Китай-город
Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.
Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо – пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.
Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.
"Это madame", – подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.
Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:
– Venez, cher monsieur, venez! [144]
Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.
"Вот наказанье!" – про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.
– Oh! le brigand!.. [145] – уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.– Et lui, et sa femme, oh, les cochons! [146]
Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: "Не прогневайся, матушка", – передразнила она купчиху.– Elle m'a tutoyé! [147]. – А сам давно ей «ты» говорил. Он только и сказал: "Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! – Mille roubles.. [148] – За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!"
– И дадут, – подтвердил Пирожков.
– Je suis perdue!.. [149] – уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.– Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!.. [150]
Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара боялся Иван Алексеевич пуще всего.
– Вот что, – заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, – вот что, у меня есть приятель…
– Un ami, – машинально перевела она.
– Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.
– Dans les affaires, – продолжала переводить Дениза Яковлевна.
– Надо через него действовать… я сейчас поеду.
– Голубчик! Родной, батюшка мой! – прорвало француженку.
Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.
– Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur! [151] – всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.
IX– Вот это хвалю! – встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. – Позвольте облобызаться.
Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
Первая комната – столовая – тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат – маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным "fumoir'ом" [152].
Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли "приказного" в веселое место.
– Чему обязан, – шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, – в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?
Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.
– В секунданты! – рассмеялся Иван Алексеевич. – Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.
Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю "о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве – французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо". История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.
Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.
– Гогартовская сцена, – сказал он, – но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille [153], как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.
– Почему? – со смехом вскричал Палтусов.
– Купцов много знаете…
– Вот что…
Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен – прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.
– Такого не знаю, – уже деловым звуком откликнулся Палтусов.
Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: "Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, – я его устрою".
– Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.
– Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.
– Кажется, кирпичом промышляет.
– Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…
Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:
– Андрей Дмитриевич!
– Что прикажете, дорогой?
– Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…
– А вы как бы думали? – с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.
Он попадал на свою любимую тему.
– Вы дайте срок, – прибавил Пирожков, – тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…
– Раскусили? – с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. – Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет "рупь" – буквами "пь". Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Речь Палтусова прервал звонок.
– Приемный час? – спросил Иван Алексеевич.
– Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.
– Он ведь "entrepreneur de bâtisses" [154], как в песенке поется?
– Именно.
Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.
Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика "из благородных" и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.
– Душа моя, – торопливо захрипел Калакуцкий, – я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…
Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.
Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с "принципалом", Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет:
Que j'aime à voir autour de cette tableDes scieurs de long des ébénistes,Des entrepreneurs de bâtisses,Que c'est comme un bouquet de fleurs![155]– Вот, Сергей Степаныч, обяжите маленькой услугой моего приятеля, – заговорил громко Палтусов и подвел Калакуцкого к дивану.
– Чем могу?
Палтусов объяснил, в чем дело.
– Как зовут этого Гордея Парамоныча?
– Не то Федюхин, не то Дедюхин, – стыдливо произнес Иван Алексеевич.
– Федюхин!.. А!.. Не Федюхин, батюшка, Нефедин… Это вот так! Каменоломни имеет…
– Да, да!.. – обрадовался Пирожков.
– Знаю… мужик простота.
– А не плут?
– Плут… разумеется… но плутует он по-христиански, простота… жирный… все у него приказчики… Жена, говорят, бьет его… По пяти дней запоем пьет каждый месяц.
– Как вы все это знаете? – вырвалось у Пирожкова.
– Еще бы, на том стоим… Его просить… да о чем же, я все в толк не возьму.
– Сергей Степаныч, вы позвольте мне, – вмешался Палтусов. – Вы ведь в делах с ним…
– Был, да и теперь еще придется по весне.
– Ну, так я от вас съезжу… и с Иваном Алексеевичем мы обсудим… чего практичнее добиваться для этой Гужо.
– Вот и прекрасно… Какой у вас приятель-то, – указал Калакуцкий Пирожкову на Палтусова. – На все время есть!.. Сделал бы другой?.. Держите карман!.. Андрей Дмитриевич у нас единственный… Вот всероссийская выставка будет на Ходынском поле… Будем его выставлять!.. Mersi, mersi, mon cher… Еще на пару слов… Мочи нет как тороплюсь… Мое вам почтение, – он кивнул Пирожкову и увлек Палтусова в столовую.
Там еще минуты с две слышался его хрип, который то опускался, то поднимался. Оба чему-то рассмеялись и шумно пошли в переднюю.
"Хлестко живут, – думал Иван Алексеевич, располагаясь поудобнее на диване, – в гору идут… Тут-то вот и есть настоящая русская жизнь, а не там, где мы ее ищем… Палтусов и я – это взрослый человек и ребенок".
Но Иван Алексеевич не способен был кому-либо завидовать. Ему надо одно: быть более хозяином своего времени. Это-то ему и не удавалось. Быть может, с годами придет особый талант, будет и он уметь ездить на почтовых, а не на долгих в своих занятиях, в выполнении своих работ.
– Каков… на ваш вкус? – раздался над ним звонкий голос Палтусова.
– Принципал?
– Да.
– Матёр!
– Между нами, – заговорил Палтусов потише, – он ненадежен.
– В каком смысле?
– Зарывается… Плохо кончит…
Иван Алексеевич услыхал тут же целую исповедь Палтусова: как он попал в агенты к Калакуцкому, как успел в каких-нибудь три-четыре недели подняться в его глазах, добыл ему поддержку самых нужных и "тузистых" людей, как он присмотрелся к этому процессу "объегоривания" путем построек и подрядов и думает начать дело на свой страх с будущей же весны, а Калакуцкого "lâcher" [156], разумеется, благородным манером, и сделает это не позднее половины поста. Тогда он начнет иначе, на других основаниях, без татарских замашек, на английский, солидный образец. Да и в Москве есть люди в таком вкусе… Пирожков услыхал имя какого-то Осетрова… Вот это человек! Университетский кандидат, до всего дошел умом, знанием, безупречной честностью. Кредит по всему Волжскому бассейну; без документов наберет сколько угодно денег в Нижнем, Казани, Астрахани… в Сибири… «Вадим Павлыч», одно слово – и кубышки раздаются, и из них текут рубли в руки высокодаровитого предпринимателя.
– Вы с ним уж в деле? – спросил Пирожков, проникаясь удивлением к своему приятелю, к той быстроте, с которой он проник "в мир ценностей и производств", как выражался сам Палтусов.
– Он мне дал два пая в своем последнем крупнейшем предприятии, – конфиденциальным тоном сообщил Палтусов. – Это вздор; но дорого вот что: поддержать с ним связь.
– Фортуну заполучите, – ласково спросил Иван Алексеевич, пристально взглянув на приятеля, – и невинность соблюдете?
Палтусов рассмеялся.
– Вот вам, как духовнику, все рассказал.
Но он забыл или не хотел сообщить Пирожкову того, что накануне Марья Орестовна Нетова, собираясь за границу, поручила ему полной формальной доверенностью заведование своим "особым" состоянием.
– Завлекательно, – выговорил Иван Алексеевич. Палтусов предложил ему закусить. Иван Алексеевич с большой радостью принял предложение.
– Но, любезный друг, – говорил Пирожков, закусывая куском ветчины – они перешли в столовую, – все это так; а конечная цель? Дельцом быть хорошо только до известного предела… для человека, вкусившего, как вы, высшего развития.
Палтусов не смутился.
– Конечно, – согласился он, – что ж! Вы думаете, я, как парижский лавочник или limonadier [157], забастую с рентой и буду ходить в домино играть, или по-российски в трех каретах буду ездить, или палаццо выведу на Комском озере и там хор музыкантов, балет, оперу заведу? Нет, дорогой Иван Алексеевич, не так я на это дело гляжу-с!.. Силу надо себе приготовить… общественную… политическую…
– Ну уж и политическую…
– А вы как бы думали, Иван Алексеевич?.. Из-за чего же вы все бьетесь?
– Кто все? – кротко спросил Пирожков.
– А вот то, что называется интеллигенцией?
– Да мы не из чего не бьемся, а киснем.
– Ха, ха! Именно! Я не хотел употреблять это слово… Я только временно примазывался, Иван Алексеевич, к университету… Но я вкусил все-таки от древа познания… И люди, как вы, должны будут сказать мне спасибо, когда я добьюсь своего… Если вы все мечтаете о том, что нынче называется "идея", ну представительство, что ли… пора подумать, кто же попадет в вашу палату?
– Палата! – вздохнул Пирожков.
– Кто? Вот от города Москвы? А? У кого в руках целые волости, округи, кто скупает земли, кто кормит десятки тысяч рабочих? Да все те же господа коммерсанты, тот же Гордей Парамоныч! В думе они выкурили дворян! Выкурят и в вашей будущей палате.
– Если такие, как Андрей Дмитриевич, не возьмутся за ум, – прибавил весело Пирожков.
– Без ложной скромности, да-с!.. Палтусов выпил стакан вина.
– Вот такие Калакуцкие ничего не сделают… Это мыльные пузыри… Раздулся в несколько минут и – паф!.. Но Осетров – вот сила… Мне лучшего образца не надо!..
– Хоть бы одним глазком посмотреть на вашего богатыря.
– Познакомитесь… со временем… Вот, дорогой Иван Алексеевич, мой объект.
– Хвалю!
– Так вы нашим приятелям и скажите: из тех, кто в Фиваиде жили… Палтусов, мол, только временно в плутократию пустился… Силу накопляет.
– Приятели! – подхватил с горечью Пирожков. – Я никого не вижу… Просто срам… Такую ослиную жизнь веду, ничего не делаю, диссертацию заколодило.
– Эх, Иван Алексеевич, не одни вы… то же поют… здесь только и можно, что вокруг купца орудовать… или чистой наукой заниматься… Больше ничего нет в Москве… После будет, допускаю… а теперь нет. Учиться, стремиться, знаете, натаскивать себя на хорошие вещи… надо здесь, а не в Питере… Но человеку, как вы, коли он не пойдет по чисто ученой дороге, нечего здесь делать! Закиснет!..
Пирожков только вздыхал.
– Исключение допускаю… для сочинителя, романы кто пишет, комедию… О! здесь пища богатая! Так и черпай!.. А засим прощайте, буду вас гнать – пора и за маклачество приниматься.
Он позвонил и приказал мальчику закладывать лошадь.
– И четвероногих завели? – спросил Пирожков, переходя с хозяином в кабинет.
– Завел, дешевле обходится. А какое же у вас еще дело ко мне?
– Вот оно!.. Я забыл, а вы помните… Поэтому-то вы и достигнете своего; а я с диссертацией-то превращусь в ископаемого, в улитку… И назовут меня именем какого-нибудь московского трактира… Есть "Terebratula Alfonskii". Ректор такой здесь был. А тут откроют "Terebratula Patrikewii". И это буду я!
Приятели поцеловались. Палтусов предложил было сани, но Иван Алексеевич пошел гулять на Чистые пруды. Они условились повидаться на другой же день утром: обработать дело мадам Гужо.
XПлохо освещенная зала Малого театра пестрела публикой. Играли водевиль перед большой пьесой. В амфитеатре сидело больше женщин, чем мужчин. Все посетительницы бенефисов значились тут налицо. Верхняя скамья почти сплошь была занята дамами. Они оглядывали друг друга, надевали перчатки, наводили бинокли на бенуары и ложи бельэтажа. Две модных шляпки заставили всех обернуться, сначала на средину второй скамейки сверху, потом на правый конец верхней. У одной бенефисной щеголихи шляпка в виде большого блюда, обшитого атласом, сидела на затылке, покрытая белыми перьями; у другой – черная шляпка выдвигалась вперед, точно кузов. Из-под него выглядывала голова с огромными цыганскими глазами. Две круглых позолоченных булавки придерживали на волосах этот кузов. Пришли еще три пары, всегда появляющиеся в бенефисах: уже не первой молодости барыня и купчихи и при них молодые люди, ражие, с русыми и черными бородами, в цветных галстуках и кольцах.
Кресла к концу водевиля совсем наполнились. В первом ряду неизменно виднелись те же головы. Между ними всегда очутится какой-нибудь проезжий гусар или фигура помещика, иногда прямо с железной дороги. Он только что успел умыться и переодеться и купил билет у барышников за пятнадцать рублей. В бельэтаже и бенуарах не видно особенно изящных туалетов. Купеческие семьи сидят, дочери вперед, в розовых и голубых платьях, с румяными щеками и приплюснутыми носами. Второй ярус почти сплошь купеческий. В двух ложах даже женские головы, повязанные платками. Купоны набиты разным людом: приезжие небогатые дворянские семьи, жены учителей, мелких адвокатов, офицеров; есть и студенты. Одну ложу совсем расперли человек девять техников. Верхи – бенефисные: чуек и кацавеек очень мало, преобладает учащаяся молодежь.
Убогий оркестр, точно в ярмарочном цирке, заиграл что-то после водевиля. Раек еще не угомонился и продолжал вызывать водевильного комика. В креслах гудели разговоры. В зале сразу стало жарко.
Вдоль поперечного прохода в кресла под амфитеатром уже встали в ряд: дежурный жандармский офицер, частный, два квартальных, два-три не дежурных капельдинера в штатском, старичок из кассы, чиновник конторы и их знакомые, еще несколько неизвестного звания людей, всегда проникающих в этот служебный ряд.
Всем хочется посмотреть, какой будет "прием" первой актрисе. По левому коридору, мимо бенуара, уже понесли две корзинки и венок с буквами из фиалок и гиацинтов. Приехал уже старый генерал в очках. Перед ним вытянулись внизу, у дивана – дежурный солдатик, и у дверей в кресла – плац-адъютант. Капельдинер с этой стороны развертывал билеты и глядел в них в pince-nez, прикладывая его. каждый раз к носу. В глубине коридора, на скамейке, около хода за кулисы, старичок в длинном сюртуке с светлыми пуговицами сидит и зевает.
После водевиля сверху затопали по каменным ступеням, началось перекочевывание в буфет через холодные сени мимо кассы, куда все еще приходили покупать билеты, давно распроданные. Сторожа, в валенках и полушубках, совали входящим афиши. Из "кофейной" – так зовут буфет по-московски – в ободранную дверь валит пар. С подъезда доносятся крики жандармов и окрики квартальных. Под лестницей, при повороте в кресла, молодец в сибирке бойко торгует пирожками и крымскими яблоками. В фойе, где со всех лестниц и из всех дверей так и вторгается сквозной ветер, публика уже толчется, ходит, сидит, усиленно пьет зельтерскую воду и морс. Такая же сибирка, как и внизу, едва успевает откупоривать бутылки, наливает и плещет на пол и поднос. Оркестр смолк. Раздался звонок со сцены. Два солдатика у царской ложи уже наполнили все фойе запахом своих смазных сапог.
XIПеред самым поднятием занавеса к большой пьесе в кресла вошел Палтусов. За зиму он пропустил много бенефисов: вечера были заняты другим. На этот бенефис следовало поехать, припомнить немного то время, когда он с приятельской компанией отправлялся в купоны и вызывал оттуда до потери голоса сегодняшнюю бенефициантку.
Он любил сидеть в местах амфитеатра. В кассе ему оставили крайнее место на одной из нижних скамеек. Войдя, он остановился в проходе и оглядел в бинокль всю залу. Наперед знал он, кого увидит и в бенуаре, и в бельэтаже, и в креслах. С тех пор как он стал заниматься Москвой в качестве "пионера", он все больше и больше убеждался в том, что "общество" везде одно и то же – куда ни поедешь. Людей много, но люди эти – "обыватели", как выражается и его приятель Пирожков. Вот хоть бы сегодня – не к кому подойти, ни одной интересной женщины. Все купцы и купцы! Палтусов начинал находить, что изучать их полезно, но по вечерам надо хоть бы чего-нибудь поигривее. Направо, в бенуаре, – знакомое ему семейство. Он раскланялся издали. Страшно богатые и недурные люди, гостеприимные и не без образования, но неизлечимо скучные. Налево тоже знакомые. Тут все на дворянскую ногу, жена сейчас о литературе заговорит. И он наперед знает, что именно и каким тоном.
Палтусов чувствовал себя вообще очень довольным. За три дня перед тем в его деловой дороге произошел поворот в сторону скорого и большого обогащения. Он уж более не агент Калакуцкого. Они распрощались без неприятностей, по-джентльменски. Через своего принципала он сошелся с тем самым каменщиком, у которого мадам Гужо заведовала меблированными комнатами. Этому мужику, по натуре доброму, но всегда в руках какого-нибудь приказчика, понравился статный и речистый барин. От него Палтусов узнал в точности, что Калакуцкий сильно зарвался. Состоять при нем не было никакого расчета. Палтусов откровенно сказал Калакуцкому, что хочет попробовать начать свое дело. Тот не стал его удерживать. Купец обещал ему залоги. Навертывался выгоднейший подряд. До весны все будет обработано.
Когда Палтусов садился на свое место, он бросил взгляд вверх, на ряды амфитеатра. Под царской ложей сидела Анна Серафимовна Станицына в своей шляпке с гранатовым пером и черном платье, прикрытая короткой пелеринкой из чего-то блестящего. Она его тотчас же заметила, поклонилась степенно, но глаза улыбнулись. Рядом с ней раскинулась ее кузина Любаша, без шляпки, с длинными двумя косами, в зеленом платье с вырезом на груди. Палтусов не знал, кто она. Он почтительно поклонился Станицыной, обратил внимание и на Любашу, и на блондина с курчавой, чисто купеческой головой, сидевшего рядом с ней. Это был Рубцов.
Станицыну Палтусов не видал больше двух месяцев. Хотел было он на днях поехать к ней и поговорить с ней насчет ее "муженька". Но он этого не сделал из чувства нравственной щекотливости. Это было бы похоже на подлаживанье к богатой купчихе, которая в конце концов может настоять на разводе, выплатить своему Виктору Миронычу тысяч триста – четыреста отступного… Нет, Палтусов не так ведет свои дела с купчихами. Вот хоть бы Марья Орестовна Нетова! Хоть он и не фат, а трудно ему было не понимать, что она к нему начинала чувствовать… А разве он стал ее эксплуатировать?.. Она сама перед отъездом за границу попросила его быть ее "chargé d'affaires", дала ему полную доверенность, поручила свой капитал, прямо показала этим, что доверяет ему безусловно… Иначе и не могло случиться… Он так вел себя с ней…
Лицо Анны Серафимовны обратилось опять к нему. Глаза ее в полусвете театра казались больше и еще красивее. Она немного похудела, нос стал тоньше, черный корсаж из шелкового трико – самая последняя мода – обвивал ее грудь и прекрасные руки. Палтусов все это мог осматривать на свободе в свой бинокль. Препородистая женщина! Он не найдет привлекательнее ее в гостиных коммерсантов. Пора бы ему почаще бывать у ней. Она заслуживает полной симпатии… Свою печальную долю она несет с достоинством. Дело, как слышно, она ведет отлично, на фабрике устроила школу… Чего ж больше желать?.. Нет в ней этого противного залезанья в баре, не тянется она за титулованными дамами-патронессами, ездит только в свое общество, и то очень мало…
А главное, ведь она свободная и одинокая молодая женщина. Разве она может считать себя обязанной чем-нибудь перед Виктором Миронычем?.. Палтусов вспомнил тут разговор с ней в амбаре, в начале осени, когда они остались вдвоем на диване… Какая она тогда была милая… Только песочное платье портило. Но она и одеваться стала лучше…
XIIЗанавес поднялся. Через десять минут вышла бенефициантка. Театр захлопал и закричал. После первого треска рукоплесканий, точно залпов ружейной пальбы, протянулись и возобновлялись новые аплодисменты. Капельмейстер подал из оркестра корзины одну за другой. С каждым подношением рукоплескания крепчали. Актриса-любимица кланялась в тронутой позе, прижимала руки к груди, качала головой, потом взялась за платок и в волнении прослезилась.
Когда-то Палтусов находил ее очень даровитой. Но с годами, особенно в последние два года, она потеряла для него всякое обаяние. Они с Пирожковым зачислили ее в разряд "кривляк" и в очень молодых ролях с трудом выносили. Пьеса шла шекспировская. Бенефициантка играла молоденькую, игривую едко-острую девушку, очень старалась, брала всевозможные тоны и ни одной минуты не забывала, что она должна пленить всех молодостью, тонкостью и блеском дарования. Но Палтусову делалось не по себе от всех этих намерений актрисы сильно за тридцать лет, с круглой спиной и широким пухлым лицом. Он поглядел в сторону Анны Серафимовны. Она тоже обернула годову. Глаза ее говорили, что и она чувствует то же самое.
