Гой

Конкурент Аркадия телосложением более всего походил на бегемота. Ширь его телес была необъятна. С такими статями оперативником не поработаешь. То, что парень из аналитического отдела, было очевидно. И как же такого завалить? План ведения боя надо было принять мгновенно, и Аркадию оставалось одно – попытаться измотать соперника, что не представлялось особенно сложным.

«Придется потерпеть, раз на искрометную борьбу рассчитывать не приходится, – думал Аркадий, – буду уклоняться от его ударов, пока этот жирдяй сам не сдохнет. Ну час, ну два». И дело едва не закончилось для него катастрофой на первой же секунде боя. Предполагаемый увалень сразу же проявил прыть, какой ожидать от него было никак невозможно. Со скоростью легковеса он начал мелькать перед глазами Аркадия и, пока тот ошеломленно следил за его движением, внезапно разразился серией ударов. Что спасло от них – навсегда осталось тайной для летописцев. Какая-то внешняя сила отбросила его назад так, что кулаки соперника на какие-то миллиметры не дотянулись до него, а потом отнесла в сторону и опустила на ринг аккурат за спиной соперника. Этого оказалось вполне достаточным для того, чтобы оба сообразили, что бой их носит мистический характер, и они сами в этом противостоянии за обладание той, которую Аркадий назвал Олесей, являются лишь орудиями во власти того, что находится по ту сторону спорта. Обоим пришлось на ходу менять стратегические планы. Убедившись, что блицкриг не прошел, соперник Аркадия сосредоточился на том, чтобы экономить энергию, если понадобится – до бесконечности, а Аркадий смирился с мыслью, что физически вымотать соперника не удастся, и поэтому самое время подумать о том, как бы самому не сдохнуть.

Картина боя все более стала походить на коллизию фронтовых событий Первой мировой войны, когда воюющие стороны поняли, как не проиграть, но совершенно не могли себе представить, как победить. Через двенадцать часов этого противостояния бой был остановлен решением Отдела службы знакомств и бракосочетаний Организации. Секретный раздел Тайного регламента предусматривал, что в случае невозможности выявить победителя в течение двенадцати часов избранной невесте предоставляется право самой решить, кто станет ее мужем.

Аркадия и бегемотоподобного парня сначала отправили в душ, потом в бассейн, после чего дали каждому по стакану энергозаряжающего напитка. Они сидели в креслах, облаченные в халаты, когда в спортзал вошла девушка, из-за которой им и пришлось помучаться, и не успел вскочивший на ноги Аркадий испугаться, как она подошла к нему. Раздался удар гонга и прозвучал голос:

– Нарекается Олесей.

14.

И вот сейчас в роддоме на Старопортофранковской Олеся рожала. Южную Пальмиру так занесло снегом, словно где-то в Небесной канцелярии случился системный сбой, и она получила все то, что полагалось далекой Канаде. Ни один южно-пальмирец не знал, как с этим жить. Абсолютное большинство дворников сдалось стихии без боя. На служебной машине с двумя сотрудниками Организации, вооруженными совковыми лопатами, Аркадий двое суток назад пробивался к роддому и все же доставил сюда жену. Как сюда доставили других рожениц, было выше его представлений. Правда, уже при нем одну привезли на бульдозере, другую – целая бригада каких-то работяг на мощном самосвале.

– Вот это Бог дал, – добродушно поделился с Аркадием один из бригады, бывший уже навеселе. – При Сталине всех бы за это расстреляли.

– За снегопад? – не смог не съехидничать Аркадий, но удовлетворения от маленькой интеллектуальной победы не получил, поскольку ее и не одержал.

– А за что же еще? – посмотрел на него, как на человека, который еще не вышел из детства, работяга, и тут же решив, чем может помочь отстающему в развитии, предложил: – Выпить хочешь?

– Давай! – не делая паузы на раздумье, согласился Аркадий.

Работяга, удовлетворенно крякнув, достал из-под фуфайки початую бутылку, а из кармана – граненый стакан. Прежде чем налить, стал оглядываться по сторонам.

– Да ты не таись, – сказал ему Аркадий. – Со мной можно в открытую. С закуской у тебя как? Или мне твоей фуфайкой занюхивать? Своих-то позови.

Через пять минут Аркадий и вся бригада сидели в комнате регистратуры за столом, на котором стоял графин с медицинским спиртом, а рядом с ним глубокая тарелка, наполненная до краев солеными огурцами, и еще один графин, но уже с холодной водой. Выпили по первой, и тут вырубился свет. Аркадий машинально взглянул на светящийся циферблат наручных часов. Было ровно одиннадцать часов после полудня.

– Не заморачивайтесь, – сказал он работягам, – продолжайте, а я пойду разберусь.

Разбираться, собственно, было не в чем. Кого могло удивить очередное аварийное отключение при такой погоде?

Аркадий почувствовал, что свершилось.

– У вашей жены начались схватки, – чуть не заламывая руки, сообщил ему дежурный администратор.

– А света почему нет?

– Погас.

– А компрессор?

– Отказал. Наверное, от мороза. Но ничего, ничего, у нас и керосиновая лампа имеется. Уже послали.

В подтверждение этих слов мимо Аркадия пробежала девчушка в белом халате со свечой в руках, а за ней едва поспевал бородатый мужик в ватнике, неся незажженную керосиновую лампу.

– Смотри не разбей, Ильич, – взмолился администратор.

– Не боись, – солидно успокоил мужик и тут же поскользнулся.

– Вот же скотина! – простонал администратор, взял лампу из рук мужика и поспешил за девчушкой.

Оставшийся не у дел мужик недоуменно уставился на Аркадия.

– Ильич? – спросил его Аркадий. – Скажи еще, что Владимир.

– Владимир и есть, – не стал возражать Ильич.

– И кем же ты тут, Владимир Ильич? Сторож?

– Завхоз, – с достоинством произнес Владимир Ильич. – Старого уже почитай год, как уволили.

– А звали его не Лев Давидович?

– Зачем Лев Давидович? – возразил мужик. – Звали его Лазарь Моисеевич.

– Еще лучше, – вырвалось у Аркадия.

– Чем лучше-то? – поинтересовался неожиданно оказавшийся не таким уж простым мужик. – Или вы хотите сказать, что живая собака лучше мертвого льва?

– Я хочу сказать, что на текущий политический момент именно так, – уже другим тоном заговорил Аркадий. – Библию, значит, почитываете, Владимир Ильич?

– А что еще читать-то? Кроме Библии, все книги, считай, что ни о чем. Ну, убили Гамлета, ну, не убили Гамлета.

– Понял, – догадался Аркадий. – Стало быть, вы сектант. Или хасид, хотя хасид бы, конечно, сказал бы не Библия, а Тора. Да что же это я?

Аркадий словно от сна очнулся и услышал, как Владимир Ильич сказал:

– Да ты не дергайся, сейчас уже ни к чему. Сына твоя Олеся родила, и сама в полном порядке.

Тут же зажегся и свет.

– Быстро они управились, – констатировал Владимир Ильич, словно одновременно отдавая должное и ремонтникам, и акушерам, и силам небесным.

15.

А через пять дней в этом же роддоме, на радость всему его коллективу, родился Петя Свистун. Дедушка новорожденного, Самуил Фишер, щедро отблагодарил всех, кто, по его мнению, помог внуку появиться на свет. Например, завхоз Владимир Ильич получил обширный фрагмент древней рукописи вавилонского Талмуда, за который любой спецхран Европы, Америки и Ближнего Востока готов был бы поторговаться, даже выходя за рамки отпущенного властями бюджета.

– Рад представившейся наконец мне возможности лично отблагодарить вас, – сказал Самуил Фишер, передавая рукопись Владимиру Ильичу.

– Спасибо! – поблагодарил завхоз роддома на Старопортофранковской. – И событие того стоит. О полукольце, которое хранится у вашего зятя, конечно, не забываете?

– А как забудешь? Чем больше об этом кольце узнаешь, тем страшнее становится. Ну, будем надеяться, что до этого не дойдет, Владимир Ильич.

– А если все-таки дойдет? – хитро прищурился завхоз.

– А если дойдет, – лицо Самуила окаменело, и голосом изваяния, если вообразить себе заговоривший памятник, он произнес. – А если дойдет, то Ответственные лица исполнят свой долг, и да поможет Им Тот, Имени Которого не знает никто.

– А ведь не исключено, что дойдет, – задумчиво сказал Владимир Ильич.

– Кто у них сейчас там рулит? – поинтересовался новоиспеченный дедушка.

– После Лаврентия Павловича? – переспросил Владимир Ильич. – Пока что Маленков и Хрущев, оба, разумеется, отъявленные антисемиты, хотя вряд ли высших степеней посвящения.

– Но ведь оба они вместе с Лаврентием Павловичем настояли на принятии исторического решения отказать Гитлеру в полной поддержке плана окончательного решения еврейского вопроса.

Владимир Ильич только плечами повел:

– А с чего это вы взяли, что все антисемиты за окончательное решение еврейского вопроса? Ну, решат его окончательно, и чем им тогда прикажете заниматься? Еще одного столь же сногсшибательного вопроса история, похоже, не предусмотрела, о чем, кстати, свидетельствуют и столь интересующие нас с вами полукольца.

Прошло еще восемь лет после этого разговора, за которые в стране мало что изменилось, кроме того, что она, как позже выяснилось, почти навсегда, то есть вплоть до конца своего исторического существования, отреклась от Израиля, сделав ставку на его уничтожение, и первой в мире запустила человека в космос, что не могло не потрясти умы и души множества множеств людей на Земле. Из полета Гагарина с окончательной ясностью вытекало, что исход людей, или пусть хотя бы одной человеческой семьи с Земли, дело фактически предрешенное.

В пору близящегося окончания учебного года, светлейшим и благоухающим сиренью майским днем, кое-как разделавшись с домашними заданиями, Петя Свистун притаился в подворотне дома на проспекте Мира, бывшем Сталина. В руках у него был самострел, отнюдь, разумеется, не огнестрельный. К одному концу примерно метровой жерди были прибиты два гвоздика, к которым крепилась длинная резинка. К другому концу была прилажена прищепка для белья. Резинка натягивалась. В нужный момент стрелок нажатием пальца на прищепку, освобождал ее. Резинка отправляла в полет небольшой камушек или, еще лучше, металлическую скобочку. Таким оружием обладали чуть ли не все мальчишки в возрасте до десяти лет. Иные стреляли в собак и кошек, иные же постреливали иногда в школьных друзей или недругов – в друзей было, конечно, куда безопаснее, – но Петя был гуманистом и стрелял только в мишень, представляя на ее месте исключительно человека в образе абстрактного врага всего доброго.

Вдоволь настрелявшись по мишеням, влекомый неудержимой логикой развития, Петя не смог остановиться на достигнутом, потому что это свыше человеческих сил и самой природы человека, откуда бы она ни взялась. Человек может либо наотрез отказаться от чего-то, либо продолжать когда-то начатое, а продолжение означает изменение. Бросить стрельбу из самострела восьмилетний Петя, разумеется, не мог. И вот он пристроился в подворотне, когда ни одной живой человеческой души во дворе быть не могло: взрослые находились на работе, а совсем уж старики в это время во двор не выходили.

Петя смотрел на проезжую часть проспекта и дожидался, когда на ней появится подходящий объект для выстрела из засады. Он не обманывал себя, представляя, что станет стрелять, допустим, во вражеский танк из специального ружья. С ледяным ужасом неизбежности он знал, что это будет наш советский автомобиль. Откуда, на Петино счастье, мог в самом начале шестидесятых появиться в Южной Пальмире транспорт хоть каких-нибудь оккупантов? Даже на автомобиль дипломатической миссии рассчитывать не приходилось, тем более что Петя о таких и не слышал.

Уличное движение отнюдь не было интенсивным. Автомобили мимо Пети проезжали редко, к тому же легковушки в качестве мишени, будучи стихийным гуманистом, он, конечно, не рассматривал, а грузовик на проспекте Мира мог и за целый день не появиться, на что в глубине души и рассчитывал затаившийся в засаде стрелок. Но отступиться от задуманного, не перестав себя уважать, он не мог. И таки дождался. Вот и грузовик. Петя впился в него взглядом, и когда тот оказался почти напротив подворотни, он произвел выстрел, веря от всей души, что никакого вреда от этого быть не может. Но зато это ведь настоящий выстрел по реальной мишени. Никакой другой цели стрельба не преследовала. И уже начиная чувствовать себя триумфатором, Петя собирался покинуть позицию, как грузовик резко затормозил и остановился, прижавшись к тротуару.

Петя глазам своим не поверил. А через мгновение ринулся в глубь двора с единственной мыслью – избавиться от самострела. А чувств было два: страх и раскаянье. Так, восьми лет от роду, Петя пережил во всей полноте архетипические муки преступника, стремящегося избавиться от улик, когда кажется, что соглядатаи выглядывают из каждой щели. Библии Петя пока еще не читал, но если бы раздался голос, вопрошающий что-нибудь типа «Где брат твой Авель?», он бы не удивился. Напротив, удивляло то, что все во дворе спокойно и тихо, словно на улице ничего не произошло.

Петя первым делом взлетел на последний этаж парадной, поднялся по лестнице, ведущей на чердак, и – везет же иногда людям – дверь оказалась не запертой. На чердаке была сущая свалка чего угодно, от разваливающейся мебели до побывавших в том еще употреблении бытовых приборов. Петя немного успокоился. Ноги сами привели его куда надо. Самым трудным делом было вытащить гвоздики, к которым крепилась резинка. Но, пользуясь разными железками, недостатка в которых вокруг не было, он с задачей справился. Оставался вопрос, куда девать саму жердь.

– Есть тут кто-нибудь? – раздался мужской голос.

Петя в панике бросил жердь там, где стоял, а сам растянулся на полу. В такой пыли ему уже больше никогда в жизни лежать не довелось. Все стихло, но он лежал, не шелохнувшись и почти не дыша, не меньше часа. Когда вечность все-таки прошла, Петя поднялся и, будучи уверен, что время все уже списало, спустился с чердака. Мысли были заняты тем, как отряхнуться от пыли, чтобы не привлекать к себе внимания. Других больших забот в мире как будто уже не существовало. Почти спокойно он вошел в подворотню и тут же увидел на улице то, во что верить не хотелось. Грузовик продолжал стоять там, где остановился. А вокруг него творилось нечто невозможное, состоящее из милицейских машин, толпы зевак и людей в белых халатах. Пете захотелось не просто исчезнуть, но переместиться в какую-то другую жизнь, где всего того, что сейчас с ним происходило, быть не могло. Он начал пятиться в надежде остаться незамеченным, и тут в подворотню заглянула женщина какого-то усредненного возраста, похожая на дворничиху. Только метлы в руках не хватало:

– Думал, что все прошло? – ухмыльнувшись спросила она, и пошла дальше своей дорогой.

«Откуда она знает?».

Не помня себя, Петя вернулся домой, сел в кресло перед журнальным столиком и застыл в надежде, что вместе с ним застынет и время.

16.

Так, в свои восемь лет, Петя приобщился к одному из важнейших генетических ужасов родины – страху, что за ним придут. Вернулась с работы мама, приведя сестричку, забранную из детского садика, совсем уже вечером вернулся папа. Петя прислушивался к каждому шороху на улице и в подъезде. Но за ним все не шли. Дело, конечно же, оставалось за ночью. Вот когда не прийти за ним просто не смогут.

Не пришли почему-то и ночью.

То, что с сыном творится неладное, бывшая Анечка Фишер, а ныне Анна Самуиловна Свистун, учительница начальных классов Школы Передового педагогического мастерства, поняла сразу, как только его увидела. Поняла и то, что дело настолько серьезно, что мальчика нельзя расспрашивать ни о чем. Зато хотя бы папа не замечал ничего, то есть ничего того, что происходит с женой и сыном. Сидя за столом, накрытым супругой, он гремел о том, что дурак Никита таки доведет до войны, полагая, что ничего более важного, чем его рассуждения о политике вслух, для нее быть не может.

– Наши обосрались в ООН! – как будто даже радуясь этому обстоятельству, торжественно возгласил он.

– Какие наши? – устало просила жена.

– Опять? – рассердился Семен.

– Что опять?

– То опять!

Нет, к счастью, он решительно не замечал того, что в его доме неладно.

Но по городу уже даже не ползли, а парили в воздухе зловещие слухи, что будто бы на проспекте Мира прямо посреди бела дня был то ли убит, то ли таинственным образом внезапно умер за рулем шофер грузовика, ветеран труда и бывший фронтовик. Утром везде от рынков до обкома партии только об этом и говорили, но уже днем о скоропостижно погибшем на проспекте Мира шофере все сразу забыли, словно его и не было, потому что воображение горожан потрясло событие куда более яркое по части обстоятельств трагического исхода. Не в силах окончательно поверить в то, что это произошло в их городе, люди рассказывали друг другу, что в районе Трамвайной площади какой-то мужчина столкнул с подножки вагона мальчика, и тот упал под колеса, тут же оставшись без ног. До приезда скорой помощи мальчик был еще жив и даже приходил в сознание. Люди вокруг, пережившие всякие грозные эпохи, просто не знали, что тут поделать. Уже в карете скорой помощи ребенок скончался. Горожане сокрушались и более всего жалели его несчастную мать.

Звали погибшего мальчика Гриша Каплан, но людям казалось, что имя в данном случае не имеет для них никакого значения. В обкоме партии настроились на проведение массовых образцово-показательных похорон на общегородском кладбище, но родные погибшего неожиданно заупрямились, настояв на том, чтобы захоронение было произведено на пока еще действующем еврейском кладбище.

– А вы заметили, как евреи постепенно наглеть начинают? – со значением и не без толики далеко идущего кокетства спросила курьерша отдела писем помощника заместителя второго секретаря по идеологии. В ответ он окинул ее тяжелым и задумчивым взглядом, но слова не проронил.

– Так они же такое мероприятие нам сорвали, – оправдываясь, произнесла она, но набравшись духу, добавила: – И я вообще не понимаю, полезны они для нас или вредны.

– В каком смысле вредны и в каком смысле полезны? – мрачно спросил помощник заместителя, но курьерша и не думала униматься, прямо заявив:

– Я уверена, что все они против нас.

– А мы – это кто?

– Славяне.

– Так вот почему вы так осмелели, – как бы только сейчас догадался помощник заместителя. – И давно ли вы себя славянкой осознали, позвольте узнать?

Курьерша потупилась и услышала суровое:

– Не суйтесь пока в политику выше кухни, если когда-нибудь хотите стать старшей курьершей, потому что даже сам Никита Сергеевич иногда по бумажке читает, а не несет все, что ему в голову придет. И помните, что товарищ Сталин выиграл борьбу за власть во многом только потому, что у него был грузинский акцент, и он трижды думал, прежде чем решался произнести слово по-русски, хотя, конечно, были у него другие достоинства, но и отдельные недостатки. Однако к полной гармонии мы еще не пришли. А полная гармония наступит тогда, когда кроме отдельных недостатков товарища Сталина наша партия признает отдельные достоинства товарища Троцкого. Как ядро атома состоит из нейтронов и позитронов, так ядро нашей партии в идеале должно состоять из отдельных недостатков Сталина и отдельных достоинств Троцкого, причем оба это хорошо понимали, но тут сионисты, воспользовавшись отдельными недостатками Сталина, убили Троцкого, воспользовавшись его отдельными достоинствами. Понятно?

Опустив глаза, курьерша сделала книксен.

– Славянка, итить ее мать, – процедил помощник заместителя. Его охватило более чем административное негодование, но он сумел сдержать себя во имя некоторых физиологических интересов, спросив:

– Медосмотр давно в последний раз проходила?

Услышав ответ, приказал в девять вечера явиться в его кабинет, будучи во всей униформочке.

А через месяц после похорон Гриши Каплана в городскую клиническую больницу, которую в Южной Пальмире называли еврейской с тех самых времен, как еврейский кагал Одессы ее основал, поступил умирать Самуил Фишер.

Эта больница еще во времена своего дореволюционного основания стала медицинским, экономическим и социальном чудом. Разумеется, на деньги еврейской общины в ней лечили не только евреев. И еще как лечили! Рентгеновскую диагностику тут начали практиковать до Первой мировой войны. Во время знаменитых еврейских погромов в Южной Пальмире газета черносотенцев «Русский Юг» на своей первой полосе со всей строгостью призвала своих читателей считать эту больницу практически без пяти минут своим национальным достоянием и настоятельно рекомендовала руками ее не трогать. «Все равно будет наша», – успокаивал читателей в редакционной статье главный идеолог черносотенного движения Юга империи. Самое удивительное, что своих читателей он не обманул, хотя при этом обманул самого себя. Больницу у евреев и в самом деле отобрали, но сделали это большевики годы спустя, объявив ее народным достоянием.

А в год исторического погрома южно-пальмирское отделение Императорской комиссии по пресечению немецкого засилья в России отправило в Северную Пальмиру аналитическую записку, в которой отмечало, что если что в ближайшее время и погубит империю, то это будет сионо-черносотенство, колыбелью которого вот-вот станет Южная Пальмира, если она не стала ею уже.

– Мало нам немецкого засилья, – проронил государь император, когда его ознакомили с документом, и чисто на автомате повелел составить ему справку о еврейской больнице Южной Пальмиры, вокруг которой закипели такие страсти. Впрочем, дело представлялось совершенно незначительным, тем более на заре эпохи войн и революций. Однако августейшая интуиция монарха не подвела. С больницей все оказалось куда как не просто, чтобы не сказать захватывающе интересно.

В результате расследования выяснилось, что тайные мудрецы кагала, когда административное решение о строительстве еврейской больницы на Подолянке было получено, для успеха предприятия раскрыли избранным явным авторитетам общины некоторые сокровенные глубоко секретные схемы финансово-инвестиционной деятельности Экономического совета строительной канцелярии царя иудейского Соломона. Авторы служебной записки напоминали и об упорных слухах, не утихающих в Европе уже около тысячи лет, будто в некоторые из этих сакральных народнохозяйственных тайн Иудеи сумели проникнуть тамплиеры.

– Ах, эта Южная Пальмира, – пришел в доброе расположение духа император Всероссийский. – Тамплиеры-шмамплиеры.

Он вспомнил пассажирский причал южно-пальмирского порта, памятник дюку де Ришелье над лестницей, ведущей к морю, и спросил шефа жандармов:

– А у нас в Северной Пальмире тоже уже есть рентгеновский аппарат в городской больнице?

– Есть, конечно, в Кронштадтском военно-морском госпитале, мой государь.

– Как это должно быть прекрасно, – мечтательно протянул царь. – Скажите, голубчик, а каковы успехи наследника в естественных науках?

– Успехи превосходные. Наследник принимает всей душой представление о стационарности вселенной, ему очень нравится опыт гальванизации лягушки, вот только… – шеф жандармов запнулся.

– Что «вот только»? Прошу вас, голубчик, продолжайте.

– Вот только теорию двойственной природы света не хочет принимать ни в какую. Говорит, что утверждать, будто свет – это одновременно волна и частица – это тоже, что утверждать, будто Россия – это одновременно государство и революция. Я, конечно, очень извиняюсь, мой государь.

– Что же вы стоите? Присаживайтесь, голубчик.

Когда шеф жандармов пристроился в кресле, император поинтересовался:

– Что прикажете: чай, кофе? Кофе у нас бразильский, а чай Высоцкого. Может быть, квас?

– Квас! – решительно заявил шеф жандармов.

– Ну и превосходно, а я уж как-нибудь кофейку… – император откинулся в кресле, всем своим видом показывая, что сейчас последует доверительная беседа, поскольку он намерен поделиться действительно наболевшим.

– Вот, изволите ли видеть, получил записку от простого приходского батюшки, что некий учитель в Калуге будоражит публику прожектами полета человека в космос. Наши люди толком, что такое космос, не понимают, а он им своими прожектами мозги, как бы это по-русски сказать, отравляет. Еще и в Академию наук статьи и чертежи посылает. Декарт, понимаете ли, Дэвид Юм, Эммануил Кант ничего о возможности полета человека в космос не говорили, а тут учитель из Калуги, на те, пожалуйста.

Царь помолчал и спросил:

– Как думаете, голубчик, полет космического корабля с человеком на борту в глубины стационарной вселенной дело практически осуществимое, или этот учитель из Калуги совсем дурак?

– Мне докладывали, – сообщил шеф жандармов, – что дурак, конечно, но не совсем.

– А почему же я об этом не совсем дураке не от вас узнаю, голубчик? Так вот родину, как бы это по-русски сказать, и потеряем. А вы себе представляете, сколько в ней лесов, полей, рек и полезных ископаемых? И кто же, по-вашему, будет первым человеком в космосе с нашей-то нерасторопностью? Уж не японец ли? А может быть, немец или еврей? Луна обетованная!