столовую.

– У меня там гости… свои люди… для вас самый полезный народ… один… Рогачев… артист… вы знаете… а другой автор… Сметанкин… Они завтракали у меня.

Она встала, подошла к двери и крикнула:

– Идите сюда, господа!

Играть при актере, при авторе! Сначала у Таси дух захватило. Грушева, крикнув в дверь, ушла в столовую… Тася имела время приободриться. Пьесу она взяла с собой «на всякий случай». Книга лежала в кармане ее шубки. Тася сбегала в переднюю, и когда она была на пороге гостиной, из столовой вышли гости Грушевой за хозяйкой. За ними следом показалась высокая девочка, лет четырнадцати, в длинных косах и в сереньком, еще полукоротком платье.

– Дочь моя, – указала на нее Тасе Грушева.

Дочь похожа была на мать глазами и широкими скулами. Она присела и прошла через гостиную.

Грушева познакомила Тасю с обоими мужчинами. Актера Тася видела на сцене. Он был сухой высокий блондин, с большим носом и серыми глазами навыкате, в коротком пиджаке и пестром галстуке. Автор – как-то набок перекосившаяся фигурка, также белокурая, взъерошенная, плохо одетая, с ухмыляющимся фальшивым лицом. Тася в другом месте приняла бы его за "человека".

– Mademoiselle Долгушина… как по имени? – спросила Грушева.

– Таисия Валентиновна.

– Нам кофей подадут… А вы, господа, прослушайте… Владимир Антоныч, – обратилась она к автору, – вы вашу ведь успеете прочесть?

– Конечно-с, – пожимаясь, сказал драматург.

– Я дома целый день… Оставайтесь у меня обедать… а вы, Костенька… давайте реплики этой барышне… Сценку, другую… из "Шутников". Наружность самая настоящая для ingénue. Не так ли, господа?

Актер одобрительно промычал, автор кисло усмехнулся. Грушева села к столу. Тася осталась посредине гостиной, актер около нее, на стуле, держал книгу, автор поместился на диване.

Принесли кофей. Грушева кивнула Тасе головой: не желает ли? Тася отказалась. Ей было не до кофею.

– Костенька! Начинайте! – скомандовала Грушева.

Актер дал реплику. Тася заговорила. Сначала у ней немного перехватило в горле. Но она старалась ни на кого не глядеть. Ей хотелось чувствовать себя, как в комнатке старух, вечером, при свете лампочки, пахнущей керосином, или у себя на кровати, когда она в кофте или рубашке вполголоса говорит целые тирады.

Сцена пошла все живее и живее. Актер читал горловым, неприятным голосом, с подчеркиваньем, но он держал тон; Тасе нужно было энергичнее выговаривать. Самый звук голоса настоящего актера возбуждал ее. Он умел брать паузы и давал ей время на мимическую игру. Через пять минут она вошла совсем в лицо Верочки.

– Верно-с! – откликнулся с дивана автор жидким голосом.

– Так, так, – как бы про себя выговорила Грушева.

Но эти два слова подхвачены были ухом Таси. Она пошла смелее, смелее. В голосе у ней заиграли и смех, и слезы… Движения стали развязнее. Глаза блестели… щеки разгорелись… Точно она уже на подмостках.

– Браво! – крикнула Грушева и поцеловала ее. – Славно! Костенька! А?

– С огоньком, – сказал актер и тоже встал. Тася поблагодарила его за труд.

– Владимир Антоныч, как находите? – спросила Грушева автора.

– Пониманье-с, пониманье-с и огонек… – сказал он, и его желтые глаза заискрились.

– Вам стоит поработать, – решила Грушева. – Вот попросите, чтобы Владимир Антоныч вам рольку дал на дебют.

– Дебют… Еще далеко! – вырвалось у Таси.

– Не так далеко!.. Костенька… не правда ли, как это она хорошо сказала… в том месте?

– Весьма, весьма, – все с той же важностью подтвердил актер и закурил сигару.

– Послушайте… ах, забыла… имя у вас мудреное. Так вот что, барышня… вы у меня побудьте… Владимир Антоныч нам пьеску новую прочтет… Вы прослушайте… Ведь ей можно? – обратилась Грушева в сторону автора.

– Почему же-с… Сделайте одолжение…

– Может, и тут ролька найдется… У нас теперь никого нет.

– Где? – громко вздохнула Тася.

– Садитесь, садитесь, вот сюда, – усадила ее Грушева рядом с собой и взяла за руку. – Это наш Сарду, – шепнула она ей на ухо. – Ловко переделывает, отлично труппу изучил… Вы с ним полюбезнее… в самом деле рольку напишет. Он наш поставщик.

Автор пошел за тетрадью в столовую. Актер расположился на кушетке с ногами и продолжал курить. Тася, вся раскрасневшаяся от неожиданного успеха, еле сидела на месте.

– Костенька! – окликнула Грушева. – Ведь, право, хорошо… Барышня-то?..

Он только одобрительно кивнул головой.

– Вы играли? – спросила Тасю Грушева.

– Раз всего, в любительском.

– И не играйте теперь больше, – сказал актер. – Любители – губители.

– Это он верно, – подтвердила Грушева интонацией из какой-то комедии. – Ну да мы поговорим с вами, голубчик, послезавтра я свободна.

"Поставщик" вернулся и присел к столу с тетрадью. "Вот я как, – радостно подумала Тася, – сочинителя буду слушать".

Чтение продолжалось два часа. Автор читал по-актерски, меняя голоса; многое ему удавалось, особенно женские интонации. Пьеса была в двух актах, комедия, с главной ролью для Грушевой. Лица носили русские фамилии, но везде сквозила французская подкладка. Тася это понимала. Но ей нравились развитие сюжета, отдельные сцены, бойкость диалога. Она слушала внимательнее всех. Драматург это заметил и несколько раз улыбнулся ей. Грушева останавливала его часто: то заставит выкинуть слово, то найдет, что такая-то сцена «ни к селу ни к городу». Тот отмечал на полях карандашом. Актер был не совсем доволен своей ролью и больше мычал.

– А знаете что, – сказала Грушева после первого акта, – у вас эта Наденька-то… чуть намечена… А вы бы развили… Отличная ingénue выйдет…

– Как же теперь можно, Настасья Викторовна? Пьеса процензурована… И бенефис ваш через месяц.

– Вот бы ей, – Грушева указала на Тасю.

– К будущему сезончику соорудим.

И при чтении второго акта Грушева останавливала автора, требовала сокращений. Актер, напротив, находил, что ему "нечего почти говорить". Драматург убеждал его в том, что он может "создать целое лицо". Начали они спорить, разбирать разные сценические положения, примеривать роли к актерам, кому что пойдет и кто в чем может быть хорош. Тася все это слушала, затаив дыхание, чувствовала, что она еще не может так рассуждать, что она маленькая, не в состоянии сразу определить, какая выйдет роль из такого-то лица: "выигрышная" или нет. Она слушала, и щеки ее горели. Да, она рождена быть актрисой… Все ей нравилось, приятно щекотало ее, будило неизведанное чувство борьбы, риска, новизны: и эта Грушева с ее умелым приятельским разговором, и близость "сочинителя", и актер с его мычанием, бритым подбородком, одобрительными восклицаниями и требованиями. В этом именно мире и будет ей хорошо, ни в каком другом. И что сравнится с ощущениями дебюта, когда и первая "читка" доставила ей сейчас такое наслаждение? Только тут и можно жить! Она и теперь чувствует, что значит "сливаться с лицом", совсем забывать самое себя.

Кончил читать драматург. Грушева встала, подошла к столу, нагнулась над ним и деловым тоном сказала:

– Идет!

Актер опустил ноги с кушетки и крякнул.

– Константин Григорьевич недоволен, – заметил сочинитель.

– К концу лучше роль.

– Полноте, Костенька, – успокоивала Грушева, – с гримировкой и если воспользоваться хорошенько последней сценой, и очень живет. А купюры нужно! На одну треть извольте-ка покромсать, голубчик…

Стали торговаться: что именно и сколько урезать. Автор сначала убеждал, а потом стал входить в амбицию.

Но Грушева повернула по-своему, не дала ему горячиться, сама отчеркнула в разных местах карандашом, и он послушался.

Тася начала прощаться с ней. Грушева поцеловала ее, увела в спальню, потрепала еще раз по плечу, сказала с ударением, что "искра есть", назвала несколько пьес и назначила два раза в неделю, между репетицией и обедом.

– Какие же ваши условия, Настасья Викторовна? – чуть слышно выговорила Тася.

– Что?.. Условия?.. Да вы богатая?..

– Нет, – не затруднилась ответить Тася.

– Уж это мы после… Что ж мне с вас брать? Если настоящую плату… вроде моих разовых… Дорого! Вот в Петербурге, я слышала, по семидесяти пяти рублей за роль берут. Я этим не живу, голубчик… Ходите…

– Даром, – шептала она, – я не хочу.

– Глядя по рассмотрению, – рассмеялась Грушева.

Все это было сказано так добродушно и просто, что Тася чуть не прослезилась. Она бросилась целовать Грушеву.

– Глядя по рассмотрению, – повторила Грушева и проводила ее в переднюю.

В санях Тася чуть не прыгала. И чего этот Пирожков путал?.. Славная женщина! Сейчас оценила, приняла участие, так с ней ловко и хорошо! И прилично… Правда, актер сел с ногами на кушетку… Но они товарищи.

Полгода каких-нибудь, и с такою учительницей – дебют, поддержка. Все ее знают, слушаются, "сочинитель" не очень-то с ней рассуждает. Взяла карандаш и вычеркнула все "длинноты".

Захотелось Тасе заехать к Пирожкову и сказать ему, что он "тряпочка". Но она не войдет к нему, а только напишет там на стенке и попросит горничную…

Так она и сделала – позвонила, вошла, оторвала листок и написала карандашом:

"Ах, Иван Алексеич! Тряпочка вы! Была: нашли талант. Плыву на всех парусах и вам того же желаю".

Листок она свернула в трубочку и отдала Варе.

К обеду Тася поспела домой.

Только что Пирожков поднялся к себе после завтрака, за ним прибежала Варя. Его прислала звать хозяйка.

– Очень нужно вас, – прибавила запыхавшаяся Варя.

Он сошел вниз. Дениза Яковлевна ходила по зале скорыми шагами в большом волнении.

– Mon ami!.. [127] – воскликнула она. – Это ужасно!

И тут, пополам по-французски, пополам по-русски, рассказала целую историю своих несчастий, грозящих ей совершенным разорением.

Пирожков ничего не знал. Оказалось, что она заарендовала дом у купца, пять лет платила аккуратно, потом концов с концами не свела и задолжала ему. Он в уплату долга взял всю ее мебель и позволил ей продолжать дело уже в звании распорядительницы, за что она оставляла себе пятьдесят рублей, а весь чистый барыш ему. Все шло хорошо; но она перестала ладить с поваром. Он воровал, умничал, кричал на нее, а теперь, когда она его разочла, стакнулся с приказчиком хозяина и грозит выгнать ее вон, буянит пьяный в кухне. Завтра будет приказчик… Он уже приходил раз и сказал, что Гордей Парамоныч приказал вам "отдать отчет, и ежели дохода за три последние месяца нет, то не прогневаться".

Дениза Яковлевна, рассказывая все это, то била кулаком по столу и вскрикивала "le gredin" [128], то принималась плакать, то проклинала страну, где «нет никаких законов». Пирожков старался доказать ей, что нельзя было с купчиной ладиться без контракта, не выговорить на бумаге даже того, какие вещи из мебели, посуды, белья составляют ее собственность. Дениза Яковлевна соглашалась, называла себя, «vieille sotte» [129], a через минуту начинала опять возмущаться, вздевать кверху руки и кричать, что «dans ce gueux de pays tout est possible» [130].

Иван Алексеевич предложил ей поговорить с другими пансионерами за чаем, не согласятся ли они обратиться с письмецом к этому "Гордею Парамонычу", где сказать, что все они чрезвычайно довольны госпожой Гужо и не желают очутиться в номерах, управляемых грязным поваром.

Дениза Яковлевна расцеловала его в обе щеки.

Пирожков тут же набросал текст письма. В десятом часу собирались жильцы пить чай. Дениза Яковлевна прилегла на постель. Ее душило. Она не могла справиться с волнением. Да и как же ей самой просить пансионеров. Чай разольет Варя.

Сошли в залу: старая девица-дворянка, американец, дерптский кандидат и помещица с дочерью, Пирожков сообщил им, в чем дело. Мать с дочерью разахались, вторила им старая девица, кандидат стал по-русски рассматривать дело с юридической точки зрения. Но когда Пирожков предложил подписать письмо, все отказались, говоря, что они не могут входить в такие дела. Американец ничего не понял и даже отвернулся от Пирожкова. Дениза Яковлевна из своей комнаты все это слышала. Отворилась дверь, она выбежала с примочкой на голове, но в застегнутом доверху корсаже, подбежала к самовару и начала говорить. Посыпались упреки, уверения, что ей ничего не надо, что она не думала выпрашивать у них заступничества, что "cet excellent monsieur Pirochkoff" [131] сам от себя предложил им, что она завтра же очутится «sur le pavé» [132] после шестнадцати лет, в продолжение которых «elle gérait une maison modèle»… [133] Кончилось слезами, дамы тоже заговорили, обиделись, дерптский кандидат старался найти «законную почву», Пирожков не знал, куда ему деваться. Мадам Гужо расплакалась и убежала обратно к себе. Все накинулись на Пирожкова. Он наделал всю эту кутерьму; особенно брюзжала старая дворянка. Насилу они ушли, спрашивая его же: а будут ли их держать до конца месяца и кому жаловаться, если вдруг хозяин дома погонит сначала мадам Гужо, потом и их?..

Варя попросила его к Денизе Яковлевне. На нее страшно было смотреть. До истерики дело, однако ж, не дошло. Пирожков сел у кровати и старался толком расспросить ее: имеет ли она хоть какие-нибудь фактические права на инвентарь? Ничего на бумаге у ней не было. Он ей посоветовал – отложив свой гонор, поехать завтра утром к Гордею Парамонычу, просить ее оставить до весны, а самой искать компаньона.

– Perdue, perdue! [134] – повторяла Дениза Яковлевна, поводя налившимися кровью глазами.

Обещала она рано утром ехать к хозяину, только просила Пирожкова быть дома, когда придет приказчик. Она боялась повара, ждала "quelque brutalité" [135] и жалобно охала, растягивала возгласы.

А внизу, в кухне, бушевал пьяный повар, – его не хотели было пускать ночевать.

Он вломился силою, занял свой угол, послал кухонного мужика за пивом, зажег несколько свечей и порывался по лестнице в комнаты.

– Я тебя, толстая колода! – хрипел он, нахлобучивая на затылок белый берет. – Вот тебя завтра фухтелями, фухтелями!..

Варя прибежала к хозяйке в страшном перепуге. Дениза Яковлевна вскочила и хотела посылать за полицейскими. Пирожков насилу удержал ее. Он же должен был призвать дворника; но дворник держал руку повара; через него и домовый приказчик подружился с поваром.

До двенадцатого часу пансион находился в осадном положении, пока повар не заснул, мертвецки напившись.

Старая дворянка сошла сверху осведомиться, будет ли завтра утром какой-нибудь завтрак.

Пирожков, измученный, поднялся в свою комнату. Он с грустью посмотрел на свои книги, покрытые пылью, на микроскоп и атласы. День за днем уплывали у него в заботах "с боку припека", Бог знает за кого и за что, точно будто сам он не имеет никакой личной жизни.

И везде-то всплывал перед ним купец. В истории его квартирной хозяйки француженки опять он, опять Гордей Парамоныч. А вот сам он – дворянское дитя – состоит в каких-то приспешниках и сочувственниках, никому он не может помочь как следует, бессилен сделать и пакость и фактическое добро, никто за ним не охотится, не вожделеет к его мошне, потому что "мошны"-то нет. Даже Тася и та написала: "Тряпочка вы, Иван Алексеич!"

Еще месяц, два – и зима прошла, то есть целый год; а все что-то притягивает к этой мужицкой и купеческой Москве. Иван Алексеевич покраснел, вспомнив, как давно он не видался ни с кем из прежних знакомых, университетских, из того "кружка", который казался ему талантливее и лучше всего, что мог дать ему Петербург.

Рано утром, часу в девятом, в передней, на желтом ясеневом диване уже сидел, сгорбившись, остриженный в скобку мужичок – приказчик Гордея Парамоныча. Его приняли бы за кучера или старшего дворника по короткой ваточной сибирке из темно-синего сукна и смазным сапогам, пустившим дух по гостиной и столовой. Тулуп он оставил в кухне, через которую и поднялся.

Горничные, убиравшие обе комнаты, ходили мимо него и шумели накрахмаленными юбками. Он им уже поклонился раза два, причем волосы падали ему на нос, и он их отмахивал назад привычным движением головы. Ему на вид казалось лет под пятьдесят.

Варя уже два раза докладывала, что приказчик пришел, но Дениза Яковлевна, плохо спавшая, проснулась еще нервнее вчерашнего; а этот ранний приход приказчика расстроил весь ее план. Он предупредил ее визит хозяину. Как тут быть?.. Помочь, наставить ее может только "cet excellent Pirochkoff". Варя была послана наверх. Ивана Алексеевича будили в несколько приемов. К девяти часам он наконец пробормотал, что сейчас оденется и сойдет вниз. Дениза Яковлевна с вечера уже приготовила свое черное шелковое платье с кружевной мантильей и разложила их по комнате. Она одевалась торопливо, оборвала две пуговки спереди на корсаже, который так и трещал. Больше полугода не надевала она этого платья.

– Что он делает? – спрашивала она у Вари в пятый раз о приказчике.

– Сидит-с…

– И ничего не говорит?

– Ничего-с…

– А Филат?

Филат было имя повара, виновника всей истории, в самом деле грозившей ей возможностью очутиться вдруг "sur le pavé".

– Дрыхнет-с… – Варя рассмеялась.

– Hein, что такое?

– Храпит-с… – с презрением выговорила Варя и подала хозяйке мантилью и батистовый носовой платок, спрыснутый одеколоном.

– А тот… другой… повар?

– Еще не бывал-с.

– Господин Пирожков?

– Сейчас сойдут… одеваются…

Кофею Дениза Яковлевна напилась основательно. С пустым желудком, как все французы и француженки, она чувствовала себя и с пустой головой. Для всякого разговора по делу, а особенно по такому, ей необходимо было иметь что-нибудь "sur l'estomac" [136]. Она скушала три тартинки. В залу не вошла она, прежде чем не услыхала коротких шажков Ивана Алексеевича с перевальцем и с приятным поскрипыванием.

– Il est là! [137] – с дрожью и глухо вскрикнула она, пожав руку Пирожкову.

– Кто?

Он спросонья все еще не особенно понимал, в чем дело.

– Mais lui, le pricastchik… Je le connais!.. C'est l'ami de l'autre [138].

И она опустила жирный указательный палец вниз, к полу, желая показать, что "тот", то есть повар Филат, там внизу.

– Беда еще небольшая, – успокоительно заметил Пирожков, – он ведь и хотел прислать приказчика.

Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она не знает, что с ним говорить, не побывав у Гордея Парамоныча.

– Так ему и скажите… Он подождет…

– Mais il est capable de faire une saisie!.. [139]

– Какая saisie?.. – остановил ее Пирожков. – Ему не нужно прибегать ни к каким мерам. Ведь здесь и без того все принадлежит вашему Гордею Парамонычу.

– Dieu! Dieu! [140] – заплакала Дениза Яковлевна и схватилась за голову.

Предстояло повторение вчерашней сцены. Пирожков чуть заметно поморщился. Искренне жаль ему было француженку, но и очень уж она его допекала своей тревожностью. Он видел, что она ничего не добьется. Дениза Яковлевна, кроме гонора женщины, смотрящей на себя, как на тонко воспитанную особу, приобрела в Москве чисто русское барство… Ей не по чину было кланяться всякому приказчику в сибирке и ладить с пьяным поваром, хотя бы это был вопрос о куске хлеба.

– Parlez lui, de grâce… [141] – упрашивала она Пирожкова.

– Позовите его сюда…

– Non, non… [142] я уйду!..

И она убежала опять к себе. Пирожков дошел до передней, где приказчик кланялся ему уже раз, когда он проходил мимо, и окликнул его:

– Вы от Гордея Парамоныча?

– Так точно, – мягко ответил приказчик и сейчас же встал.

– Пожалуйте сюда…

Приказчик стал у порога гостиной. Пирожков объяснил ему, что Дениза Яковлевна сама поедет к его хозяину, а он будет так добр и обождет или съездит с ней вместе.

– Да это они напрасно-с, – заговорил приказчик, посматривая на пол и вбок, – Гордей Парамоныч мне препоручили. Со мной и документик, доверенность… если мадам сумлевается… а так как по описи надо принять все и расчет за три месяца…

Пирожков потрепал его по плечу и тихо сказал:

– Вы, дружище, успеете… а она дама, надо же и ей уважение сделать…

– Это точно… Я подожду-с…

– Вы уж без Денизы Яковлевны ничего не производите… она боится…

– Что ж я могу без них? Напрасно они беспокоятся…

Приказчик тряхнул волосами и прибавил:

– Женское дело!.. Известно.

Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.

– Знаете, – шепнул он ей, – для своего спокойствия, возьмите вы его с собой… приказчика…

– Он не поедет…

– Поедет… я ему скажу!..

В передней мадам Гужо гордо поклонилась приказчику и предоставила Пирожкову переговорить с ним.

– Вот они, – указал Иван Алексеевич на француженку, – просят вас с ними доехать до Гордея Парамоныча.

– Да я и здесь подожду-с… ничего…

– Успокойте… даму, – с комической миной сказал Пирожков.

Приказчик помялся на одном месте, повернул голову к двери в коридор, точно поджидая, не появится ли оттуда его благоприятель повар, и выговорил:

– Это не суть важно…

Он взял со стула свою барашковую шапку и отошел к двери.

– Сейчас… шубенка моя в кухне…

Дениза Яковлевна, в шелковой беличьей ротонде, громко дышала и натягивала новую черную перчатку на левую руку.

– Вы видите, он смирненький, – сказал Пирожков.

– Oh! Ces moujiks! La perfidie même!.. [143]

Наконец-то она уехала; но Пирожков должен был обещаться не выходить из дома и дожидаться ее, – Гордей Парамоныч в пяти минутах езды, на бульваре.

– Чаю вам, барин, или кофею? – спросила Варя, почувствовав к нему большое сожаление.

– Все равно, чего-нибудь… сюда.

Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру "Реформации" Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.