Китай-город

– Наплевать! – вслух сказала она и пошла в свою комнату, стащила с себя платье, порвала на лифе три пуговицы, разделась вплоть до рубашки и начала хохотать со злости.

Что за чудо-юдо эта генеральская дочь? Отчего это Семен Тимофеич изволят, говоря о ней, на особый манер губами поводить? Надо "обнюхать" ее. Завтра же она на целый день отправится к Станицыной, спозаранок; туда явится, наверно, и "мериканец", умеющий только поддразнивать ее, как негодную девчонку-птичницу или судомойку!

Так она и сделала. Туалетом своим она хоть и второпях, но занялась больше обыкновенного, вымыла руки старательно, вычистила ногти, волосы завернула на затылке и заткнула модной шпилькой.

– А Семен Тимофеевич, – не утерпела, спросила она Авдотью Ивановну, – когда бывает больше?

– Да тоже разно, – продолжала докладывать та, не меняя своего истового и благодушного тона, – частенько и днем… Сегодня, наверное, будут: Анна Серафимовна посылали за ним и приказывали просить подождать.

Любаша выслушала это немного поспокойнее, но внутри у нее продолжало клокотать. "Наверное, тут были разные "миндальности". Эта генеральская мамзель под шумок начала лебезить с купеческим братом. Думает: у него миллионы. А он только через край о себе воображает, а никогда из него настоящего негоцианта не выйдет. Анна Серафимовна вот что-то директором-то не берет… И шельма же эта тетя: чтоб у нее побольше мужчин бывало, так она девицу наняла – читать, изволите видеть, занимать приятными разговорами… Сама она по-французски-то с грехом пополам, да и на "он" отшибает ее говор. Так – под прикрытием тонко воспитанной барышни – она будет куда превосходнее!.."

Надоело Любаше стоять у окна и хлопать глазами на уличную слякоть. Она подошла к зеркалу, вделанному в стену. И вся эта гостиная с золоченой мебелью, ковром, лепным потолком раздражала ее.

"Черти, дьяволы! – бранилась она про себя. – И за каким шутом, прости Господи, чертоги такие вывели? Муж с женой не живут вместе. Она – скаред, делами заправляет, над каждой копейкой дрожит… Так и жила бы на своей фабрике… А то лектрису ей понадобилось. На-ко поди!.. На Волге-то – там тятька за косы таскал; а здесь барыню из себя корчит и под предлогом благочестия шашни со всеми заводит…"

Тася вошла так тихо в гостиную, что Любаша увидала ее только в зеркало и круто повернулась на одном каблуке.

"Так вот эта Милитриса Кирбитьевна!.. Этакая пигалица: нос с пуговку, голова комочком, волосики жидкие; девчоночка из приютских, только что талия узка; да и манер никаких не видно".

Анна Серафимовна уже говорила Тасе про свою двоюродную сестру. Тася видела ее в театре, в тот бенефис, когда познакомилась с Станицыной. Сверху, из своих купонов, она заметила лицо и фигуру Любаши, когда та говорила, нагнувшись с Станицыной. Ее размашистые манеры она также заметила и спросила еще тогда Пирожкова:

– Будто бы это купчиха?

– А что? – откликнулся он.

– Да она отзывается… как бы это сказать?

– Должно быть, из купеческих дарвинисток. Нынче и такие есть.

Вот уже неделя, как Тася ходит к Станицыной. Она все еще присматривалась к этому совсем новому для нее миру… Ей было гораздо ловчее, чем она думала. Анну Серафимовну она сразу поняла, почувствовала в ней характер, заинтересовалась ею, как оригинальным типом. В голове Таси сидело множество лиц из купеческих комедий. Она все и сравнивала. Анна Серафимовна ни под какое лицо не подходила. С Рубцовым они уже разговаривали. И его она прикидывала к разным "Ваням", "Андрюшам" и "Митям" из пьес Островского, но и он отзывался совсем не тем; только в говоре был слышен иногда купеческий брат… В нем все прочно сложилось. Он много жил, много видал за границей, работал, говорил грубовато, смело, без утайки и с каким-то "себе на уме" в глазах, которое ей нравилось. Насчет Любаши Анна Серафимовна ее предупредила, сказала ей даже:

– Уж вы, пожалуйста, извините ей – для нее закон не писан, юродство на себя напустила; а девушка недурная и с мозгом.

Тася протянула Любаше руку и выговорила:

– Я вас знаю. Вы кузина Анны Серафимовны… Садитесь, пожалуйста.

Любаша на рукопожатие ответила: но внутренне опять обругала ее: как смеет из себя хозяйку представлять? Сейчас: "садитесь" – точно она к ней пришла в гости.

Но тихий и веселый тон Таси посмягчил ее немножко. Она села и закурила папиросу. Тася положила принесенную с собой книгу на стол и подсела к ней.

– Тетя загуляла? – спросила Любаша.

– Какое-нибудь спешное дело, – заметила Тася. – Анна Серафимовна всегда дома в это время.

"Да ты что меня, мать моя, занимаешь?" – начала опять обрывать про себя Любаша.

Лицо у ней стало злое, глаза потемнели. Она их отводила в сторону; но нет-нет, да и обдаст ими Тасю. Той сделалось вдруг тяжело. Эта дарвинистка принесла с собой какое-то напряжение, что-то грубое и бесцеремонное. На лице так и было написано, что она никому спуску не даст и на все человечество смотрит, как на скотов.

– Что теперь читаете с тетей? – спросила Любаша. – Роман небось какой французский?

– Нет, статью одну критическую.

– Ишь ты!

В зале по паркету приближались шаги. Любаша покраснела. Она узнала шаги Рубцова. Тася тоже подумала: не он ли? Ей бы теперь приятен был его приход. Она просто начинала побаиваться Любашу.

Обе девушки обернулись разом, когда вошел Рубцов.

Любаша сейчас же отметила про себя, что "Сеня" одет гораздо франтоватее обыкновенного. К ним он ходит в "похожалке" – серенький сюртучок у него такой, затрапезный. Тут же, извольте полюбоваться, пиджак темно-синий, и галстук новый, и воротнички особенные. А главное, усы начал отпускать, – не хочет, видно, смахивать на голландца машиниста с парохода.

Рубцов уже два-три раза разговаривал с Тасей. Он подошел к ней с протянутой рукой и совсем не так, как он поздоровался потом с Любашей. И это резнуло Любашу по сердцу. В первый раз, когда он обедал с Тасей у Анны Серафимовны, вначале он высматривал "генеральскую дочь", как-то она еще поведет себя. Но Тася начала рассказывать про свою страсть к сцене, про отца и мать, про старушек, – он размяк. После обеда он сам уже присел к ней. Она читала какую-то новую повесть. Ее голосок повеял на него приятной теплотой. И так бойко передавала она разговорную речь, чувствовался юмор и понимание.

– Барышню вы хорошую приобрели, сестричка, – сказал он Станицыной через три дня.

– Пришел ее послушать небось? – спросила Анна Серафимовна.

– Чтица толковая… И такая субтильненькая; дворянская дитя, а без важничанья. Хвалю!

Во второй вечер Рубцов заговорил с Тасей без всяких прибауток и угловатостей, так что Станицына диву далась.

– Нет Анны Серафимовны, – встретила его Тася.

Любаша сейчас же вмешалась в разговор.

– Тетя-то ненасытная какая, – заговорила она, напуская на себя перед Рубцовым еще большую развязность.

– Почему так? – суховато спросил он.

– К делам ненасытная… На Макарьевской, видно, в этом году хочет полмиллиона зашибить! Вон как ее спозаранку по городу носит…

Тася чуть заметно усмехнулась. Рубцов понял значение этой усмешки.

– Сестричку-то извините, – сказал ей Рубцов, мотнув как-то особенно головой.

– Что такое? А? – закричала Любаша и встала.

– Очень уж, для Великого поста, удержу себе не имеете.

– Это что еще?

В другое бы время Любаша начала браниться. А тут она точно чем подавилась, замолчала и съежилась.

– Великий небось пост идет, – все с тем же спокойным балагурством сказал Рубцов. – Говеете, поди?

– Отстань! – вырвалось у Любаши.

Она резко встала и отошла к окну. Тася вопросительно поглядела на Рубцова и тотчас же улыбкой как бы заметила ему: "Зачем вы ее дразните?"

– Вы позволите вас послушать? – обратился к ней Рубцов, сел поближе и потер руки.

– Сегодня беллетристики не будет… критическая статья.

– Тем приятнее-с.

Любаша у окна не проронила ни одного слова… Ей делалось невыносимо. И где это рыщет "мерзкая" тетя? Вот разлетелась сама компаньонку высматривать. И радуйся теперь!

Станицына быстро вошла в гостиную и остановилась в двух шагах от двери. Она была очень бледна.

– Извините, Таисия Валентиновна, заждались вы меня. Любаша, здравствуй… Сеня! Спасибо. На минутку пожалуй сюда.

Она не подошла к ним здороваться и жестом показала Рубцову.

– Сейчас, – обратилась она к девицам. – Сеня, на два слова!

Рубцова она увела через залу в свою уборную, небольшую комнату около детской.

Ни шляпы, ни пальто с меховой отделкой она не снимала.

– Дела, Сеня! – заговорила она отрывисто. – Виктор Мироныч угостил на этот раз изрядно… Сто тысяч франков, срок послезавтра.

– Ловко! – вырвалось у Рубцова.

– И на фабрике неладно.

– Что такое?

– Дело дойдет, пожалуй, до стачки… А я этого не хочу. Немца я разочту… Неустойку плачу.

– Сколько?

– Десять тысяч… Но это важнее. Ты идешь ко мне?

Рубцов помолчал.

– Скорей говори.

– Да мы, сестричка, вдруг как не поладим?

– Это почему?

– Так, я замечаю.

– Полно…

Она вскинула на него ресницы.

– Вы привыкли теперь к другим людям…

– Не болтай пустого, Сеня, – строго сказала она. – Ты знаешь, что я тебя разумею за честного человека. Дело ты смыслишь.

– Ну ладно, ну ладно, – шутливо заговорил он и взял ее за руку.

Рука дрожала.

– Сестричка, милая, – почти нежно вымолвил он, – что же это вы как расстроились? Стоит ли? Все уладим. А от Виктора Мироныча и надо было ждать этого. Ваша воля носить ярмо-то каторжное!..

– Что же мне делать? – почти с плачем воскликнула она и опустилась на стул.

– Известное дело – что!

– Говори.

– Оставить его на веки вечные…

– Я не хочу, чтоб дети…

– Полноте, – остановил ее Рубцов, – к чему жадничать?

– Я не жадничаю.

– Ан жадничаете. У вас свое состояние большое. Хватит на двоих. Ну, хотели поддержать имя, фирму, что ли, опыт произвели. Ничего вы не поделаете! Купить у него мануфактуру… Достанет ли у вас на это собственного капитала или кредита?.. Да он и не продаст. Он без продажи с молотка не кончит. А вы не пожелаете покупать с аукциона, пока он Ваш муж; да и не нужно вам.

– Я не жадничаю, – повторила она, задетая его словами.

– Это все отчего идет? Где корень?

– Развестись надо! – обронила она.

– Правильно!

– Шутка сказать!

– И совсем не трудно… Что же, пятнадцати тысяч целковых, что ли, не найдете?

– Дешевле будет, – точно про себя выговорила Станицына.

– И дешевле… Такие доки есть по этой части.

Рубцов понизил голос и опять взял ее за руку. Анна Серафимовна закрыла на минуту глаза. "Ведь вот и он – честный малый и умница – говорит то же, что и она себе уже не раз твердила… Разорение и срам считаться женой Виктора Мироныча!.."

– Не знаю, Сеня, – промолвила она.

– Да ведь это, сестричка, все равно что когда зуб гнилой заведется. Одно малодушие эликсирами его разными смачивать, ковырять, пломбу вкладывать. Дайте дернуть хорошенько. И конченое дело!..

– Это дело длинное, а выйти теперь-то как…

– По векселю? Заплатить – известно.

– Оградить себя чем ни есть…

– Ничем не оградите. Уж позвольте вам заметить, что тогда вы сгоряча такую сделку предложили супругу-то… Он парень не глуп, сейчас же смекнул, что ему это на руку… Ступай на все четыре стороны, вот тебе, батюшка, пенсиону тридцать тысяч, долги твои все покроем, а если тебе заблагорассудится, голубчик, еще навыпускать документиков – мы с полным удовольствием…

– Полно, Сеня, – остановила Анна Серафимовна. – Ну да, глупость великую сделала в те поры, каюсь…

– А теперь тем же манером желаете?

– Ох, не знаю!

Но она застыдилась самой себя. Точно она какая девочка-подросток… И так и этак…

Лицо у ней приняло сейчас же степенный вид.

– Ты что же, Сеня, идешь ко мне?

– Да коли у вас никого нет, не стоять же делу…

– Спасибо… Ну, я сейчас… поди к барышням, я приду… Ты у нас на целый день?

– На целый, коли милости вашей будет угодно.

Она усмехнулась и ласково кивнула ему головой.

Оставшись одна, Анна Серафимовна опустила голову, – она забыла, что была в шляпке и пальто, – и сидела так минут с пять.

Прошло больше десяти дней с того, что случилось в карете. Она видела Палтусова всего раз мельком, в Большом театре. Она возила детей в балет, в утренний спектакль, в конце масленицы. Он подошел к бенуару, а потом, в следующий антракт, вошел и в ложу. Так должен был поступить умный, тонко чувствующий человек. Никакой перемены в тоне, разговоре. Да и как же ему было вести себя? Даже если бы он и готов был полюбить ее? Ведь она вела себя, как безумная… Она замужем, желает жить "в законе", блюдет свое достоинство, гордость и хочет оставить детям имя добродетельной матери.

А в карете кинулась!.. И он хоть бы взглядом сказал ей: "Что же вы ломаетесь, не угодно ли и дальше пойти, я так дурачить себя не позволю!" Не любит? Равнодушен? Противна она ему? Кто это сказал? Чего же она-то ждет? Зачем не высвободит себя? Вот Сеня Рубцов и тот прямо говорит: "Скиньте вы с себя это каторжное ярмо!" Она встала, сняла пальто и шляпу, начала стягивать перчатки, потом поправила волосы перед зеркалом. На лбу ее не пропадала морщина. Из гостиной доносились молодые голоса. Вот эти "юнцы" не знают небось ее заботы. И между ними что-нибудь тоже будет. Люба и теперь уж гоняется за Рубцовым. Ах! Зачем ей самой не восемнадцать, не двадцать лет?

Любаша все еще стояла у окна, когда Анна Серафимовна вернулась в гостиную. Рубцов снова разговаривал с Тасей.

– Извините, Таисия Валентиновна, – сказала с особенной вежливостью Станицына, – я вас заставила даром просидеть.

"Вот какие нежности, – думала Любаша, – все меня хочет поразить своими "учтивостями".

– Да вы сегодня, кажется, очень утомлены, не до чтения.

– Действительно… Сеня, – обратилась к Рубцову Станицына, – ведь надо бы нам на фабрику съездить.

– Когда угодно.

– Да хоть сегодня.

– Я свободен.

– Это далеко? – спросила Тася.

– Нет, за Бутырками, в полчаса можно долететь, – ответила Станицына.

– Я никогда не бывала ни на одной фабрике, – сказала Тася.

– Не хотите ли? – предложила Станицына и поглядела на Рубцова.

Тот одобрительно кивнул головой.

– Очень бы интересно, – выговорила Тася серьезно и наивно.

– Вот и будущий директор фабрики, – показала Станицына на Рубцова.

– Семен Тимофеевич? – весело вскричала Тася.

Любаша сейчас же отошла от окна.

– Честь имею проздравить, ваше степенство, – сошкольничала она и присела.

Анна Серафимовна подумала в эту минуту, что ведь Долгушина – кузина Палтусова. Вот она увидит фабрику. Он узнает от нее, как ведется дело… Заинтересуется и сам, быть может, попросится посмотреть.

"Показать ей школу, порядок на фабрике. Пускай же она ему все расскажет…"

– Славно, тетя! – крикнула Любаша. – Возьмите и меня.

За эту поездку она схватилась. Дорогой и там, на фабрике, можно будет как-нибудь поддеть эту барышню-чтицу.

Она ничего, наверно, не читала стоящего, только пьески да романы… В естественных науках – наверняка ни бельмеса. Вот она и порасспросит ее, так, между прочим, и насчет химии и разного другого. Случаи будут.

– А тетенька заволнуется?

– Эка важность! Ну, пошлите, что к обеду не буду…

– Обедать у меня. Мы вернемся к шести часам… Вам занятно будет, – обратилась Станицына к Тасе.

– Как же! как же! – весело откликнулась та и даже захлопала в ладоши.

"Актерка поганая, – выбранилась Любаша, – все нарочно, егозит перед Сенькой".

– Да у нас немецкая масленица будет! – оживленно выговорил Рубцов и потер руки. – Ведь мы на тройке небось, сестричка!

Решили ехать на тройке. Пока привели сани – все трое закусили. Анна Серафимовна была рассеянна. Любаша несколько раз пробовала поддевать Тасю. Рубцов каждый раз не давал ей разойтись. Тася старалась не смотреть на то, как Любаша действует ножом и вилкой, и не понимала еще, чего от нее хочет эта купеческая "злюка".

Тройка миновала Бутырки. Погода прояснилась. Тасю посадили рядом с Анной Серафимовной. Против нее сел Рубцов. Рядом с ним – на передней же скамейке – Любаша. Она сама предложила Тасе поместиться на задней скамейке, но ей было очень неприятно, что Рубцов «угодил» напротив «мамзели».

Тася ехала и вспоминала другую тройку, когда они скакали раз в парк, к "Яру", с Грушевой. Опять она с купцами. Должно быть, из этого уж не высвободишься. Все купцы! И едет она не к цыганам, а на фабрику, в первый раз в жизни. Что-то такое крепко жизненное входило в сердце Таси. Ее теперешняя "хозяйка" – миллионщица – настоящий человек, управляет двумя фабриками, сколько народу под командой! И какая у ней выдержка! Всегда ровна, приветлива, а на душе у ней, наверно, неладно… Даже эта Любаша, – нужды нет, что она вульгарна, – все-таки характер. Что чувствует, то и говорит. И у ней, наверно, сто тысяч приданого, и она будет тоже заведовать большой торговлей или фабрикой, если муж попадется плохонький. Глаза Таси перешли к Рубцову. Он сидел молодцевато, в меховой шапке… Отложной куний воротник красиво окладывал овал его лица. Похож, разумеется, на приказчика, если посмотреть дворянскими глазами… А тоже – натура. Вот директором целой фабрики будет… Все дело, работа… Не то что в их дворянских переулках…

Сани ныряли в ухабы. Любаша вскрикивала… Всем сделалось веселее. Рубцов раза два спросил Тасю:

– Не беспокою ли я вас?

Взяли влево. Кругом забелело поле. Вдали виднелся лесок. Кирпично-красный ящик фабрики стоял на дворе за низким забором.

Директора не было на фабрике. Станицына имела с ним объяснение утром в амбаре. Он не возвращался еще из города.

Их ветретил в сенях его помощник, коренастый остзейский немец, в куртке и без шапки. Лицо у него было красное, широкое, с черной подстриженной бородкой. Анна Серафимовна поклонилась ему хозяйским поклоном. Тася это заметила.

Они вошли в помещение, где лежали груды грязной шерсти. Воздух был пресыщен жирными испарениями. Рядом промывали. В чанах прела какая-то каша и выходила оттуда в виде чистой желтоватой шерсти. Рабочие кланялись хозяйке и гостям. Они были все в одних рубашках. Анна Серафимовна хранила степенное, чисто хозяйское выражение лица. Любаша как-то все подмигивала… Ей хотелось показать Станицыной и Рубцову, что они "кулаки".

– Здесь уж такое место, – обратилась Станицына к Тасе, – чистоту трудно наблюдать.

– Что вы оправдываетесь, тетя! Сами видим, – вмешалась Любаша.

Заглянули и туда, где печи и котлы. Тасе жаль сделалось кочегаров. Запах масла, гари, особый жар, смешанный с парами, обдали ее. Рабочие смотрели на них добродушно своими широкими потными лицами. У одного кочегара ворот рубашки был расстегнут и ноги босые.

– Так легче! – сострила Любаша. – Добровольная каторга, – прибавила она громко.

Анна Серафимовна посмотрела на нее с укоризной. Рубцов сказал ей насмешливо:

– Не хотите ли по верхней вон галерее пройтись? Там градусов сорок. Пользительно будет.

В нижних топленных сенях и на чугунной лестнице показалось очень холодно после паровиков. Они поднялись наверх.

Прядильные машины всего больше заняли Тасю. В огромных залах ходило взад и вперед, двигая длинные штуки на колесах, по пяти, по шести мальчиков. Хозяйка говорила с ними, почти каждого знала в лицо. Рубцов шел позади дам, подробно объяснял все Тасе; отвечал и на вопросы Любаши, но гораздо кратче.

– А что вот этакий мальчик получает? – позволила себе спросить Тася, понизив голос.

– Известно, малость, – вмешалась Любаша.

– Рублей шесть, – сказал Рубцов.

– Да, – подтвердила Анна Серафимовна.

– Не разорительно! – подхватила Любаша.

Тася не знала, много это или мало.

На окнах, за развешанными кусками сукна, сидели девушки в ситцевых капотах, подвязанные цветными платками, больше босые.

– Что они делают? – спросила Тася.

– Пятнышки красят, – пояснила сама Анна Серафимовна.

Девушки прикладывались кисточками к чуть заметным белым пятнышкам сукна. Они смотрели бодро, отвечали бойко.

– Небось рублика три жалованья? – сказала Любаша и поморщилась.

– Пять рублей, – сухо сообщила Станицына.

Она решительно сожалела, что взяла с собой свою кузину. Ей приятно было показать Тасе, какое у ней благоустройство на фабрике, а эта Любаша расстраивала все впечатление своими неуместными окриками и выходками.

Минут с двадцать проходили они по другим залам, где ткацкие паровые станки стояли плотным рядом и шел несмолкаемый гул колес и машинных ремней. Побывали и в самом верхнем помещении, со старыми ручными станками.

В большой комнате, где лежали всякие вещи: металлические прессы, образчики, бракованные куски сукна, Любаша остановила Рубцова. Анна Серафимовна еще не сходила с Тасей с верхнего этажа. Рубцову захотелось курить.

– Сеня, – начала Любаша, – ты идешь к ней в директоры?

Она не сказала даже к "тете".

– Иду.

– Есть охота!.. В наймиты!

– Это почему?

Рубцов прислонился к столу, взял в руку пачку образчиков и, наморщивая один глаз, стал их рассматривать.

– Да все как в услужение.

– Все вы зря…

– И не верю я ей ни на грош! – заговорила горячо Любаша и заходила взад и вперед между двумя шкапами.

– Кому – ей? – спросил Рубцов.

– Да хозяйке твоей, Анне Серафимовне. Зачем она нас сюда притащила?

– Сами напросились.

– Точно мы не понимаем. Выставить себя хочет благодетельницей рода человеческого: как у ней все чудесно на фабрике! И рабочих-то она ублажает! И детей-то их учит!.. А все едино, что хлеб, что мякина… Такая же каторжная работа… Постой-ка так двенадцать часов около печки или покряхти за станком…

– Как же быть?

– Ах ты, американец! Как же быть?! Прежде ваша милость что-то не так изволила рассуждать.

– Эх!.. – вырвалось у Рубцова.

– Да, известно, испортился ты! – почти крикнула Любаша и подскочила к нему. – Рассуди ты одно: рабочий полтинник в день получает…

– И до трех рублей.

– Ну, до трех… На своих харчах небось? А бабы, а девки? Пять целковых, и копти целый день! А барыши идут, изволите ли видеть, на уплату долгов Виктора Мироныча и на чечеревят Анны Серафимовны… Сколотить лишний миллиончик, тогда откупиться можно… Развестись… Госпожой Палтусовой быть!

– Это почему?

– Смотрите, какая мудрость догадаться, что она как кошка врезамшись… Всё господа дворяне соблазняют… Такая уж у нас теперь болезнь купеческая…

Она вызывающе-насмешливо взглянула на него. Рубцов чуть заметно покраснел.

– Слушать тошно!

– Это отчего? – уже совсем рассердилась Любаша, близко подошла к нему и взяла его за руку. – Это отчего? Или и у вашей милости рыльце-то в пушку?..

Рубцов отвел ее движением руки.

– Вы бы, Любовь (он в первый раз ее так назвал), лучше на себя оглянулись. Другие люди живут как люди – кто как может, а вы только бранитесь да без толку болтаете. Книжки читали, да разума их не уразумели. Нет, этот товар-то дешевый!.. А угодно другим в нос тыкать их кулачеством, так так бы поступали… Не трудно это сделать… Подите к тем, кому ваши деньги понадобятся… Отдайте их…

Любаша вся раскраснелась сразу, повела глазами и стала против Рубцова.

– И отдам, когда мне захочется. Когда они у меня будут! – глухо крикнула она, но тотчас же ее голос зазвучал по-другому, глаза мигнули раз, другой и как будто подернулись влагой. – У меня теперь ничего нет, – продолжала она уже не гневно, а искренне, – а когда меня выделят, я сумею употребить с толком деньгу, какая у меня будет. Я и хотела… по душе с тобой говорить… Устроили бы не кулаческое заведение… Коли ты другой человек, не промышленник, вот бы и мог…

Она не досказала, обернулась и отошла к окну, испугалась, что заплачет и выкажет ему свою слабость…

– Эх вы! – задорно крикнула она прежним тоном, оборачиваясь лицом к Рубцову. – Все-то вы на одну стать!.. Ну вас!

Любаша готова была бы "оттаскать" его в эту минуту. И зачем это она в "чувствие" вдалась с этаким "чурбаном", с "шельмой-парнишкой"… Ему дворянка нужна – видимое дело. Сколотить себе капитал и разъезжать с женой, генеральской дочерью, по заграницам!..

– Желаю вам всякого успеха! – сухо сказал Рубцов, бросил на пол окурок папиросы и затоптал его.

Очень уж она ему надоела в последние две недели.

– Слышишь! – крикнула Любаша. – Я тебе ничего не говорила… ничего!

Дверь отворилась. Станицына вошла первая. Любаша опять отскочила к окну. Лицо Таси сделалось ей в эту минуту так ненавистно, что она готова была броситься на нее.

– По домам? – спросил Рубцов.

– Вот Таисии Валентиновне желательно на школу поглядеть.

– Да, – подтвердила Тася.

– И то дело, – сказал Рубцов и двинулся за ними. Любаша пошла, кусая ногти, последней.