Долго ли?

С первых слов ее Лука Иванович побледнел, потом нервная дрожь прошла у него по спине. Он сжал кулаки, желая овладеть собою, неловко упал на кресло и, пугаясь своего чувства, выговорил:

– Ваш хохол – вовсе не сумасшедший… Я видел здесь, как он мучился за вас. Я страдал с ним вместе…

Дальнейшие слова замерли у него. Он их точно еще сильнее испугался, чем самого чувства, заговорившего в нем с такой назойливостью.

Юлия Федоровна выпрямила голову, щеки ее чуть заметно вздрогнули, глаза слегка затуманились.

– Вы это серьезно? – тихо спросила она.

– Вы видите, – с возрастающим волнением вымолвил Лука Иванович.

– Совсем серьезно? – повторила она. Рот ее раскрылся, и все лицо приняло небывалое выражение почти физической боли.

– А то как же? – смог сказать Лука Иванович и отвел голову от ее взгляда.

– Нет, не надо! – заговорила она вдруг горячо и сосредоточенно, но как бы подавляя звуки собственного голоса. – Не надо этого, Лука Иваныч, ради самого Бога, не надо!..

– Вам его не жаль?

– Про кого вы говорите?

– Про этого… Пахоменку…

– Оставьте его!.. Что мне до него за дело! Он – мальчик. Я про вас, Лука Иваныч…

Она смолкла и опустилась головой на подушку кушетки.

– Почему же не надо? – смелее и громче выговорил он. – Юлия Федоровна, нельзя же вечно предаваться этой маслянице! Я не хочу проповедовать, но не могу и я так… Понимать я отказываюсь: чего вы ждете в таком, петербургском, пошлом, унизительном… разгуле?.. Извините, я не откажусь от этого слова!

Рыдания послышались в ответ.

Юлия Федоровна лежала головой на подушке. Ее стройное, роскошное тело колыхалось от судорожных всхлипываний. Лука Иванович протянул было к ней руки; но руки у него опустились. Он даже затаил дыхание – так неожиданно поразило его это.

Но рыдания продолжались недолго. Голова приподнялась. Она обтерла лицо почти стыдливым жестом, опустила глаза, поправила мантилью, сбившуюся на правую щеку, и прошептала все с той же интонацией:

– Не надо, Лука Иваныч! Я – отпетая.

– Чего же вы ждете в этой пошлости? – повторил Лука Иванович с такой суровостью, что сам не верил звукам своего голоса.

– Чего? Вы непременно хотите знать? Вы этого сами не чувствуете?.. Скука меня душит, Лука Иваныч, скука!..

Она протянула это слово унылой, страдающей нотой.

Так этот звук и резнул его по душе.

– Скука? – выговорил он растерянно.

– Да, а этого мало?..

– Но вы не живете… вы не знаете настоящей жизни, клянусь вам!..

– А вы знаете? – резко спросила она, приблизив к нему лицо. – Вы – литератор, интеллигентный человек, вы знаете, ха-ха-ха!.. Полноте, Лука Иваныч! это у вас с языка сорвалось, вы – не фразер, вы это так сказали. Ну, слушайте: до знакомства с вами я еще все надеялась, что вот нападу же на человека, который действительно живет с верой в свое призвание, да не с такой, как у Елены… такая наивность смешит меня, – больше ничего. Познакомилась я с вами и в первый же разговор наш увидела, что вы тяготитесь ужасно своим делом…

– Не делом, – все так же сурово возразил Лука Иванович, – а положением; не скукой страдаю я, а недовольством.

– Это все равно: вы себя только обманываете… и не один вы, а все подобные вам… Вы и мной-то заинтересовались от скуки… Ну, посмейте сказать, что с серьезной идеей, посмейте!

Она это крикнула.

– Посмею, – ответил Лука Иванович, и голос его дрогнул страстной нотой, – посмею!.. Вы меня обманули своей жизненностью, свежестью; я увидал в вашей натуре прекрасные дары, вы сами предложили мне указать вам другие интересы…

– А вы сейчас и пошли на эту удочку!.. Что же это, как не скука?

Движение губ ее придало лицу опять выражение едкой боли. Луке Ивановичу стало делаться жутко.

– Не обо мне идет речь, – выговорил он убитым голосом, – вас надо спасти от этой мертвечины!..

Слово Елены Ильинишны само подвернулось ему.

– Мертвечина!.. пожалуй… тем лучше… Но вы не спасете… Лука Иваныч, оставьте меня, если вы уже, в самом деле, очень меня жалеете. Измучитесь, истреплетесь… вы и сами станете мертвецом. Вы видели, я со дня на день откладывала свое спасение… Думаю: вот найду в себе силу, не будет меня глодать эта всегдашняя, глупая, барская, развратная, как хотите… тосска. Нет, все то же. Право, лучше уж, пока есть здоровье, забываться, хоть секундами, в чем-нибудь диком, нелепом; вставать, как я, в три часа, ложиться в 7 утра, бегать по всем этим грязным маскарадам, обедать, ужинать, шампанское пить, слушать всякое вранье… Лучше, Лука Иваныч, в тысячу раз лучше! Не нужно, по крайней мере, ничего искать, ни у кого ничего не нужно спрашивать, ни на что не нужно надеяться!..

Знойный воздух опять охватил Луку Ивановича. Против него женщина с пылающими щеками, с огнем в глазах, с полуоткрытой грудью, в цветах, пышащая страстной потребностью жить и наслаждаться, изливала ему, со злобой и отчаянием, свою душевную немочь, билась точно в предсмертной агонии, захваченная когтями неумолимого чудовища.

– Не может этого быть! – раздельно и тяжело выговорил Лука Иванович, точно с испугом озираясь вокруг себя.

– Ну и прекрасно, – уж тоном горького успокоения промолвила Юлия Федоровна, – будемте о чем-нибудь другом говорить… А то, что за трагедия в самом деле?.. Я только что каталась… и так много мы смеялись!.. а через полчаса я в маскарад; вы видите, я одета так, что мне только маску надеть; да я нынче маски не надену: мне душно, у меня лицо горит… я спущу с капюшона двойную вуаль и буду интриговать вашего приятеля, генерала Крафта…

Она хотела было засмеяться, но смеха у ней не вышло.

– Вы видите, – заговорил Лука Иванович, высвободившись немного из своей растерянности. – Вы напускаете на себя такой тон… Вы страдаете… Это понятно; но неужели нет вам никакого исхода? Вы не желаете никаких модных увлечений, вам противны всякие ярлычки: женский труд… свобода женской личности… да вам ничего этого не надо… вы боитесь вмешаться в чужие дела… играть в благотворительность. Но есть для женщины другая отрада жизни.

– Не договаривайте, пожалуйста, не договаривайте! – стремительно вскричала она и схватила его за руку. – Лучше я доскажу вашу мысль. Полюбить, хотели вы сказать, – не так ли? Больше ведь никто не выдумает. Скажите мне, Лука Иваныч, – только забудьте, что я молодая дама, madame Патера, – а просто, как приятелю скажите: были вы когда-нибудь близки к порядочной женщине, совсем близки?

– Не хочу лгать – нет, – ответил искренно и удивленно Лука Иванович.

– Господи, как вы счастливы!.. И не сближайтесь ни с кем, если не хотите опротиветь самому себе. Вас это удивляет?.. Что ж делать, что я больше жила!!. Полюбить!.. – повторила она раздраженно. – Ну, хорошо, полюблю, т. е. влюблюсь, настрою себя так, выберу прекрасного человека, вас, например, выберу за душевные качества, а не за бакенбарды и не за аксельбанты… Начнется с хороших разговоров, потом будем целоваться, потом… он заскучает, сделается невнимателен, потом груб и пошл… Не обижайтесь, добрый мой Лука Иваныч, все, все таковы… иначе нельзя… не знаю, как в Европе, но у нас так… И вот ваша ветка спасения?! Я думала, вы припасли что-нибудь поновее… подействительнее… Это средство мне сейчас генерал Крафт предложит!..

– Вы мне не дали досказать, – с новым усилием возразил Лука Иваныч, – разве нет другой любви, кроме этакой?

– Есть, Лука Иваныч, я знала ее…

Голос ее так задрожал, что Лука Иванович быстро поднял до той минуты опущенную голову и увидал, как глаза ее ушли в орбиты, а щеки мгновенно осунулись.

– Вы знали ее? – радостно спросил он.

– Да, пока жив был мой ребенок… Больше я не хочу и этой любви!..

"И вы были матерью?" – вскричал было он и удержался.