Наша родина как она есть

Больше всего горичан поразило, что Руженка совершенно не собиралась, как они выражались, захомутать пришельца и еще – что никуда не убирала дурацкую доску про никому не нужный трактир. Дальше – больше. Выглядеть прелестная пани стала заметно лучше, хотя, казалось бы, куда уж еще, и деньги у нее тоже появились. Видать, постоялец-то оказался честный, по крайней мере, расплачивался аккуратно.

Однако никакого бы развития все эти события не получили, не напейся как-то кузнец Игнат сверх обычного и не приползи он домой относительно рано, но уже совершенно вне себя. Жене же его в тот день словно попал в одно место какой-то толстый волос – обозвав мужа дураком и пьяницей, она категорически отказалась отпирать ему дверь, а в заключение весьма опрометчиво прокричала: «Хочешь спать – ложись третьим к этой… (тут последовала непереводимая идиома) и ее хахалю. Она и доску-то позорную так и не сняла, хоть и залучила уже одного приблудного! Так одного ей мало, видите ли!»

– А что, – довольно громко сказал уязвленный Игнат, – и пойду.

От чего жене потом было особенно обидно – у Игната в кармане завалялось несколько медяков, полученных в прошлом месяце за какую-то мелкую работу. Пропить заранее он их почему-то не смог, наверно, по причине жаркой погоды. И, упав прямо на пороге горницы почтенной пани, он первым делом выгреб горсть грязной мелочи и, даже не пытаясь подняться, прохрипел: «Давай обжигалки – на все!» Именно так он вел себя в те далекие годы, когда его несколько раз заносило по другую сторону гор, на осеннюю ярмарку.

Тут Игнат, по-видимому, от удара об пол, припомнил, какими словами называли Руженку и ее постояльца, а также совет своей же собственной супруги (по каковой причине ей потом было еще обиднее), после чего приподнялся и огляделся вокруг. К большому его удивлению, обстановка вокруг была совершенно невинная, почти идиллическая, что, как мы не можем с прискорбием не отметить, вполне соответствовало тогдашнему социально-экономическому состоянию нашей родины. Вкратце, экспозиция выглядела следующим образом: вооруженный очками и освещенный толстой свечой постоялец, заваленный грудами исписанных с обеих сторон листков, сидел в дальнем углу за щербатым столом, когда-то предназначавшимся для пошивочных работ. Он непрестанно что-то в своих записях сверял, перепроверял, быстро отмечал не успевшим засохнуть пером, тщательно раскладывал в разные стопки, потом опять смешивал, – и так до бесконечности. Пани же Руженка сидела совсем в другом углу и, пользуясь исходящим от очага светом, не менее внимательно штопала какую-то тряпку. То есть ни о каком притоне или тем более разврате[45 - И с тем и с другим Игнат тоже познакомился на вышеупомянутых ярмарках, а потому провести его по этой части было сложно.] не было и речи. Игнат от изумления даже икнул.

– Чего тебе, Игнатушка? – ласково спросила Руженка, приподнимаясь с лавки. – Обжигалочки, говоришь?

Отчего-то Игнат понял, что икать в ответ будет немного неуместно, поэтому сдержался и промолчал.

– Обжигалочки, – сама себе ответила пани и направилась к буфету. – А какой: можжевеловой, бузинной, крыжовенной, рябиновой, папоротниковой или заветной, с мухоморным замесом и полынным присылом? – подобно неведомой, но приятной музыке звучали для Игната слова пани. – У меня и послаще есть, – но ведь тебе, наверно, сладкое-то не по вкусу? – продолжала она.

Игнат, наконец, сумел издать какой-то звук.

– А? – Руженка повернулась к нему.

– Давай этого, заветную, – хрипло прошептал Игнат, – с мухомориной. Аль не отравишь? – на всякий случай испугался он.

– Что ты, что ты! – замахала руками Руженка, – вот и Микола ее тоже больше других заценяет, – она махнула рукой в сторону писавшего. Тот, не отрываясь от бумаг, кивнул.

– Ну ладно, – согласился Игнат, – давай на все. – Тут он вспомнил про медяки и, собрав все силы в кулак, присел на пол и подобрал рассыпавшуюся мелочь. – Во! – немного стыдясь, он вывалил эту скромную даже по тогдашним ценам кучку на полку комода.

– Благодарствуйте, – Руженка поклонилась ему, налила полный стакан и, поднося его, поклонилась опять. Если от такого обращения Игнат оторопел, то еще более оторопел он от вкуса обжигалки.

– Ох, хороша, – только и смог вымолвить кузнец, переводя дух.

– Еще б не хороша, – согласилась Руженка. – Батюшка мой, вечная ему память, такой был искусник и чародей. Чего только туда не подмешивал. А я с ним все, бывало, сижу, сторожу – от матушки-покойницы. Страсть она это дело не любила, выливала все, мешала туда всякую гадость, – пани вздохнула. – Отсталая была женщина, право слово, прости господи. Не понимала свово счастия, да что теперь горевать, не воротишь уж деньков былых-то.

На протяжении этого короткого мемуара Игнат продолжал хватать воздух, но все-таки отдышался и тут же понял, что ему теперь нужнее самого нужного.

– Водицы не дашь? – спросил кузнец немного подсевшим голосом.

– А как же, – сказала пани. – Стоимость запива входит в гонорарий за обжигалку, – и опять с поклоном поднесла Игнату ковш с холодной водой. Игнат пил долго и жадно, удивляясь неслыханному ранее слову гонорарий. – А это меня Мыкола обучил, – словно услышала его мысли Руженка. – Очень он в латыни сведущий и в других науках разных. По-нашему это будет «уплата», но гонорарий – это как-то красивше звучит, ведь правда?

Решивший ничему не удивляться Игнат кивнул и поставил ковш обратно на полку. Здесь надо заметить, что дома он обычно бросал опустошенную посуду на пол и иногда развлекался, пиная в зад подбиравшую ее жену.

– А-а, – и кузнец ожесточенно почесал зазудевшую вдруг грудь, – а-ах!

Руженка вопросительно посмотрела на него.

– Тебе еще надобно? – Игнат, не раздумывая, дернул подбородком. – А денег-то больше нет, вот ты и стесняешься попросить? Это в голову Игнату не приходило, но в голосе Руженки не было никакой угрозы или злобы, и он на всякий случай опять неопределенно повел подбородком туда-сюда. – Поскольку ты у нас впервой, – продолжала Руженка, – то тебе положена двойная порция по обычной цене, так сказать, за ординарный гонорарий. Только потом уже, будь добр, плати. И всем так скажи: в первый раз – порция двойная, ну а затем, пожалте, по-божески… Изо всей этой речи Игнат понял, что сейчас ему дадут еще, а потом – нет, не дадут. И снова кивнул.

Вторая порция забрала кузнеца не хуже первой. Игнат снова долго пил воду, которую ему, опять поклонившись, поднесла пани. Дальше в его мутной голове стали крутиться опасные мысли: «Дескать, а чего это она мне ищо не дает? Да плевал я на эти деньги! Да я ее сейчас скручу в кое-что и хахеля этого заодно переломаю», – тут по-прежнему строчивший пером в углу постоялец приподнялся и Игнат заметил, что он довольно крепок. Сам же доблестный горичанин в тот самый момент отчего-то сильно закачался. Но и это бы Игната не остановило – как будто останавливало раньше, да на той же ярмарке, где он не раз показывал этим прибрежным хлюпикам, где зимуют морские крабы и прочая мерзость, – только неожиданно и очень остро ему захотелось сходить на двор.

– А, облегчиться желаешь, – Руженка обратила внимание на то, что руки Игната тщетно пытаются справиться с перепоясывавшей его веревкой. – Попрошу все же выйти, а потом милости просим, – и они с постояльцем легко пронесли не сопротивлявшегося Игната через горницу, спустили с крыльца и оставили с внешней стороны забора, прямо у канавы. Ошалевший от происходящего Игнат невероятным усилием воли развязал-таки веревку и предался блаженству. Сразу же его живот, а потом и грудь охватила невероятная радость и теплота, поднимавшаяся изнутри и быстро заполнившая могучее тело кузнеца. Совсем потеряв голову, Игнат присел у забора и сладко-сладко вздохнул.

Печально было его пробуждение.

– Ах ты, мерзавец, ох ты, охальник! Все-то вокруг себя уделал, свинья этакая! К чужому забору прикурочился! Деньги где, дрянь такая, что тебе за ось в прошлом месяце дали? – перед Игнатом стояла жена и надрывалась на всю улицу. Знала ведь, окаянная, что благодаря состоянию, в котором он ноне пребывал, ей нечего опасаться – не поймать ее ему и не пристукнуть хорошенько промеж глаз чем-нибудь деревянным.

– Уйди, – простонал беспомощный Игнат.

– Уйди? Сам уйди, сволочь! Это не ты мне, это я тебе скажу: уйди. Ничего, Господь все видит, все слышит, припомнит он тебе мои слезы, аспид ты этакий, – продолжала надрываться Кузнецова благоверная.

– Уйди, дура, – безнадежно провыл Игнат, – Христом-Богом молю. И тут ему неожиданно явилась подмога.

– Вы, пани Игнатова, лучше бы помогли мужу до дома дойти. И еще попрошу вас почтеннейшее не кричать так громко под окнами: мой постоялец почивать изволят после тяжелых и наиважнейших штудиев, – в распахнутом окне виднелась пахнущая утром пани Руженка. Все б жена Игната могла стерпеть, но только не утренний малиновый сарафан, надетый на пани, и не неизвестное и оттого вдвойне оскорбительное слово «штудиев».

– Ах, он от шетудиев твоих отдыхает! И этот, небось, тоже их отпробовал! Сейчас он у меня зашелудивеет, охальник мерзотный! – разъяренно заверещала она и неосторожно приблизилась к Игнату на расстояние вытянутой руки. Хрясть! Рукав платья оторвался до предпоследней нитки. Достав второй рукой до подола и крепко уцепившись за рванувшуюся в ужасе жену, Игнат даже сумел встать.

– А ну, поди! – забившаяся в крупной дрожи кузнечиха пыталась укрыть голову руками. Игнат замахнулся.

– Вот и хорошо, вот и славненько, пан кузнец у нас настоящий герой! По-прежнему уверенно держа жену, Игнат медленно оборотился к окну. Пани Руженка продолжала сладко потягиваться. – Ты, Игнат, теперь уж иди, раз за тобой жена пришла, да и не открыты мы покамест. А коли еще захочешь заветной – приходи, как будет с чего гонорарий вносить. И другим тоже скажи – так, мол, и так, был в трактире у меня, всего испробовал.

Ох, как хотелось Игнатовой жене заорать: «Это же какой-такой заветной?! Это что ж ты мойму мужику при живой жене, стервь, предлагайте испробовать?!» – но страсть как боялась она тяжелого Игнатова кулака. И ступни Игнатовой тоже опасалась немало. Уж как чесалось Игнату вмазать по расплывшейся в утреннем воздухе физиономии своей благоверной, в полный взмах хотелось впечатать и ногой добавить для окончательного, так сказать, удовлетворения, но почему-то не получалось сделать это прямо перед лицом пани трактирщицы.

– Благодарствуйте, – сам себе удивляясь, сказал Игнат и даже попробовал, опираясь на жену, поклониться куда-то в сторону. Та взглянула на него с опаской. Игнат медленно, но уверенно поднялся и наконец выпрямился.

– Ну что, пойдем, что ли? – осторожно спросила жена.

– Идите, идите, – махнула рукой пани. – Мне тоже работать надо. Горница не чищена, сусеки не метены – ну, сами знаете. Доброго вам утречка.

После чего Игнат с женой двинулись домой. Со стороны могло показаться: рядовой случай – верная супруга ведет за собой полуживого мужа после затяжной попойки на соседском сеновале. Но нет: на глазах ничего не подозревавших поселян вершилась история. Впервые горичанский молодец возвращался домой не просто так, голый, босый и нетрезвый, а после посещения платной распивочной, вложив заработанные деньги в экономику родины и получив взамен положительные эмоции и нетленные ценности – материальные и духовные.

Это событие положило основание коммерческому дому пани Руженки, существующему и поныне. Игнат, проспавшись, поделился новостями с соседями, а его жена – с соседками. Последние, с присущей женщинам проницательностью, связали непонятное событие – то, что похмельный Игнат не стал бить подвернувшуюся ему жену – с какой-то колдовской приправой, которую Руженка подмешивает в питье.

– Конечно, – говорили они, – что, эта лиса себе враг? Не, хи-и-итрая… Этот серый у нее живет уже второй месяц, а она все ходит чистая – ну хоть бы один синяк или хотя бы малая ссадина. Аж странно. Не по-людски. И Игната она туда же – отравила, хотя если подумать, бабоньки, без синяков оно ведь тоже ничего.

Другие, несколько более отсталые дамы возражали данной философеме, упирая на народную горичанскую мудрость: «Не побьет – не зачнет», – но с ними многие не соглашались, ссылаясь на собственный опыт, ибо кое-кому удалось-таки в противоположность оной мудрости, зачать почти без членовредительства и даже неоднократно. В разгар дискуссии выяснилось, что Игнат и еще трое мужиков сговорились помогать друг другу в поле, да не просто так, а с выдумкой: они придут к нему корчевать, а Игнат чтоб чинил им за это инструмент. А ежели с урожая будут какие излишки, то условились продать их сообща либо в соседнюю деревню, либо даже за горы, а потом поделить поровну. Покуда бабы судачили об этом, подошла до редкости мягкая, прямо необычно беззлобная осень, кое-какие излишки действительно случились, деньги тоже удалось выручить согласно плану, после чего довольная четверка отправилась вовсе не домой, а прямиком к пани Руженке, где и погуляла на славу и до самого рассвета.

Наутро, растащив слабо сопротивляющихся мужей по полатям, злые донельзя женщины вооружились граблями и явились под руженкины окна. Та их уже ждала – и в том же самом малиновом сарафане.

– Вот что, милочки, – сказала она, открыв окно, на котором лежали четыре стопки монет. – Я себе, что положено, забрала, поскольку есть и пить мне тоже надо, чай, не богиня я – и в отхожее место хожу не менее вашего. И посуду раскуроченную тоже починить надобно, а то давеча ваши молодцы моими плошками прям до мелкого боя ужунглировались. Лишнего мне не нужно – получите, так и быть, обратно. Но только уговоримся: все это в последний раз. Я вашим мужикам не сторожиха. Сумеете у них деньги отобрать, пока они досюда не дошли – ваше счастье, а на нет и суда нет. Ежели они опять сюда заявятся, да все перепьют да перебьют, будут расплачиваться по полной. Сколь скажу, столь и отсчитаете, без спорщиков. Али не понятно вам что-нибудь?

Алчно поглядывая на разложенные стопки, жены нестройно пробормотали, что да, понятно.

– Ну и славненько, – медоголосо прозвенела колокольчиком пани и придвинула им деньги. Жены не заставили себя долго уговаривать. Торопясь и толкаясь, выворачивая глаза во все стороны, следя, чтобы чего не пропустить между пальцев и чтобы другая не захапала себе лишнего, они в мгновение ока распихали подаренные им медяки по передникам.

– Благодарствуйте таперича, – Руженка поклонилась им и начала закрывать ставни.

– И вы тоже благодарствуйте, – неожиданно для себя ответили жены и неуклюже поклонились Руженке в ответ.

Так в Горичании зародился капитализм.

14. Развитие горичанского капитализма