Китай-город

– Послезавтра.

– Жду.

Еще раз кивнула она ему головой и пошла, кутаясь в песцовую шубу.

У прилавков, где выдавали платье, давка еще не прекратилась. Из дверей врывался холодный воздух. Палтусов рассудил подняться опять наверх.

С площадки, где зеркало, он увидал наверху, у перил, Нетова. Евлампий Григорьевич стоял, нагнувшись над перилами, и смотрел вниз. Его лицо поразило Палтусова. Он не видал его больше недели. Нетов в последний раз, как они виделись, был возбужден, говорил все о каких-то "предателях", просил прослушать статью, составленную им для напечатания отдельной брошюрой, где он высказывает свои "правила". К этому человеку он чувствует жалость. Прибрать его к рукам очень легко, но как-то совестно. Упускать из рук тоже не следовало.

Нетов спустился на площадку. Он шел, глядя разбегающимися глазами. Шляпа сидела на затылке. Фигура была глупая.

– Евлампий Григорьевич! – окликнул его Палтусов.

– А-а!.. Это вы!

Он точно с трудом узнал Палтусова, но сейчас же подошел, взял за руку и отвел в угол.

– Когда ко мне? – шепнул он таинственно.

– Когда прикажете, – ответил Палтусов, поглядывая на него вопросительно.

– Жду!.. Пообедать! Навестите меня одинокого! И, не прощаясь, он сбежал по ступенькам. "Свихнется", – подумал Палтусов и не пошел за ним. Минуты три он стоял, облокотясь о пьедестал льва. Мимо него прошли сестры-брюнетки и за ними их кавалеры. Тут двинулся и он.

– Андрей Дмитрич! Monsieur Палтусов! – крикнул кто-то сзади, с площадки.

Его догонял маклер-немчик, к которому он обращался когда-то в "Славянском базаре" от имени Калакуцкого.

Карлуша был в полной бальной форме. Из концерта он ехал на Маросейку, на празднование серебряной свадьбы к немецким коммерсантам-миллионщикам.

– Маленечко подождите!

Он сбежал к Палтусову и шепнул ему на ухо:

– Сергей-то Степанович – в трубу!

– Что вы говорите? – откинулся назад Палтусов. Но он тотчас же подумал: "И следовало ожидать".

– Скажите, что же? – заговорил он, беря маклера под локоть.

Они поднялись прямо на площадку.

– Да что – векселя пошли в протест. Платежей нет. Дома на волоске.

– И дома?

– Беспременно! Мне Леонтий Трофимыч говорил, потому товарищество – тоже кувырком!.. И я не рад, что тогда обращался… Ну, да мое дело сторона. Вы нешто ничего не слыхали?

– Слышал кое-что… Я ведь больше не занимаюсь его делами.

– То-то! И разлюбезное дело… Прощайте. Мне еще к Теодору заехать… растрепались все волосы от жары. Да-с, профарфорился герр Калакуцкий.

– Как вы говорите?

– Профарфорился!.. Так Алексей Иваныч все изволят выражаться… Наше вам – с огурцом пятнадцать.

Он засмеялся, подал руку Палтусову и, сбегая с ступенек, заложил свою складную шляпу с синим подбоем под левую мышку. Карлуша ездил в бобровой шапке.

Палтусов остановился. Он решил сейчас же ехать к Калакуцкому.

Его вез извозчик. Своих лошадей он уж начал беречь и не ездил на них по вечерам. До дому Калакуцкого было недалеко, но извозчик тащился трусцой.

Палтусов предчувствовал, что "крах" для его бывшего патрона наступит скоро. Хорошо, что он уже более двух месяцев как простился с ним. Паевое товарищество задумано было, в сущности, на фу-фу… Быть может, к весне, если бы Калакуцкому удалось завербовать двух-трех капитальных "мужиков", – дело и пошло бы. Но он слишком раскинулся. Припомнились Палтусову слова: "хапает", сказанные ему Осетровым. Вот тот так человек!

Это пахло полным разорением. Но большой жалости он не чувствовал к Калакуцкому. И даже у него замелькали в голове новые соображения. Подряды его бывшего патрона не все были захвачены с глупым риском. Есть и очень выгодные. Если бы заполучить хоть один из таких стоящих подрядов? Ведь и домов У него целых три… Они пойдут за бесценок… Заложены давно. И строены-то были без копейки. Забастуй тогда Калакуцкий – и был бы он крупный домовладелец, выплачивал бы себе банковские проценты. Ему давали дутые оценки, на треть выше стоимости. Да и теперь можно еще сделаться домовладельцем таким же способом. Все-таки кумовство нужно или, лучше сказать, – организованный обман. А тут дело чистое: приобрел с аукциона… Охотников немало найдется и с своими деньгами. А у него сколько же своих-то? И двадцати тысяч не найдется.

На этом вопросе остановил Палтусова толчок в рытвину, выбитую сбоку улицы. Он оглянулся и крикнул:

– Стой!

Сани уже поравнялись с огромным четырехэтажным домом о двух подъездах. Это и был один из домов Калакуцкого, где проживал сам владелец.

Быстро расплатившись с извозчиком, Палтусов вбежал в подъезд, по сю сторону больших ворот, сквозь которые виден был освещенный газовыми фонарями глубокий двор, весь обстроенный. Ворота стояли еще отворенными на обе половинки.

– Сергей Степаныч? – спросил он у швейцара.

Тот встречал его у лестницы без картуза. Палтусов заметил, что лицо у него расстроенное.

– Батюшка барин, – заговорил шепотом швейцар, седенький старичок, – нездорово у нас.

– Как нездорово?

– Сергей Степанович… – он досказал на ухо Палтусову, – Богу душу отдали…

– Когда?

У Палтусова перехватило голос.

– Да вот с час времени будет… Полиция там, за следователем… или бишь за прокурором послали.

Семейства у Калакуцкого не было. Но Палтусов знал, что он содержит немолодую уже танцовщицу из корифеек. Она жила в том же доме, в особой квартире.

– А Лукерья Семеновна? – спросил он.

– Послали-с… Они в театре… Танцуют сегодня. Ждем с минуты на минуту.

– Да жил он… хоть немного?

– Нет-с… Как, значит, пистолет приставил к виску – сразу!.. И камардин не вдруг вошел. Чай заваривал… Входит с подносом, а они лежат, голова-то на письменном столе. У стола и сидели…

– Так там полиция?

– Да-с – околоточный и хожалый. Доктор уехал, из части взяли… Что же ему за сухота теперь? И крови-то ничего почти не вышло… В мозг, значит, прямо… Страсти! – Старичок вздрогнул и перекрестился. – Пожалуйте!.. – показал он рукой вверх.

Хозяйская квартира помещалась в бельэтаже. Палтусов оглядел лестницу. Матовый, в виде чаши, фонарь, ковер с медными спицами, разостланный до первой площадки, большое зеркало над мраморным камином внизу – все так парадно и внушительно смотрело на него, вплоть до стен, расписанных в античном вкусе темно-красной краской с фресками. И в этой отделке парадного подъезда виднелся ловкий строитель из дворян, умевший все показать «в авантаже». Ничто не говорило, что за дверьми первой квартиры, по правую руку, доигран был последний акт делецкой драмы.

"Наверно, уголовщина", – сказал себе Палтусов. Он медленно поднимался по большим ступенькам широкой лестницы с чугунными бронзированными перилами.

Без уголовных подробностей, из-за одной несостоятельности такой человек, как Калакуцкий, вряд ли всадил бы себе пулю…

Он позвонил. Отпер "человек" Василий с перекошенным лицом.

– Андрей Дмитрич! – растерянно воскликнул он. – Как вас Бог принес?.. Пожалуйте!..

В передней сидел городовой, в кивере, в пальто с меховым воротником, и сонно хлопал глазами. При входе Палтусова он встал.

– Где? – спросил Палтусов.

– В кабинете-с. Так и оставили… Следователь…

И камердинер повторил ему то, что он уже слышал от швейцара.

– В театр послали, – конфиденциально сообщил камердинер. – Лукерья-то Семеновна… танцует-с… У них сегодня в новом балете, в самом конце, целый номер. Ближе половины двенадцатого не будут.

Камердинер был любитель балета и даже свободно выговаривал такие слова, как "pas de deux".

Передняя освещалась стенной лампой. Висела ильковая шуба Калакуцкого рядом с пальто околоточного. На подзеркальнике лежала меховая шапка и на ней пара новых светлых перчаток.

– Хотели в балет ехать-с, – доложил еще камердинер, снимая пальто с Палтусова. – И лошади были готовы… И вот!..

Он не докончил. Барина он жалел, хоть покойный и давал иногда зуботычины. Жалованья Василий получал тридцать рублей.

Палтусов прошел через столовую и небольшую гостиную – они стояли темными – и остановился в дверях кабинета между двумя тяжелыми портьерами. Свет высокой фарфоровой лампы ярко падал на письменный стол, занимавший всю средину комнаты, просторной и оклеенной темными обоями. Из-за спинки кресел перед большим круглым столом Палтусову не видно было тела самоубийцы. Его оставили в таком положении, как застал его камердинер, все еще боявшийся, что его схватят. Околоточный присел к письменному столу справа. Его курчавая рыжеватая голова с курносым в очках профилем резко выдавалась на фоне зеленого сукна и мглы кабинета за столом. Он писал. Слышно было скрипение пера.

На Палтусова напало что-то схожее с робостью. В трусости он не мог себя упрекнуть. Ему не досталось Георгия, когда он был за Балканами в волонтерах, но саблю за храбрость он имел. Однако надо же было посмотреть недавнего "принципала". Его начинала щемить мысль, что денежная карьера дворянина, собиравшегося обобрать купеческие кубышки, может очень и очень закончиться вот таким выстрелом.

Палтусов вошел наконец в кабинет. Околоточный поднял голову и тотчас же встал. Ему было плохо видно с его места. Он мог принять Палтусова за следователя или товарища прокурора.

– Не беспокойтесь, – сказал ему тихо Палтусов, – продолжайте ваше дело.

Околоточный пристально оглядел его и признал, что это не должностное лицо.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Я заехал случайно к Сергею Степановичу, – выговорил Палтусов, но не прибавил, что близко знал покойного, как его бывший агент.

– Любезнейший, – крикнул околоточный Василию, – посторонних-то не пускайте!

– Слушаю-с, – трусливо откликнулся Василий из-за портьеры.

– Я на минуту, – сказал, как бы извиняясь, Палтусов.

Тут только, около самого письменного стола, он разглядел тело Калакуцкого. Голова лежала на обеих руках, сложенных под нею. Кресло было придвинуто плотно к столу. Тело подалось вправо. На левом виске чернелась повыше уха маленькая дырочка с запекшейся кровью. Отложной воротничок рубашки был в двух местах забрызган. Лицо, видное Палтусову в профиль, побледнело и стало очень красивым с его крупным носом, длинными усами и французской бородкой. Можно было принять мертвеца за спящего… Оделся он действительно в театр – в двубортный, обшитый ленточкой сюртук, застегнутый на четыре пуговицы. Пистолет лежал на полу так, как его нашел Василий.

– Вы так и оставили? – обратился Палтусов к околоточному и указал на труп.

– Да-с… Лакей хотел на кушетку… Этого нельзя. Следователь забранится. Наверняка и прокурор будет. Поди, как бы генерал не приехали.

И околоточный значительно поглядел на Палтусова.

– Вы не тревожьтесь, – сказал Палтусов, – я сейчас уйду.

– Да и вам лучше… Какое удовольствие!.. И нам-то с этими самоубийствами житья нет. Верьте слову… Хозяева меблированных комнат обижаются чрезвычайно. Приедет с железной дороги как следует, номер возьмет, спросит порцию чаю… А там и выламывай двери. Ночью и натворит безобразия. Или опять в банях, или в номерах для приезжающих. Спервоначалу пройдется насчет женского пола…

– Да? – с улыбкой переспросил Палтусов.

– Первым делом! Или у проститутки ночевал, окажется из дознания, или притащит с собой, под утро отпустит ее, ну водка или ром, – и наутро пукнет… Анафемское время, я вам скажу!

– Молодые от любви больше?

– Нельзя этого сказать, – вошел в сюжет околоточный и даже выпрямился, – студент – от чувств… бывало это, или так, сдуру, в меланхолию войдет, оставит ерунду какую-нибудь, на письме изложит, жалуется на все, правды, говорит, нет на свете, а я, говорит, не могу этого вынести!.. Мечтания, знаете. Женский пол – от любви, точно… Гимназисты опять попадаются, мальчуганы. Они от экзаменов. А больше растраты…

– Растраты? – повторил Палтусов.

– Так точно. Чуть деньги растратил, хозяйские или по доверенности, или просто запутался…

Околоточный смолк на минуту и прибавил:

– Жуликов расплодилось несть числа!

– Немало, – подтвердил Палтусов.

Он глядел все на голову Калакуцкого. Сбоку от лампы стоял овальный портрет в ореховой рамке. На темном фоне выступала фигура танцовщицы в балетном испанском костюме и в позе с одной вскинутой ногой.

– Несть числа жуликов! – повторил околоточный и поправил на носу очки. – Генерал наш хочет вот наших-то, хотя бы мелюзгу-то карманную, истребить… Ничего не сделает-с! Переодевайся не переодевайся в полушубок – не выведешь. А тысячные-то растраты? Тут уж подымай выше… Изволили близко знать Сергея Степановича? – вдруг спросил он другим тоном.

– Довольно близко, – ответил Палтусов сдержанно.

– Как же это такое происшествие?.. В делах, видно, позамявшись?

– Должно быть…

– Удивления достойно… Человека миллионщиком считали… Дом один этот на триста тысяч не окупишь… Грехи!

– Нашли какое-нибудь письмо? – перебил Палтусов.

Его точно что удерживало в комнате мертвеца.

– Мы на столе ничего не трогали… Изволите сами видеть… Вот около лампы пакет… Как будто только что написан был и положен. Кровинка и на него угодила.

Вправо, выше лампы, около бронзового календаря, лежало письмо большого формата. На него действительно попала капля крови. Палтусов издали, стоя за креслом, прочел адрес: "Госпоже Калгановой – в собственные руки".

– Вы прочли адрес? – осведомился Палтусов.

– Прочел-с… Рука у покойника четкая такая… Госпоже Калгановой. Это их мамошка-с!

– Что? – не расслышал Палтусов.

Околоточный усмехнулся.

– Мамошка-с, я говорю, на держании, стало быть, состояла… Это они напрасно сделали… Что же тут девицу срамить? Лучше бы самолично отвезти или со служителем послать. Да всегда на человека, коли он это самое задумает, найдет затмение… В балете они состоят…

Он ткнул пальцем в фамилию, написанную на конверте.

– Послали за ней… Напрасно. Дурачье люди! Прискачет, рев, истерика, крик пойдет… В протокол занесут, допрашивать еще станут, следователь у нас из молодых, не умялся. И только один лишний срам… Они ведь в этом же доме жительство имеют.

– Я знаю, – выговорил Палтусов.

– Мне вот отлучиться-то нельзя… А не надо бы допускать. А как не допустишь?

"Пускай ее!" – подумал Палтусов. Он не станет вмешиваться. Танцовщица утешится. Детей у них нет. Вот разве покойный что-нибудь наблудил; так "гражданская сторона" доберется до разных ее вещей и ценных бумаг. Сумеет спустить. С этой Лукерьей Семеновной он всего раз обедал.

Околоточный вышел на средину кабинета. Палтусов сделал также несколько шагов к двери.

– Прощайте, – громко сказал он.

– Мое почтение-с… Вы хорошо делаете, что не остаетесь!.. Протокол и все такое… И устал же я нынче анафемски, – околоточный весь потянулся, – перед вечернями пожар был, только что в трактир зашел, подчасок бежит: мертвое тело!.. Мое почтение-с!

Палтусов бросил еще взгляд на голову самоубийцы и вышел из кабинета.

Швейцара в сенях уже не было, когда Палтусов проходил назад. Он спускался по ступеням замедленным шагом, с опущенной головой. Раза два обертывался он назад и оглядывал сени. На тротуаре, в подъезде, он постоял немного и, вместо того чтобы кликнуть извозчика, повернул направо и вошел под ворота.

Оставалась отпертою только калитка на цепи. Дворник в тулупе сидел под воротами на скамейке. В глубине подворотни – она содержалась в большой чистоте – горел полукруглый фонарь с газовым рожком.

Странно так показалось Палтусову, что в доме совершенная тишина, даже дворник, по обыкновению, дремлет, а хозяин дома – мертвый в кабинете, с пулей в черепе. Такая же тишина стояла на дворе. Он был гораздо больше, чем думал Палтусов. В глубине помещались сараи, конюшни и прачечная – отдельным флигельком, и перед ним род палисадника, обнесенного низкой чугунной решеткой. Дом шел кругом шестигранным ящиком с выступами в двух местах, со множеством подъездов. На дворе не валялось ни груд сколотого снега, ни мусора, ни кадушек. Снег совсем почти сошел с него, и под ногами чувствовался асфальт.

Палтусов вышел на самую средину, стал спиной к решетке и долго оглядывал все здание. В него, наверное, вложено до пятисот тысяч рублей. Постройка чудесная. Видно, что подрядчик для себя строил. Расположение этажей, подъезды, выступы, хозяйственные приспособления – все смотрело нарядно и капитально.

В душе бывшего подручного самоубийцы предпринимателя играло в эту минуту проснувшееся чувство живой приманки – большой, готовой, сулящей впереди осуществление его планов… Вот этот дом! Он отлично выстроен, тридцать тысяч дает доходу; приобрести его каким-нибудь "особым" способом – больше ничего не нужно. В нем найдешь ты прочный грунт. Ты пойдешь дальше, но не замотаешься, как этот отставной поручик, кончивший самоубийством.

Фасад дома всегда нравился Палтусову. На улицу он весь был выштукатурен и выкрашен темным колером. Со двора только нижний этаж выведен под камень, а остальные оставлены в кирпичиках с обшивкой настоящим камнем. Калакуцкий любил венские постройки, часто похваливал ему разные дома на Ринге, новые воздвигавшиеся здания ратуши, музеев, университета.

Второй этаж со двора смотрел также нарядно, чего не бывает в других домах. Каждое окно с фронтоном, колонками и балюстрадой внизу. Так аппетитно смотрит на Палтусова вся стена. Он считает окна вдоль и вверх по этажам. Есть что-то затягивающее в этом ощупывании глазом каменной громадины ценностью в полмиллиона рублей. Не следовало ни в каком случае застреливаться, владея таким домом. Всегда можно было извернуться.

Палтусов закрыл глаза. Ему представилось, что он хозяин, выходит один ночью на двор своего дома. Он превратит его в нечто невиданное в Москве, нечто вроде парижского Пале-Рояля. Одна половина – громадные магазины, такие, как Лувр; другая – отель с американским устройством. На дворе – сквер, аллеи; службы снесены. Сараи помещаются на втором, заднем дворе. В нижнем этаже, под отелем, – кафе, какое давно нужно Москве, гарсоны бегают в куртках и фартуках, зеркала отражают тысячи огней… Жизнь кипит в магазине-монстре, в отеле, в кафе на этом дворе, превращенном в прогулку. Кругом лавки брильянтщиков, модные магазины, еще два кафе, поменьше, в них играет музыка, как в Милане, в пассаже Виктора-Эммануила. Это делается центром Москвы, все стекается сюда и зимой и летом.

Тянет его к себе этот дом, точно он – живое существо. Не кирпичом ему хочется владеть, не алчность разжигает его, а чувство силы, упор, о который он сразу обопрется. Нет ходу, влияния, нельзя проявить того, что сознаешь в себе, что выразишь целым рядом дел, без капитала или такой вот кирпичной глыбы.

Тихо вышел Палтусов на улицу. У подъезда, ведущего в квартиру Калакуцкого, уже стояло двое саней. Он перешел улицу и стал у фонаря. Долго осматривал он фасад дома, а на сердце у него все разгоралось желание обладать им.

Домой приехал Палтусов в первом часу. Мальчика он отпустил, сказав, что сам разденется.

В сюртуке и не снимая перчаток, присел он к письменному столу, отпер ключом верхний ящик и вынул оттуда бумагу. Это была доверенность Марьи Орестовны Нетовой. Ее деньги положены были им, в разных бумагах, на хранение в контору государственного банка. Но он уже раза два вынимал их и менял на другие.

Прощаясь, она сказала ему:

– Андрей Дмитрич, вы не гонитесь за большими процентами, а впрочем, как знаете.

Он уже ей тогда говорил про акции рязанской дороги и учетного банка.

– Как знаете, – повторила она, – я на вас полагаюсь.

– Ну, а представится случай купить выгодно дом? – так, между прочим, спросил он ее тогда.

– Дом? Зачем! Я не знаю, – выговорила она с гримасой, – как мне из этой отвратительной Москвы уехать.

– Землю или вообще недвижимость?..

– Как рассудите, – повторила она. – Только, чтобы меня не привязали к Москве.

– А дом доходный, – заметил он, – лучше земли.

– Как знаете.

Это были ее последние слова.

Он припоминал их, перечитывая бумагу. Читала ли она сама хорошенько эту доверенность? Он ее списал с обыкновенной формы полной доверенности. По ней может он и покупать, и продавать за свою доверительницу, и расходовать ее деньги, как ему заблагорассудится.

Кровь прилила к голове Палтусова. Он два раза перечел доверенность, точно не веря ее содержанию, встал, прошелся по кабинету, опять сел, начал писать цифры на листе, который оторвал от целой стопки, приклеенной к дощечке.

В половине второго он вышел из дому. Мальчика он не будил, а запер дверь снаружи ключом, взял извозчика и велел везти себя к Тверскому бульвару.

На площади у Страстного монастыря он сошел с саней.

Через десять минут он опять стоял перед домом Калакуцкого. У подъезда дожидались те же двое саней. В окна освещенного кабинета, сквозь расшитые узорами гардины, видно было, как ходят; мелькали тени и в следующих двух комнатах, уже освещенных.

Но это не занимало его. Он глядел на дом. Ночь делалась светлее. Фасад четырехэтажного здания выступал между невзрачными домиками с мезонинами и заборами. Несколько балконов и фонариков белелись в полумгле ночи.

Обладать им есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он пойдет с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч – они есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке. На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.

В мозгу его так и скакали одна операция за другой. Так это выполнимо, просто – и совсем не рискованно! Разве это присвоение чужой собственности? Он сейчас напишет Нетовой, и она поддержит его; но он не хочет. Зачем ему одолжаться открыто, ставить себя в положение клиента? Она доверяет ему – ну и доверяй безусловно. Деньги ей нужны только на заграничную жизнь, покупать она сама ничего не хочет. Откуда же грозит опасность?

И опять его потянуло внутрь. Он перешел улицу, нырнул в калитку мимо того же дворника и обошел кругом по тротуару всю площадь двора. Что-то особенно притягательное для него было в этой внутренности дома Калакуцкого. Ни на один миг не всплыла перед ним мертвая голова с запекшейся раной, пистолет на полу, письмо танцовщице. Подрядчик не существовал для него. Не думал он и о возможности такой смерти. Мало ли сколько жадных аферистов! Туда им и дорога!.. Свою жизнь нельзя так отдавать… Она дорого стоит.

Так же тихо, как и в первый раз, вышел он на улицу. Сани все еще стояли. Только свету уже не было в столовой. Голова Палтусова пылала. Он пошел домой пешком.

Дом Рогожиных горел огнями. Обставленная растениями галерея вела к танцевальной зале. У входа в нее помещался буфет с шампанским и зельтерской водой. Тут же стоял хозяин, улыбался входящим гостям и приглашал мужчин «пропустить стаканчик». Сени и лестница играли разноцветным мрамором. Огромное зеркало отражало длинные вереницы свечей во всю анфиладу комнат.

Палтусов вошел в галерею перед самым вальсом. Хозяин подхватил его и заставил выпить шампанского.

– Вы не брезгуйте этим местом, Андрей Дмитрич, – говорил он, придерживая его за руку. – Постойте, здесь все дамы проходят. Ревизию можете произвести. Вы ведь жених… Еще стаканчик!

– Довольно, – решительным голосом сказал Палтусов.

– Веселей будете! Слава тебе, Господи, что зима на исходе. К святой мы с Людмилой – фюить!.. В местечко Париж!.. Калакуцкий, слышали, застрелился?

Этот вопрос уже раз сто предложили Палтусову в последние пять дней.

– И видел.

– Расскажите, пожалуйста, голубчик! Вот хоть этакая история, и то слава Богу. Немножко языки почешут. А то верите… Вот по осени вернешься из-за границы, такая бодрость во всех жилах, есть о чем покалякать, что рассказать… И чем дальше, тем хуже. К Новому году и говорить-то никому уж не хочется друг с другом; а к посту ходят, как мухи сонные. Так как же это Калакуцкий-то?

Румяное лицо хозяина так радостно улыбалось, точно будто он приготовился слушать нескромный анекдот. Палтусов передал ему, что сам видел.

– А ведь вы знаете что? Подлог открыли по подряду. Это мне судейский один говорил.

Артамон Лукич еще шире осклабил свой рот. По галерее прошло несколько дам.

– Статьи-то, статьи-то какие, – шепнул Палтусову хозяин и побежал раскланиваться.

Людмила Петровна сдержала слово: старых и дурных дам совсем не входило. Свежие лица, стройные или пышные бюсты резко отличали купеческие семейства. Уж не в первый раз замечал это Палтусов. К Рогожиным ездило и много дворянок. У тех попадалось больше худых, сухих талий, слишком длинных шей. Лица были у некоторых нервнее, но неправильнее с некрасивыми носами. Туалеты купчих решительно убивали дворянские.