Василий Теркин

– Ну так что же? – уж с большим задором возразил Мохов. – Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют… Так-то-с!

Мохов опять вскочил.

– Как же вам быть в таком случае, господа?

На вопрос Теркина все они переглянулись с хозяином.

– Куражу не терять, Василий Иваныч, – ответил за всех хозяин, – куражу не терять… Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев… Вы наш коренной, кладенецкий… Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть для видимости.

– Опять к обществу приписаться? – перебил Теркин. – Слуга покорный! Вы сами говорите, какая это сласть!

– Зачем приписываться? – возразил хозяин. Вам довольно огадили наши порядки. И за родителя приемного вы достаточно обижены… Но у вас звание почетного гражданина… Можно домик выстроить, хоть поблизости пароходных пристаней, там продаются участки, или в долгосрочную аренду на тридцать лет. А между прочим, вы бы нам всякое указание. Нам супротив вас где же? Учились вы в гимназии. И в гору пошли по причине своей умственности. Наше село должно гордиться вами.

– Известное дело! – поддакнул кто-то.

– Знаете, Василий Иваныч, капля-то камень точит. Мы надеемся к новым выборам теперешнего разбойника старшину спихнуть и своего человека поставить.

От чая и от разговора лица у всех покраснели, глаза мысленно обращались к Теркину. Он видел, куда клонился разговор, и будь это еще год назад – ему приятно бы было хоть чем-нибудь выместить партии Малмыжского и его клевретов. Но теперь он не чувствовал никакого злорадного настроения, и это не удивляло его, а скорее как бы радовало. Ему сдавалось, что перед ним сидят, быть может, недурные, трезвые, толковые мужики, нажившие достаток, только они гнут в свою сторону, без всякой, по-видимому, заботы о том, как-то придется «гольтепе», какова бы она ни была.

– Скажите мне, Никандр Саввич, – спросил он вдруг, уклоняясь от главного предмета беседы, – что же сталось с ссудосберегательным товариществом?.. В одном из ваших сельских обществ?.. Или оно для обоих действовало?

Мохов махнул рукой, и остальные молча усмехнулись.

– Смеху подобно!.. Малмыжский его и убил… с другими воровал… И сух из воды вышел. От всего этого товарищества звания не осталось.

– А кто его устраивал… как бишь? – Теркин оглянул их, точно ища фамилии.

– Аршаулов, что ли?

– Да, Аршаулов.

– Пропадает он из-за этих же подлецов. Теперь здесь, в Кладенце, в бедности, слышно, чуть жив, под строгим надзором. Всякий его сторонится… из прежних-то благоприятелей. С нами он знакомства никогда не водил, чурался.

– Почему же? – оживленнее спросил Теркин.

– Уж не знаю, как вам сказать… считает нас, быть может, кулаками и мироедами… Мы еще в те поры ему с Иваном Прокофьичем говорили: «ничего-то из вашего товарищества не выйдет путевого, коли вы Малмыжского с его клевретами думаете допустить до этого самого дела»… Так оно и вышло!

Остальные трое только покачали головами и ничего не прибавили от себя.

Теркин вдруг подумал: почему приемный его отец именно с этими кладенецкими обывателями держался в единомыслии? Мальчиком он смотрел на все, чем жил Иван Прокофьич, его же глазами. Он верил, что отец всегда прав и его вороги – шайка мошенников и развратителей той голытьбы, о которой столько он наслышан, да и знал ее довольно; помнил дни буйных сходок, пьянства, озорства, драк, чуть не побоев, достававшихся тем, кто не хотел тянуть в их сторону. До сих пор помнит он содержание обширной записки, составленной Иваном Прокофьичем, где говорилось всего сильнее о развращении кладенецкого люда всякими средствами. И количество тайных шинков помнил он: что-то пятьдесят или семьдесят пять.

Но вся эта кладенецкая «драная грамота», как выразился Мохов, представилась ему не совсем такою, как прежде. Личное чувство к бывшему старшине Малмыжскому и его «клевретам» улеглось, и гораздо более, чем он сам ожидал. Ему хотелось теперь одного: отыскать Аршаулова, принять в нем участие, заглянуть в этого человека, согреть себя задушевной беседой с ним.

Еще долго посвящал его Мохов в междоусобия Кладенца; заговорили и трое его гостей, точно им что-то сразу развязало язык, хотя выпивки не было. Теркин слушал молча и все дальше и дальше чувствовал себя от этих единомышленников его приемного отца.

Под конец у него вырвались такие слова:

– Мудреное дело решить, кто прав, кто виноват, даже и здешнему обывателю; а я теперь – человек со стороны.

– Вам следует поддержать нас, Василий Иваныч… В первую голову! – крикнул хозяин и пригласил к закуске.

Опять очутился он на том самом месте вала, где на него нашли думы о судьбах Кладенца, перед посещением монастыря. Поднялся он рано, когда его хозяин еще спал, и долго бродил по селу, дожидался часа идти искать домик вдовы почтмейстера Аршаулова. Может быть, сын ее уже приехал из губернского города.

Стояло такое же солнечное и теплое утро, как и тогда… Он сел под одну из сосен вала и смотрел вдаль, на загиб реки и волнистое нагорное прибрежье. Как-то особенно, почти болезненно влекло его к знакомству с Аршауловым.

Ничего подобного он еще не испытывал прежде. У него бывали встречи с такими же радетелями о меньшей братии. Те, кто из них впал в преувеличенное поклонение мужику и его доблести, вызывали в нем всегда протест. Он стоял на том, что перед деревенскими порядками нечего «млеть» и «таять», и дальше того, что ему случилось высказать прошлым летом в разговоре с Борисом Петровичем на пароходе «Бирюч», он не шел. Пример Аршаулова, его жалкая судьба – служили ему только лишним доводом против народников. Приемный отец его никогда дурно не говорил об Аршаулове, не подозревал его в намерении поживиться чем-нибудь. Но он повторял, что эти господа не тем заняты, чем бы следовало, что им легко «очки втирать», на словах распинаться перед ними за крестьянский мир, а на деле стричь его как стадо баранов.

Его влекло к Аршаулову не за тем, чтобы подкрепить в себе такие доводы. В нем назрела жажда исповеди вот такому именно человеку и потребность сделать для него что может. Между святой девушкой, ушедшей от него в могилу, и этим горюном была для него связь, хотя, быть может, он и не найдет в нем ее веры. Не за этим он идет к нему, а просто за добром… Родное село ему больше, чем поездка к Троице. Нет уже того рва, который он сам вырыл между собою и крестьянством. Услыхать от Аршаулова ждал он сочувственного слова личности и общественному поведению Ивана Прокофьича.

Что ж делать! Не заставишь себя верить ни по-мужицки, ни по-барски, ни с детской простотой, ни с мрачным мистицизмом, все равно как не заставишь себя любить женщину. Это придет или не придет. Он ищет примирения с совестью, а не тупого отрешения от жизни, с ее радостями и жаждой деятельного добра.

Когда Теркин снялся с своего места, было уже около девяти часов. Он мог бы завернуть к отцу настоятелю, но оставил это до отъезда… Тут только подумал он о своих делах. Больше десяти дней жил он вне всяких деловых помыслов. На низу, в Астрахани, ему следовало быть в первых числах сентября, да и в Нижнем осталось кое-что неулаженным, а ярмарка уже доживала самые последние дни.

Это его не тревожило. Впервые так искренно находил он, что жадничать нечего, что все пойдет своим порядком. Барыши – без идеи, для одного себя – не привлекали его. Не в год, так в два или в три у него не будет долга, и на новый риск он не пойдет. Останется долг душевный – в своих собственных глазах надо покрыть свою первую «передержку». Калерия простила его, но он сам до сих пор не простил себя, хоть и расплатился с Серафимой. Надо еще раз выплатить эту сумму каким-нибудь хорошим деянием. Каким? И об этом он будет говорить с Аршауловым.

Дошел он до почтовой конторы. У станового он расспросил, как отыскать домик вдовы почтмейстерши, и соображал теперь, в какой переулок повернуть.

Домик стоял на углу, у подъема к тому урочищу, что зовется Баскачихой, про которую упоминал отец настоятель, когда вел с ним беседу о кладенецкой старине. Совсем почернел он; был когда-то выкрашен, только еще на ставнях сохранились следы зеленой краски; смотрел все-таки не избой, а обывательским домом.

В калитку Теркин вошел осторожно. Она не была заперта. Двор открытый, тесный. Доска вела к крылечку, обшитому тесом. И на крылечке дверь подалась, когда он взялся за ручку, и попал в крошечную переднюю, куда из зальца, справа, дверь стояла отворенной на одну половинку.

– Кого вам? – раздался слабый женский голос с заметным шамканьем.

Его окликнули из глубины, должно быть, из кухни или из каморки, выходившей окнами на двор.

– Господин Аршаулов у себя? – спросил он громко.

Послышались шлепающие шаги, и к Теркину вышла старушка, очень бедно, не по-крестьянски одетая, видом няня, без чепца, с седыми как лунь волосами, завернутыми в косичку на маковке, маленького роста, сгорбленная, опрятная. Старый клетчатый платок накинут был на ситцевый капот. – Господин Аршаулов? – переспросил Теркин. – Здесь, если не ошибаюсь?

Старушка снизу вверх оглядела его слезливыми слабыми глазами, откинула голову немного на левое плечо и выговорила, помедлив:

– Живет он здесь… Только в отъезде.

– Когда же будет назад?

– Да, право, не могу вам наверно сказать.

Она, видимо, не доверяла ему.

– Вы – матушка его? – особенно ласково спросил Теркин.

– Да-с.

– Как по имени-отчеству?

– Марья Евграфовна.

– Вы позволите, Марья Евграфовна, на минуточку войти к вам?.. Видите ли, я здесь проездом, и мне чрезвычайно хотелось бы повидать вашего сына.

– Милости прошу.

Говор у старушки был немного чопорный: она, вероятно, родилась в семье чиновника или мелкопоместного дворянина.

Зальце в три окна служило и спальней, и рабочей комнатой сыну: облезлый ломберный стол с книгами, клеенчатый убогий диван, где он и спал, картинки на стенах и два-три горшка с цветами, – все очень бедное и старенькое. Краска пола облупилась. Окурки папирос виднелись повсюду. Окна были заперты. Пахло жилой комнатой больного.

– Милости прошу! – повторила старушка и указала гостю на кушетку.

Теркин ожидал еще большей бедности; но все-таки ему бросился в глаза контраст между этой обстановкой и хоромами Никандра Саввича Мохова, отделанными с разными купеческими затеями.

– Марья Евграфовна, – начал Теркин, чувствуя волнение, – пожалуйста, вы не примите меня за какое– нибудь официальное лицо.

– Вы из господ здешних помещиков?

– Какое! Я родился в Кладенце, в крестьянском доме воспитан. И супруга вашего прекрасно помню. И сынка видал. Моим приемным отцом был Иван Прокофьич Теркин… Не изволите припомнить?

– Слыхала, слыхала.

– Которого по приговору схода благоприятели его в Сибирь сослали, якобы за смутьянство.

– Теперь вспомнила, Миша мне говаривал.

– Сынок ваш? Его Михаилом зовут… а по батюшке как?

– Терентьич, батюшка.

Глаза старушки изменили выражение, и в складке бледных губ еще крепкого рта явилось выражение горечи.

– Так вот, Марья Евграфовна, кто я. Про судьбу Михаила Терентьича я достаточно наслышан. Знаю, через какие испытания он прошел и какие ему пришлось видеть плоды своего радения на пользу здешнего крестьянского люда. Узнал, что он теперь водворен на родину, и не хотел уезжать из Кладенца, не побывав у него.

Он придвинулся к старушке и протянул ей руку.

На глазах ее были слезы, которые она, однако, сдерживала.

– Миша мой – мученик!.. Столько принял всяких напастей… И за что?.. Сколько я сама вымаливала… Прислали вот сюда умирать…

– Здоровье его действительно плохо?

– И-и!

Она отвернула лицо, не желая показывать слез.

– Прошу вас, Марья Евграфовна, – начал Теркин, взволнованный еще сильнее, – будьте со мной по душе… Я бы хотел знать положение ваше и Михаила Терентьича.

– Сами видите, батюшка, как живем. Пенсии я не выхлопотала от начальства. Хорошо еще, что в земской управе нашлись добрые люди… Получаю вспомоществование. Землица была у меня… давно продана. Миша без устали работает, пишет… себя в гроб вколачивает. По статистике составляет тоже ведомости… Кое-когда перепадет самая малость… Вот теперь в губернии хлопочет… на частную службу не примут ли. Ежели и примут, он там года не проживет… Один день бродит, неделю лежит да стонет.

Никаких униженных просьб не услыхал он от нее. Это его еще более тронуло.

– Сегодня ждете Михаила Терентьича?

– Вам кто сказывал?

– Становой. – То-то, мор… Становой с Мишей еще по-христиански обращается… Такие ли бывают… Ежели к обеду не прибежит на пароходе – значит, поздно, часам к девяти.

– Так, по-вашему, Марья Евграфовна, лучше ему здесь быть, при вас, даже если он и добьется какой-нибудь постоянной работы в губернии? – Он не выдержал и быстро прибавил: – Заработок можно достать, даже коли не позволят в другом месте жить… И здесь поддержим!

В каких он делах, Теркин не сказал ей: это показалось бы хвастовством; но через полчаса разговора старушка, прощаясь с ним, заплакала и прошептала:

– Умереть-то бы ему хоть на моих руках, голубчику!

– А может, и вылечим, Марья Евграфовна!.. На кумыс будущим летом схлопочем!

Он обещал ей заехать после обеда и, если сын ее не приедет с первым пароходом, отправиться самому вечером на пристань и доставить его в долгуше.

Когда он на пороге крылечка еще раз протягивал ей руку, во взгляде ее точно промелькнул страх: «не приходил ли он выпытывать у нее о сыне?»

Это его не обидело. Разве он не мог быть «соглядатай» или просто бахвал, разыгрывающий роль благодетеля?

На ломберном столе ютилась низенькая лампочка, издавая запах керосина. Комната стояла в полутьме. Но Теркину, сидевшему рядом с Аршауловым на кушетке, лицо хозяина было отчетливо видно. Глаза вспыхивали во впадинах, впалые щеки заострились на скулах, волосы сильно седели и на неправильном черепе и в длинной бороде. Он смотрел старообразно и весь горбился под пледом, надетым на рабочую блузу.

Теркин слушал его уже около часа, не перебивая. Теперь он знал, через что прошел этот народник. Аршаулов рассказывал ему, покашливая и много куря, про свои мытарства, точно речь шла о постороннем, просто, почти простовато, без пришибленности и без всякой горечи, как о «незадаче», которая по нынешним временам могла со всяким случиться. В первые минуты это показалось Теркину не совсем искренним; четверти часа не прошло, как он уже не чуял в тоне Аршаулова никакой маскировки.

– Да, Василий Иваныч, только вот здесь летом, как пошли жаркие дни, стал я лучше слышать на правое ухо. Левое, кажется, окончательно погибло.

– И вы оглохли от сиденья?

– Ни от чего другого! Приобрел это вместе с цингой, опухолью ног и катаром бронхов. Но это все ничего в сравнении с молчанием и одурью сиденья месяцами и годами.

– Годами! – вырвалось у Теркина.

– Я высидел в одном номере два года, девять месяцев и четырнадцать дней.

– И неужели никаких возможностей сообщения с товарищами по заключению?

– Без этого бы и с ума сойти можно!

Аршаулов откашлялся звуком чахоточного, коротким и сухим, закурил новую папиросу и так же спокойно, не спеша, добродушными нотами, вспоминал, как долго учился он азбуке арестантов, посредством стуков, и сколько бесед вел он таким способом со своими невидимыми соседями, узнавал, кто они, давно ли сидят, за что посажены, чего ждут, на что надеются. Были и мужчины и женщины. От некоторых выслушивал он целые исповеди.

Никто еще не вводил Теркина так образно в этот мир неведомой, потаенной жизни. Он не мог все-таки не изумляться, как сумел Аршаулов сохранить – больной, нищий, без прав, без свободы выбора занятий и без возможности выносить усиленную работу – такое отношение к своей судьбе и к тому народу, из-за которого он погибал.

– Не я один, – говорил ему Аршаулов, не меняя тона. – Попадались, как и я же, из-за какой-нибудь ничтожной записки или старого конверта, визитной карточки. Мало ли с кем случалось встречаться и переписываться!.. Я, лично, против грубого насилия; но на иной взгляд и я – такой же разрушитель!.. Иначе и не могло быть!

– И всем этим вы обязаны кладенецким мужичкам? – глухо сказал Теркин.

– Нет, я с таким толкованием не согласен, Василий Иваныч!..

Аршаулов встал и, кутаясь в плед, тихо заходил по комнате.

– Доноса от крестьян на меня не было, я в это не верю… Было усердие со стороны местного начальства и, быть может, кое-кого из той партии, которая товариществу, устроенному мною, не сочувствовала и гнула на городовое положение.

Теркина точно что ужалило. Он тоже поднялся, подошел к Аршаулову и взял его за свободный край пледа.

– Для меня это чувствительно, Михаил Терентьич! Я хотел от вас именно выслушать душевное слово, в память моего приемного отца Ивана Прокофьича. А вы говорите про тех, кто его поддерживал, как про предателей и доносчиков. Как же это?

Толос Теркина вздрагивал.

– Позвольте, позвольте, Василий Иваныч. – Аршаулов прикоснулся к его руке горячей ладонью и подвел опять к кушетке. – Чувство ваше понимаю и высоко ценю… На покойного отца вашего смотрел я всегда как на богато одаренную натуру… с высокими запросами. Но мы с ним не могли столковаться, и он, не замечая того, шел прямо вразрез с интересами здешних бедняков.

– Однако?..

– Выслушайте меня.

Долго и все так же кротко говорил Аршаулов, даже кашель не прерывал его речи, и перед Теркиным вставала совсем иная картина кладенецких усобиц. Он начал распознавать коренную ошибку Ивана Прокофьича, не захотевшего смирить себя перед насущными нуждами и мирскими инстинктами «гольтепы», слишком горячо чувствовал личные обиды, неблагодарность за свои услуги в пору борьбы с крепостным правом, увлекался мечтами о городском благоустройстве и стал сторонником скупщиков, метивших в купцы, разорвал связь с мужицкой общиной.

– Но ведь его враги, – возражал он, – старшина Малмыжский и его подручные, были заведомые прощелыги и воры, совратители схода?..

– Я их и не выгораживаю, Василий Иваныч. И каковы бы они ни были, все-таки ими держалось общинное начало. – Аршаулов взял его за руку. – Войдите сюда. Не говорит ли в вас горечь давней обиды… за отца и, быть может, за себя самого? Я вашу историю знаю, Василий Иваныч… Вам здесь нанесли тяжкое оскорбление… Вы имели повод возненавидеть то сословие, в котором родились. Но что такое наши личные обиды рядом с исконным долгом нашим? Мы все, сколько нас ни есть, в неоплатном долгу перед той же самой гольтепой!..

Теркин молчал, но ему хотелось сказать: «Это идолопоклонство! Народ – темная, слепая сила, и надо ею править, а не становиться перед ней на колени!»

Он дал Аршаулову высказаться.

И в этом человеке увидал он под конец не изуверство какой-нибудь книжной проповеди, а глубину чистой, ничем не подмешанной преданности народу, жалость к нему, желание поднять его всячески, делиться с ним знанием, идеями, трудом, сердечной лаской.

– Что ж из того, – доносился до него чахоточный голос Аршаулова, согретый тихим одушевлением, – что ж из того, Василий Иваныч, что здесь облюбленное мною дело лопнуло, и я сам искалечен тюрьмой и ссылкой?.. Это – не аргумент. Да, в здешнем народе не нашлось того, что нужно для стойкого ведения всякого товарищества… Лень, водка, бедность, плутоватость, кумовство… все это есть, и я, по крайней молодости своей в ту пору, многого недоглядел. Но в нем, в его коренных свойствах – задатки высшего общественного строя… Он способен на выдержку и работу сообща. Я не славянофил… и нынешнего патриотического самохвальства не жалую; однако такова и моя вера!

– Кто же поддерживает вас… в настоящую минуту?.. Все оставили?.. Испугались?..

– Испугались – это точно. Да как же вы хотите, чтобы было иначе?.. Страх, умственный мрак, вековая тягота – вот его школа!.. Потому-то все мы, у кого есть свет, и не должны знать никакого страха и продолжать свое дело… что бы нам ни посылала судьба.

Тут только он откашлялся и перевел дыхание. Глаза разгорелись. Он выпрямился, и его неправильное лицо стало красивее.

Теркин сидел с опущенной головой, и в руке его тлела закуренная папироса. Он нашел бы доводы против того, чем закончил Аршаулов, но ему захотелось слиться с пламенным желанием этого бедняги, в котором он видел гораздо больше душевного равновесия, чем в себе.

– Так-то так, – выговорил он, – но с народом, Михаил Терентьич, надо быть одного закона… верить, во что он сам верит… Нешто это легко?

– Вы о какой вере?

– Какую он сам имеет. Да вдобавок, здесь, в Кладенце, друг против друга стоят – законная церковь и раскол. Надо к чему-нибудь пристать. А насильно не заставишь себя верить.

– И не надо, – упавшим голосом, но с той же убежденностью сказал Аршаулов. – Народ терпимее по натуре, чем мы. Сектантство – только форма протеста или проблеск умственной жажды. В душу вашу он инквизиторски не залезает.

– Однако есть с вами из одной чашки не будет. Да и не о расколе я говорю. О том, что мужицкой веры не добудешь, если б и хотел. Не знаю, как вы…

– Никогда я не находил препятствия в моих убеждениях, чтобы приблизиться к народу. И здесь это еще легче, чем где-нибудь. Он молебен служит Фролу и Лавру и ведет каурого своего кропить водой, а я не пойду и скажу ему: извини, милый, я – не церковный… Это он услышит и от всякого беспоповца… В общем деле они могут стоять бок о бок и поступать по-божески, как это всякий по-своему разумеет.

– Хорошо бы так-то! – вырвалось у Теркина.

– И так будет, Василий Иваныч, так должно быть. У всех, кто жалеет о народе, одна вера, и она божественного происхождения, один закон, – правды и человечности.

Из передней дверь скрипнула. Показалась голова матери Аршаулова.

– Миша! Не угодно ли им чайку? Самовар давно стоит… Ко мне пожалуйте. Или в ту вон комнату.

– Ах, маменька!.. Погодите!.. Такой у нас разговор…

– Шибко-то говорить ему вредно, – старушка обратилась к гостю, – а он не может удержаться.

– Ничего! Я ведь не напрягаюсь. Лучше сюда принесите нам. Василий Иваныч не взыщет.

Теркин тоже подосадовал на старушку за перерыв их беседы. У него было еще многое на сердце, с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он с ним и простится и не уйдет от него с пустыми руками… И утомлять его он боялся, хотя ему вид Аршаулова не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить на юге, обеспечить работой по душе.

«Пора уходить», – спохватился гость, взглянув украдкой на часы. Аршаулов начал заметно слабеть; попросил даже позволения прилечь на кушетке. Голова старушки уже раза два показывалась в полуотворенную дверь.

Поговорили они порядком и о теперешнем его положении. Он не жаловался. В губернском городе ему обещали постоянную работу по статистике, не требующую ни особенной спешности, ни частых разъездов. В город его не тянуло, хоть там он и нашел бы целый кружок таких же «подневольных обывателей», как и он сам.

– Матушка все боялась, что я соблазнюсь, буду туда проситься на житье… Нет!.. Климат там такой же… Еще похуже будет. А главное, здесь я окружен моей стихией. Здесь и умру.

Теркин искренно и почти стыдливо высказал готовность поддержать его чем может, предложил доставить ему у себя место на низовьях Волги, где все-таки не так сурово, если только начальство согласится пустить его туда. Аршаулов выслушал, дотронулся до его плеча и покачал головой.

– Спасибо, Василий Иваныч, я по вашему делу не гожусь. Видите, каково мое здоровье.

Дальше речь об этом не пошла.

– Вы на меня смотрите как на буржуя, – торопливо заговорил Теркин, взволнованный и смущенный. – Так ведь называют нашего брата – практика?..

Он не мог уйти от Аршаулова без исповеди.

– Вы человек из народа, – резко ответил тот, – и останьтесь им, насколько возможно.

– Насколько возможно! – повторил Теркин и махнул рукой. – На распутье я стоял, Михаил Терентьич, два человека во мне войну вели, и тот, которого к вам влечет, пришел за духовной помощью второму, хищному.

Без всяких оговорок и смятенья, порывисто, со слезами в голосе, он раскрыл ему свою душу, рассказал про все – сделку с совестью, связь с чужой женой, разрыв, встречу с чудной девушкой и ее смерть, про поворот к простой мужицкой вере и бессилие свое найти ее, про то чувство, с каким приехал в Кладенец.

– Не хочу я, не хочу я жить без веры… – повторял он, размягченный своей исповедью. – А верить не могу как простец: хоть и мало я учился, все-таки книжка взяла свое. Другой, внутренний закон мне нужен, вот такой, какой в вас сидит, Михаил Терентьич. И тут загвоздка! К народу долго мстительность имел… Теперь только здесь стало в меня примирение проникать. В мужика, в землепашца, в кустаря я не обращусь… Не то чтобы не пускала одна утроба, избалованность, жадность к дорогому и сладкому житью, а за свое человеческое достоинство дрожу, не хочу потерять хоть подобие гражданских прав… чтобы тебя пороли в волости как скотину. С этого меня никто не сдвинет… Я должен хозяйствовать и в гору идти – такова моя доля; и что я из своего добра сделаю, как я свои стяжания соглашу с жалостью к народу, с служением правде – не знаю!.. Взыскую этого, Михаил Терентьич, всем моим нутром взыскую!..