Труп

И с первых же дней их теперешней близости она не позволяла ему платить за себя, в пустяках, извозчику или за билет. Это ему нравится, потому что он сам деликатный и осторожный.

Подарки принимала – но какие?.. Корзину цветов, вон ту лампу, рамки для портретов, два коврика, ящик к именинам, с дюжиной перчаток… Да и то из-за этих перчаток вышло объяснение. Это отзывалось порядочной суммой – вместе с ящиком: рублей на сто, а может быть, и больше.

И еще один, довольно ценный подарок. Она получила, прямо из Парижа – боа из страусовых перьев. Это могло стоить франков двести… Она решительно не хотела принимать, но он так мило просил, надел на себя, – она рассмеялась и не могла устоять против соблазна, – боа было самое модное и ни на ком еще она не видала точно такого.

Туалет он обожает и ценит в ней уменье одеваться… Ни одни только платья, а все детали, все мелочи. Смыслит он во всем этом больше любой женщины. И с тех пор, как они стали близки, она – неузнаваема в своем туалете. Конечно, тратит она больше прежнего, особенно на обувь, перчатки, шляпки, но не безобразно много.

Он артист с головы до пяток. Его оскорбляет все некрасивое, старомодное, безвкусное или крикливое, всякая небрежность и неопрятность.

Любимая его поговорка: «женщина – произведение искусства».

Конечно, он и к жене начал охладевать оттого, что она такая неизящная, костлявая, нечистоплотная…

«С запахом камфары и валерьяны», – прибавила Ашимова с полной уверенностью, так живо представила она себе все это, будто струя ненавистных ей запахов пролилась по комнате.

И к чему она себя успокаивает и защищает? Ведь она же знает, что ни одного рубля от него не получала, что на квартиру, стол, платье, извозчиков, театр – расходует она из своих собственных денег.

– Бог знает, что такое! – громко выговорила Ашимова и быстро подошла к широкому шкапу, откуда достала новый пеньюар, сшитый на днях, из светлой фланели с кружевами.

Она мечтала сделать ему сюрприз. Он ей все советовал ходить дома в чем-нибудь более покойном и легком, и вместе изящном, где бы было побольше красивых складок. О ее бюсте и линиях тела он говорит всегда, как истый художник, с особой блуждающей улыбкой. Да и вредно петь и аккомпанировать себе, затянутой в жесткий лиф, с узкими рукавами.

В пеньюаре рукава откидные и руки на полной свободе, ее наливные, удивительно белые руки, которых не коснулся летний загар.

Поспешно она переоделась.

И когда она встала перед трюмо, поправляя кружево на плечах – кружево было дорогое, оставшееся от покойной матери, – сзади, в зеркале, отразилась вся спальня с кроватью, отделанной гипюровой кисеею, туалетом, кушеткой, умывальным столом.

Вся эта комната смотрела весело и так же нарядно, как и гостиная. В ней не было ничего яркого, нескромного; но Ашимову опять охватило жуткое чувство, и она не могла его отбросить.

Она зажмурила глаза и повернулась к зеркалу спиной. Запах, стоявший в комнате, усилил ее жуткое чувство. В нем были и пудра, и eau de Botot[8 - Eau de Botot – зубной эликсир, средство для освежения полости рта.], и духи, подаренные им. Вся эта смесь говорила не о строгой, трудовой жизни одинокой девушки, а о чем-то совсем ином: о постоянном желании нравиться, о заботах и привычках красивой женщины, у которой есть тайная связь.

Когда она раскрыла глаза – слова: «квартира содержанки» точно выскочили у ней, откуда-то, в голове, и она не могла отделаться от верности впечатления, хотя и знала, что она честная девушка, что у ней есть жених, или что то же: человек, расторгающий для нее свой первый брак, что она, наконец, не принадлежит ему вполне, что она не шла с ним дальше близости, допустимой у обрученных.

Порывисто и с раскрасневшимися щеками вышла она из спальни и подбежала к письменному столику, где взяла бронзовые часики и приблизила их к глазам, по близорукости.

Было уже десять минут четвертого, а его все нет.

«Приехал ли?.. Не случилось ли чего?» – с неожиданной тревогой спросила она, скорее облегченная этим беспокойством: оно отгоняло от нее назойливые и жуткие мысли.

V

Звонок раздался отрывисто и резко.

Ашимова вся вспыхнула и остановилась посредине гостиной. Выбежать ей стремительно захотелось; но он этого не любил – из-за прислуги.

Она поправила еще раз кружево на шее и взялась рукой за густую косу – это был ее обычный жест в минуты внезапного волнения или раздумья.

Вот он снимает пальто и о чем-то тихо спрашивает горничную. С ней он иногда шутит.

В дверь постучали. Он всегда это делает и называет русскую замашку прямо входить – «порядочным варварством».

– Войдите, – откликнулась она, точно постороннему на «вы».

Они были на «ты» только с глазу на глаз; даже при горничной или хозяйке воздерживались они от «ты».

В дверях остановился мужчина сорока лет, рослый, немного полный, с округленными плечами, блондин, очень старательно и молодо одетый, по-летнему. На черепе, маленьком по росту, курчавились волосы, поределые на лбу, коротко подстриженные. Бородка и довольно длинные усы были изысканно причесаны и подзавиты. В глазах, голубых и круглых, играла усмешка здорового сангвиника, всегда довольного собой, как мужчиной и артистом.

Всякий бывалый человек признал бы в нем актера или певца.

– Наконец-то! – сдавленным звуком крикнула Ашимова и подбежала к нему.

Они обнялись. Он поцеловал ее в глаза и в волосы… Она совсем замерла от этих ласк и несколько секунд ничего не могла выговорить.

– Заждалась, милая? – спросил он вполголоса, придерживая ее за талию посредине комнаты. – Прости! Меня задержали на Невском. Знаешь русскую манеру начинать на тротуаре бесконечный разговор.

Голос его вздрагивал в груди. Тембр был баритонный.

– Ну, сядь, сядь здесь, – пригласила она его на диванчик, стоявший около этажерки, против рояля.

И ей вдруг стало светло и бодро на душе. В тоне его слов, в блеске глаз, во всей посадке не зачуяла она ничего неприятного.

Рука ее осталась в его руке. Она опустила голову на его мягкое, округленное, по-женски, плечо и, порывисто вдыхая в себя воздух, выговорила:

– С чем вернулся?

В натуре ее лежало: идти прямо туда, где опасно, малодушно не откладывать ничего, что имеет решительное значение. Вот почему она любила экзамены, конкурсы, всякие состязания, вот почему считала она себя рожденной для сцены, где все надо брать с бою.

Задавая так поспешно этот вопрос, она как бы хотела отделаться совсем от мысли, что она «барышня с поддержкой». Он объявит, что все улажено, и через месяц или через полгода – ведь это все равно – она его жена и будет считаться его невестой, с нынешнего дня, перед всем светом.

– С чем вернулся?

Он повторил эти слова замедленно и тотчас же поцеловал ее, как бы желая наперед утешить.

– Нейдет на развод?

Ее голос раздался глухо. Она подняла голову и смело взглянула ему в глаза.

В лих она прочла что-то двойственное; но рот его с извилистыми, еще молодыми губами, улыбался.

– Нейдет, – выговорил он и поднял плечи. Рука ее, лежавшая в его руке, выпала. Она вскочила и заходила по комнате.

– Но ведь это подло, наконец! – крикнула она, с пылающими щеками. – Что же нужно для того, чтобы она смиловалась?.. Ведь мы не рабы ее бездушного эгоизма и самодурства? Этому имени нет! Имени нет!

С рояля она схватила сверток нот и начала бить им по ладони левой руки, все еще продолжая большими шагами ходить взад и вперед перед диваном.

Он сидел.

– Милая, не волнуйся!