Екатерина Великая

– Свобода – душа всего на свете, – шепчет, остановившись у окна, Екатерина Алексеевна. Она морщится от барабанного боя и резкого смеха девушек…

– Без свободы всё мёртво. Повиновение законам… Вот смысл государствования… Не хочу рабов…

– Палками!.. Палками забью скотину! – кричал, задыхаясь, Великий Князь. – Левая нога – правая рука!

– Общая цель – сделать счастливыми… И тут – не своенравие… не чудачество… отнюдь не жестокость… Всё сие несовместимо со свободой…

За парком море в графит ударяет, парчою переливается. Белые валы по нему сверкают. Туго надув паруса, с попутным западным ветром идут в Петербург последние корабли.

– Власть без доверия народа – ничто, – сама себе говорит Екатерина Алексеевна. – Легко достигнуть любви и славы тому, кто сего сам желает. Примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость… Справедливость прежде всего… никогда неразлучных – и получите желаемое. Если ваша душа благородна – ваши поступки не могут быть подлыми. Стать благородной – вот жизненная цель…

Екатерина Алексеевна отошла от бюро. Там у неё лежит заветная тетрадь, куда она заносит все поразившие её мысли. Она достала её и взялась за перо.

«Там, там, там-та-там» – бил внизу барабан, дико и грубо ругался Великий Князь.

– Запорю, русская скотина!.. Свинья!..

В комнате Великой Княгини была торжественная и будто печальная тишина.

«У меня были хорошие учителя, – писала Екатерина Алексеевна по-французски, – несчастие с уединением…»

II

Государыня Елизавета Петровна приезжала к молодым редко, но, имея петровский глаз, всё видела и женским сердцем чутко понимала, что неблагополучно в молодом хозяйстве.

– Много читаешь, мой маленький философ, – сказала она однажды, прощаясь с Великой Княгиней. Она стояла на высоком крыльце Ораниенбаумского дворца и, взяв Екатерину Алексеевну за подбородок, приподняла её голову, и в самую душу заглянули прекрасные синие государынины глаза. Государыня покачала головой и тяжело вздохнула.

– А России пожеланный наследник скоро ли будет?.. – спросила она.

Великая Княгиня смутилась и ничего не ответила.

– Идите, что ль, – сказала Государыня свите, а сама осталась с Великой Княгиней на крыльце. Она, казалось, любовалась широким видом на парк и на море, расстилавшимся перед нею. Внизу свита садилась на коней, соловый жеребец Государыни играл в руках у конюха, взвиваясь на дыбки, и заливисто ржал. Великий Князь смеялся внизу.

– А по ночам он что делает? – моргая глазом на Великого Князя, спросила Государыня.

– Спит, Ваше Величество, – тихо сказала Екатерина Алексеевна и, точно оправдываясь, добавила шёпотом: – Ваше Величество, не подумайте чего-нибудь. Я проверила себя – я наклонна и привычна к исполнению своих женских обязанностей.

– И что же?.. Он спит?..

– Спит, Ваше Величество.

Государыня пожевала губами, сложила их сердечком и быстро спустилась к лошади. Великая Княгиня провожала её. Государыня, сев в седло, гибко нагнулась, поцеловала племянницу и сказала:

– Ну, милая, всё сие переменить придётся… Я полагала, весна, лето… Небось как соловьи-то пели! Ораниенбаум – красота несказанная… Воздух какой!.. Где же ещё любовью-то заниматься?.. Выходит по-иному. Учить и сему придётся. Прощай, Катиша, и не огорчайся. Всё придёт в своё время.

Колыхаясь полным станом, Государыня поскакала галопом по широкой аллее.

И только приехала в Петербург, сейчас же вызвала к себе Бестужева. Взволнованная, раскрасневшаяся, возбуждённая долгой ездой, в запылённом мужском кафтане, с хлыстом в руке, она встретила канцлера с решительным видом.

– Послушай, Алексей Петрович, и запиши, что буду говорить. Ну, милый мой… Была я у наших молодых. Не то ожидала найти… Ерунда одна, и так дальше продолжаться никак не может… Всё игры… Шутки, совсем Великого Князя недостойные… Так вот что: немедля прикажи – пьяниц лакеев убрать – не для Великого Князя общество хамов. А им обоим пиши… Как бишь назвать бы поаккуратнее… Пиши – инструкцию.

Бестужев знал хорошо государынин нрав. У неё потехе отдавалось время, а делу – час, да зато – какой это был час!.. Земля горела под её ногами. Она то садилась, то вставала и ходила по комнате, мысль неслась, и по-петровски сочен и чеканен был язык её приказов и записок. Но и он удивился. Им инструкцию?.. Какую им инструкцию?.. Им никакого дела другого не было дано, как приготовить «России пожеланного наследника»… А для этого какая могла быть инструкция?.. Выдумает Её Величество! Он взял лист бумаги, обмакнул в чернильницу перо и приготовился писать.

– Его Высочеству надлежит ежечасно помнить, – ходя по комнате, диктовала Императрица, – кто он… Не являть ничего смешного, ниже притворного и тем паче подлого в словах и минах…

Императрица остановилась посередине комнаты и хлопнула себя по бёдрам.

– Господи!.. В кого он таков уродился?.. Сестрица Анна была образец благонравия… Разве что Голштинский?.. Золото!.. Пиши дальше: удерживаться от шалостей над служащими, от неистовых издёвок над бедными лакеями, от всякой с ними фамильярности… Постой!.. Забота!.. Нашёл с кем играться?.. В галерее при мне горничную за мягкие мяса щипал… Возможно ли?.. Мальчишка!.. Пиши: не позволять ему протаскивание в комнаты всяких непристойных вещей – палок, ружей, барабанов… Дворцовые покои не лагерь солдатский и не кордегардия… Я, милый мой, сам, поди, знаешь, как солдат обожаю, но того не позволю, чтобы барабаны по постелям валялись. Пиши дальше: наблюдать, чтобы Их Высочества показывали истинное усердие к православной греческой вере не токмо для вида, но и наиглавнейше внутренно и действительно… Он в церкви стоять не умеет, всё вертится да оглядывается. Она стоит хорошо, а что внутренно, в душу её не заглянешь?.. Теперь главное, что меня так заботит. Ох, сумею ли выразить… Ты, ежели что найдёшь нужным, поправь, но не смягчай… Так вот, пиши: понеже Её Императорское Высочество достойною супругою дражайшего нашего племянника избрана и оная в нынешнее достоинство Императорского Высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо дабы твоим благоразумием, разумом и добродетелями Его Императорское Высочество к искренней любви побуждать…

Государыня перестала диктовать и, подойдя к Бестужеву, смотрела через его плечо, что он написал.

– Добродетелями?.. То-то закавыка!.. Какие там добродетели! Его к тому добродетелями не побудишь… Ему – горничные, щипки да смешки, вот какие добродетели у него на уме. А как иначе выскажешь? Нет, уж пиши. Пусть сама догадается!.. Добродетелями сердце его привлещи и тем Империи пожеланный наследник и отрасль нашего всевысочайшего Императорского Дома получена быть могла. А сего без основания взаимной, истинной любви и брачной откровенности, а именно: без совершенного нраву его угождения, ожидать нельзя… Вот, Алексей Петрович, казалось, какие пустяки, а выходит и совсем трудное дело. Я Её Высочество спрашиваю, ну что же ночью?.. «Спит», – говорит… Спит!! Надо нраву его угождение показать!.. А у него, чёртушки, нрав – от неистовой!

– Кому же, Ваше Величество, оную инструкцию передать повелите?..

– Двоюродной сестре моей, Марии Симоновне Чоглоковой, рождённой Гендриковой… Кому же больше?

– Молода, Ваше Величество.

– Точно, что молода. Всего на четыре года старше Её Высочества, семнадцати лет, как и Её Высочество, замуж выдана, а уже сколько детей! Вот это позавидовать можно. Почти каждый год ребёночек… И сама красива из себя, строга в поведении, образец добродетели… Он, конечно, шалопай, волокита, так и то в его положение войти нужно, когда жена его постоянно в таком положении. Так вот, пусть Чеглокова всегда за Великою Княгинею следует, устраняет возбуждающую фамильярность с придворными кавалерами, пажами и лакеями.

– Лакеями, Ваше Величество?.. Нужно ли оное писать?..

– Приходится, Алексей Петрович, не скажу, чтобы что-нибудь было, а только Её Высочество слишком добра к простонародью. Помнишь, в Петербурге был у неё лакей, Андрей Чернышёв, в Летнем доме? Великие Князь и Княгиня его всё «сынком» называли. Граф Пётр Антонович Девьер доносил мне, что он подглядел, как оный Андрей не так чтобы с должным почитанием с Великой Княгиней говорил, и она-де ему улыбалась.

– Как же, Ваше Величество. Всех трёх братьев Чернышёвых тогда «с пристрастием» допрашивали в Рыбачьей слободе, однако ничего не дознали. Симон Тодорский Её Высочество на исповеди спрашивал и тоже нашёл чистой и безвинной.

– Да знаю, всё знаю, а всё-таки пусть Мария Симоновна наблюдает и не допускает смелости кого бы то ни было Её Высочеству на ухо шептать, письма, цедульки или книги тайно отдавать… Слишком много читает она. Женское ли дело? Инструкцию сию прикажи перебелить и за своей подписью передай Марии Симоновне с моим рескриптом о назначении её гофмейстериной к Её Высочеству.

Государыня вздохнула и тяжело опустилась в кресло.

– Старею я, Алексей Петрович… Вот и полнеть что-то не в меру начала… Как сестрица Анна… Не к добру всё сие. И тяготит меня, как папеньку, забота… – Она помолчала и с печалью договорила: – Не чёртушке же Росшею править!..

III

Весною 1749 года Екатерина Алексеевна с Великим Князем ездила в Перово к Алексею Григорьевичу Разумовскому. Там были долгие и утомительные охоты на току и на тяге. Великая Княгиня, нигде и ни в чём не желавшая отставать от Государыни, на току, подкрадываясь по болоту к тетеревам, промокла, простудилась, занемогла, скрыла болезнь, больная ходила в сырой вечер на тягу вальдшнепов и окончательно слегла.

Государыня трогательно за нею ухаживала, Мария Симоновна не отходила от постели больной, здесь, во время болезни, Великая Княгиня забыла менторский тон своей гофмейстерины, её подглядывания и подслушивания, её колкие замечания, простила ей всё, и между ними началась тихая и нежная женская дружба и любовь. Они поняли друг друга.

Как только Екатерина Алексеевна поправилась, заболела Государыня. У неё начались мучительные припадки спазм. Государыню на руках перенесли из Перова в Москву, и она дала обет, когда поправится, совершить богомолье в Троице-Сергиеву лавру.

Молодой двор в богомолье не участвовал. Их Высочества переехали на Троицкую дорогу в имение Чоглоковых – Раево, близ Тайнинского.

Раевский дом – не дворец и не помещичья усадьба. Это была простая дача, низко, почти без фундамента, стоявшая на земле. Всего три ступеньки отделяли широкую веранду от сада. Веранда была заплетена турецкими бобами, повителью и хмелем и в солнечные дни золотой, в пасмурные дни зелёный сумрак в ней стоял. Простой деревянный пол был покрыт коврами, стояли вдоль стен растения в кадках и лёгкая дачная мебель. С веранды дверь вела в зал, где и совсем было сумрачно. Там была низкая мягкая мебель, широкие кресла резного дуба по парижским рисункам, крытые зелёным крепким штофом, круглые столы, на которых всегда валялось чьё-нибудь рукоделье, ломберные столы, по углам на подставках были высокие бронзовые канделябры со свечами и в углу – новинка – орехового дерева клавикорды. Пять дверей вели из залы по комнатам и в коридор. Комнаты были маленькие, низенькие, тесно заставленные пузатыми приземистыми комодами с выдвижными ящиками, туалетными столами с наклонным выдвижным зеркалом, кроватями с высокими душными пуховиками. В комнатах было темновато, и в них всегда прохладная сырость стояла: ветви кустов сада прямо в окна лезли. У мужчин пахло в комнатах собаками и табаком, у дам – парижскими духами и ладанной монашкой. Было тесно. На даче разместились Великая Княгиня с мужем, девица Кошелева, княжны Голицыны, княжны Гагарины, Мария Симоновна Чоглокова с мужем и детьми, с мамками и няньками, Лев Нарышкин, Пётр Иванович Репнин и Бестужев-Рюмин. Да почти каждый день наезжал из своего имения Петровского, бывшего по ту сторону Москвы, Кирилл Григорьевич Разумовский, недавно женившийся на Екатерине Ивановне Нарышкиной.

На даче, в тесноте маленького, уютного помещения, в красоте московского лета воцарилось весёлое безделье. После ораниенбаумского уединения Екатерина Алексеевна оказалась всегда на людях, в шумной беседе, на весёлых общих прогулках, когда много было смеха, шуток, остроумных замечаний и песен. Кругом была только молодёжь. Старшим – Чоглоковым едва минуло по тридцати лет. Обилие красивых молодых женщин, всегда прекрасно одетых, с неуловимым кокетством игравших в жмурки, в серсо или мяч, сытая, праздная жизнь среди красивой природы создали на раевской даче атмосферу влюблённости, и скоро Екатерина Алексеевна почувствовала, что центром этой влюблённости была она сама. И это ей было приятно и развлекало её. Самый некрасивый, но и самый влюбчивый и опытный в делах Амура Пётр Чоглоков столь недвусмысленно стал ухаживать за Великой Княгиней, что той пришлось поставить на место мужа своей гофмейстерины и пригрозить ему жалобой его жене. Он скоро утешился со скромной, робкой и застенчивой фрейлиной, девицей Кошелевой.

Кирилл Разумовский являлся каждый день, то с громадным букетом роз, то с корзиной невиданных фруктов, то с коробкой конфет. В богатом кафтане, в пудреном парике, румяный, круглолицый, он застенчиво подносил подарок Великой Княгине и уже до самого вечера не отходил от неё. Он получил воспитание за границей, никто бы не признал в нём простого казацкого сына. Он млел перед Великой Княгиней, не смея открыть ей свои чувства, боясь её острого слова, боясь больше того её равнодушия.