Гой

– А Трусу, лучшему из вас, и вовсе преждевременный вечный покой в Бабьем Яру вышел – не преминул напомнить Аркадий, которому минувшей зимой исполнился двадцать один год. – И не спрашивайте меня, почему так.

5.

Почти сразу после освобождения Южной Пальмиры в город из Киева прибыл сугубо штатский человек около сорок лет отроду, неславянской внешности с еврейским именем Арон и с армянской фамилией Абурцумян. Оный Абурцумян занялся делом и вовсе удивительным. С помощью непонятно каких покровителей он принялся искать в Южной Пальмире если не саму нефть, то для начала помещение под будущий Нефтяной техникум. «Зачем Южной Пальмире Нефтяной техникум?» – задавались вопросом славяне, а если бы в Южной Пальмире сразу после ее освобождения нашелся хоть один еврей, то он бы непременно задал бы к основному и дополнительный вопрос: «А хорошо ли это для евреев?».

С годами выяснилось, что как раз для евреев это неплохо.

А пока Арон Абурцумян подыскал административное здание на проспекте Сталина. Еще бы! Про этот проспект он знал, что его спроектировали еще на заре Южной Пальмиры по образу и подобию парижских Елисейских Полей, только в Южной Пальмире получилось даже лучше, потому что Поля ее Елисейские приобрели некий сельский шарм, поскольку функции главной улицы города как-то само собой присвоила себе находящаяся по соседству Дерибасовская.

И хотя прямые родственники Арона Абурцумяна прямо сейчас проживали не в Париже, а в Марселе, к Елисейским Полям он тоже испытывал чувство привязанности. Несмотря на то, что Южная Пальмира в дни его прибытия выглядела какой-то серой и прибитой, она ему все равно понравилась. Он сумел увидеть ее покрытой зеленью, услышать музыку из Городского сада, а самого себя почувствовать среди неторопливо прогуливающихся празднично настроенных пар и небольших компаний. О такой Южной Пальмире он когда-то читал у Бунина, а может быть, и слыхал от него самого. Правда, как минимум, была еще и Южная Пальмира Бабеля, о которой Арон Абурцумян, в свою очередь, возможно, слыхал от самого Бабеля, но и против такой Южной Пальмиры он, видимо, тоже ничего не имел.

Как бы то ни было, но уже в год освобождения от оккупации в Южной Пальмире на проспекте Сталина был открыт Нефтяной техникум, заместителем директора которого стал беспартийный Абурцумян. Председателем первой приемной комиссии тоже был он. На строительный и экономический факультеты были приняты серьезные мужчины и женщины, направленные на обучение исключительно по рекомендации Онисима Макарыча Досвитного. Стоит ли говорить, что все они успешно преодолели вступительные экзамены, хотя некоторые из них не умели писать, что выяснилось уже на стадии заполнения анкет. А вот на факультеты дальней транспортировки и добычи нефти и газа абитуриенты поступали без протекций и по способностям, хотя месторождений нефти и газа ни в Южной Пальмире, ни в ее окрестностях пока не нашли.

Работу в этом техникуме и предложил Аркадий своему новоиспеченному приятелю Семену Свистуну.

– Будешь у Абурцумяна библиотекой заведоведовать, – сказал он.

– До пенсии, что ли? – поинтересовался Семен.

Он еще не знал, каким ходовым, причем дефицитным товаром сделаются в недалеком будущем книги в стране победившего так называемого социализма.

Заведовать библиотекой Нефтяного техникума оказалось нетрудно, потому что на должность библиотекарши была назначена миленькая Анечка Фишер, папе, маме и даже бабушке которой помог вернуться в родной город все тот же таинственный Арон Абурцумян. Папа Анечки носил, между прочим, звание капитана первого ранга, хотя и не был флотоводцем. Зато он был лучшим в русской природе теоретиком и практиком гидростроения. Зачем понадобился Абурцумяну в Южной Пальмире гидростроитель такого уровня, мало кто считал нужным интересоваться. А вот назначением прелестной Анечки Фишер на должность библиотекарши Нефтяного техникума заинтересовались многие отцы и матери чисто славянских семей с многочисленными действительными и мнимыми заслугами перед действующей верховной властью.

В Москву пошли письма и полетели телеграммы с единственным вопросом и всего лишь одной просьбой: разобраться. А вопрос был следующий: «Почему же это славянскому человеку нигде не дают хода?».

В московских инстанциях вопрос из Южной Пальмиры понравился. Делу дали максимальный ход, и вот уже в кабинет к Сталину был вызван его первый заместитель по правительству член Политбюро Николай Вознесенский.

– Вот ты мне скажи, – не предложив ему сесть, спросил Вождь всех вождей, – кто у нас глава Русской партии?

– Какой Русской партии? – изумился Вознесенский.

– Не знаешь, значит. Работаешь заместителем Председателя Совета министров нашей великой родины, а про Русскую партию не слышал.

– А-а-а, – сделал вид, что счастливо догадался, о чем идет речь, Вознесенский, – вы, наверное, о русской партии в нашем ленинско-сталинском Политбюро? Ну, какая же это партия? Это метафора.

– А кто же председатель этой метафоры? – поинтересовался Сталин.

Вознесенский не ответил.

– Ты что, подпольщик, товарищ Вознесенский, почему молчишь? – пошутил Сталин. – Может быть, Трумэну сказать хочешь? Или уже сказал? И что же ты ему сказал, что вождь Русской партии в стране Советов почему-то не товарищ Сталин? А почему? Может быть, товарищ Сталин для вас недостаточно русский? Кто еще в нашем сплоченном коллективе Политбюро с вашей точки зрения недостаточно русский? Уж не фашист ли вы, товарищ Вознесенский? Присаживайтесь, пожалуйста.

Вознесенский присел, а Сталин нажал кнопку вызова на столе. Вонесенский понял, что сейчас в комнату зайдут двое или трое чекистов размерами с чернокожих чемпионов по боксу в наитяжелейших весах, но в комнату вошли товарищи Берия и Маленков.

– Садитесь, коллеги, – предложил Вождь вождей. – А знаете ли вы, кто перед вами? А перед вами один из вождей Русской партии, есть у нас, оказывается, и такая.

– Да что же это такое делается, да как же так, вы ему столько всего надоверяли, дорогой Иосиф Виссарионович, – в один голос запричитали вошедшие, – мы к нему всегда по-товарищески относились, а он, подлец, за нашими спинами какую-то Русскую партию организовал, фракциоинер проклятый. Точно не еврейскую, товарищ Сталин?

Они ни разу не сбились, и злосчастный Вознесенский легко догадался, что репетировали они свой монолог не один час.

– Кстати, о еврейском вопросе, товарищи, – Вождь вождей помял большим пальцем табак в чашке курительной трубки, после чего отложил ее в сторону. – Как вы думаете, где евреи собираются создать свое национальное государство? Ну, смелее!

– В Палестине, товарищ Сталин, – ответил за всех Берия.

– Вы так считаете? А мне вот кажется, что в Южной Пальмире.

В кабинете установилась мертвая тишина, которая радовала только его хозяина, отчего он и тянул с тем, чтобы ее прервать. Насладившись, продолжил, и в голосе его зазвучали хорошо знакомые присутствующим зловещие нотки:

– Что у нас за страна, в которой мне одному приходится бороться и с Русской партией, и с еврейским засильем, и кто я такой, чтобы одновременно с ними бороться? Я что, с детства об этом мечтал? И достижимая ли это вообще цель – уничтожить русскую партию и еврейское засилье? Какие будут соображения? Что скажешь, например, ты, товарищ Берия?

– А зачем нам вообще их уничтожать, Иосиф? Пусть сами уничтожат друг друга, если нам так надо. Но кому это – нам? Советским людям?

– Я понял вас, товарищ Берия. Значит, не хотите вы уничтожать еврейское засилье. Ни слова, товарищ Маленков! Я знаю, что вы, в свою очередь, не хотите уничтожать Русскую партию. Придется, однако, вам обоим принять посильное участие и в том и в другом.

Сталин достал из ящика стола некий документ, потряс им перед присутствующими и положил на стол:

– Это запрос заместителя директора Южно-Пальмирского Нефтяного техникума Арона Абурцумяна на перевод в Южную Пальмиру с визой товарища Маленкова: «Разрешить». Какой же вы после этого вождь Русской партии, если без Александра Евсеевича обойтись не можете, а во-вторых, на кой вам в Южной Пальмире тайный гидростроитель? Попрошу вас выйти из кабинета и советую навсегда забыть сюда дорогу.

Как только дверь за Маленковым закрылась, Сталин сказал:

– Когда немец стоял под этими стенами, мы хорошо понимали, что верны нам остались только русские и евреи, а теперь, выходит, что мы сами против Русской партии, а русские люди – против еврейского засилья. И что же получается? А получается, что спасти нас от Русской партии может только борьба с еврейским засильем. Но кто же это такие мы, как правильно поставил вопрос товарищ Берия? Русские мы или не русские? Значит так, борьбу с еврейским засильем назовем борьбой с космополитизмом, и люди нас поймут. А уничтожение Русской партии скромно наречем Ленинградским делом, и люди ни о чем не догадаются.

– Товарищ Сталин, – не смог сдержать искреннего восторга Берия, – воистину вы великий языковед!

– Да, – согласился Сталин, – в некоторых вопросах языкознания я разбираюсь. Во всяком случае при текущем политическом моменте в нашей стране в начале, как вы только что видели, было Слово, и слово было у Сталина.

6.

Семену Свистну шел уже двадцать второй год, а его мужское достоинство еще не знало женского лона. Последние школьные годы его не состоялись из-за войны, эвакуации и фронта. Тяга к противоположному полу денно и нощно изводила Семена, но ни на мгновенное завязывание знакомств, ни на долгие ухаживания он был совершенно не способен. А сами проявлять инициативу по отношению к нему ни сверстницы, ни дамы с опытом явно не торопились. Как-то не встретилась пока на его пути бабенка побойчее. Правда, потеряв руку, Семен несколько приободрился, найдя, как ему представлялось, уважительную причину, объясняющую то непростое обстоятельство, что места для сердечной подруги в его судьбе не образовывалось.

Он было совсем уж собрался навсегда остаться холостяком и провести жизнь в компании таких же бедолаг-инвалидов за выпивкой и разговорами на пьяную голову, что вполне бы могло у него получиться, но тут вмешались Родина, решившая укоротить ему жизнь, и друг, взявшийся вырвать его из ее смертоносных объятий. Так в жизнь Семена вошли женщины, причем сразу именно во множественном числе, ибо речь шла не о подруге или невесте, но, пожалуй, о полностью укомплектованном гареме.

Разумеется, юная Анечка Фишер поначалу даже не догадывалась, что у ее не проявляющего никакого интереса к женщинам шефа появился целый гарем. Шеф и сам поначалу об этом не догадывался. Все началось с того, что однажды в учебное время в библиотеку явилась уверенная в себе весьма ухоженная дама бальзаковских лет, явно пользовавшаяся не самым дешевым парфюмом, чего Анечка, имевшая о нем представление благодаря особым возможностям своего отца, не могла не заметить.

Оглядев Анечку и все помещение библиотеки откровенно оценивающим взглядом, дама, наконец, изволила ответить на немой вопрос юной библиотекарши:

– Я являюсь комендантом женского общежития Нефтяного техникума, а звать меня Анастасия Онисимовна, пока еще Рабинович, вдова Героя Советского Союза летчика Ефима, гм, Рабиновича, именем которого вряд ли уже назовут улицу в нашем городе. Имею острое желание записаться в вашу библиотеку с одобрения товарища Абурцумяна.

– Очень приятно, – и впрямь обрадовалась Анечка тому, что перед ней читательница, а не проверяющая, Бог весть кем и зачем сюда посланная. – Хотите что-нибудь об организации социалистического быта почитать?

– Просто мечтаю! А пока пригласи-ка сюда Семена Петровича.

– Какого Семена Петровича?

– А того, который еще с утра был Семеном Пинхасовичем, – с нескрываемым удовольствием пояснила Анастасия Онисимовна.

– Этого не может быть! – вся вспыхнула каким-то нездешним ослепительным светом Анечка, отчего засияла такой дивной красотой, от которой сама Анастасия Онисимовна несколько растерялась.

– Ишь, что сионизм с человеком делает, – быстро найдя причину данного проявления женской природы, вновь обрела уверенность она. – Сказано тебе, зови!

Анечка крутанула диск внутреннего телефона и, запнувшись, произнесла:

– Семен… Пинхасович, вас просят зайти.

Семен скоро появился, выйдя из недр книгохранилища, и застыл, увидев перед собой статную образцово-показательную красавицу, будто сошедшую с картин, изображающих счастливых колхозниц, учительниц и врачих светлого коммунистического будущего, ростом чуть ли не с него самого. В его застигнутом врасплох мозгу возникло слово «модель», словно речь шла о танке или самолете.

– Вы ко мне?

– А ведь и правдапохож, – как будто здесь не было Анечки, не сразу произнесла Анастасия Онисимовна, неожиданно погрустнев.

– На кого? – немедленно отреагировала Анечка, как будто здесь не было Семена, то ли еще Пинхасовича, то ли уже и правда Петровича.

– Так ведь на Героя Советского Союза летчика Ефима Рабиновича. Только этот получше будет, – не отрывая взгляда от Семена, произнесла Анастасия Онисимовна с такой интонацией, словно состояние ее сознания из бодрствования переходило в некий полусон.

– Что происходит, гражданка? – почти испуганно спросил Семен.

– Уже ничего, – успокоила его посетительница. – Может быть, все-таки пригласишь меня к себе в кабинет, Однорукий?

7.

Семен Свистун прошел войну, оставив на ней руку, уже год работал на ниве культуры и просвещения, а экзистенциального ужаса в его жизни пока еще не было. И вот этот ужас его достал, причем чуть ли не всей своей мощью. То, что чар Анастасии Онисимовны ему не избежать, сомневаться не приходилось. Было очевидным, что и оттянуть это удовольствие не удастся. Все надежды прожить жизнь, не подвергнувшись этому испытанию, рухнули в одночасье.

Семен пришел в ужас, при этом панически боялся совершенно не того, чего ему следовало опасаться. При одной мысли об Анастасии его мужское достоинство тут же наливалось такой стальной мощью, что сделать его незаметным для себя не представлялось возможным. «Какая постыдная похоть, что она обо мне подумает», – внутренне содрогался Семен, при этом нисколько не сомневаясь в намереньях Анастасии, потому что для того, чтобы в них сомневаться, надо было отказаться от самой способности мыслить.

Мозг лихорадочно искал способа найти предлог, чтобы избежать рокового свидания, но ничего, кроме слов фронтового полковника: «Причиной выхода из боя может бы только смерть», в голове не задерживалось. С одной стороны, воображение рисовало потенциальному любовнику картины самых желанных способов достижения неземных наслаждений, с другой стороны – сама мысль, что ему придется склонять женщину к развратным действиям, представлялась кощунственной и преступной.

Напрасно несчастный Семен пытался прибегнуть к помощи великих учителей жизни – классиков русской литературы от Пушкина и Лермонтова до Горького с Куприным. Их героям было куда легче, чем ему в данном вопросе. Мог ли он, как Онегин, объяснить Анастасии Онисимовне, что любит ее любовью брата, или на худой конец похитить ее, как Печорин Бэлу, чтобы необходимость в объяснениях отпала сама собой? Может быть, вульгарно овладеть ею, как это бывало в текстах Горького, или предположить, что любовь предмета вожделения уже куплена, как это порой происходило у Куприна и даже у Толстого с Достоевским? Как в самом деле было бы хорошо и существенно облегчало дело, если бы Анастасия Онисимовна была зарегистрированной проституткой или его крепостной крестьянкой, но мир классической русской литературы канул в небытие, и она, увы, была советским человеком, комендантом женского общежития Нефтяного техникума. И как же тут быть?

«Наверное, все-таки придется ее лапать, – мысленно решался поддаться своему естественному влечению Семен, но тут же спохватывался. – О, Боже, ведь это может оскорбить ее женское достоинство, и кто же она такая, если ее и в самом деле не оскорбят его сексуальные домогательства?».

Однако назначенный час неумолимо приближался, и Семен заблаговременно вышел на улицу, чтобы не опоздать на свидание, на котором в домашней обстановке по предложению Анастасии предстояло обсудить вопросы, связанные с возможностью открыть во вверенном ее попечению женском общежитии филиал библиотеки Нефтяного техникума. Вечер для обсуждения такого важного вопроса был выбран, разумеется, субботний.

Жила Анастасия Онисимовна на улице Подбельского, за Новым базаром. Это был тихий интеллигентный район дореволюционной застройки. Туда можно было доехать на трамвае, но Семен предпочел путь пешком. Надо было спуститься вниз по Дерибасовской, миновать Соборную площадь, пройти по Садовой до Нового рынка, обогнуть его – мечта, а не прогулка по еще утопающему в зелени центру Южной Пальмиры теплым вечером бабьего лета.

Через полчаса Семен стоял перед солидной дверью на втором этаже во дворе-колодце довольно ухоженного дома, хотя запах мочи в парадной, пожалуй, доминировал в букете, аромат которого способен был преодолеть насморк любой силы.

Взгляду Семена предстали три звонка, рядом с каждым из которых красовались следующие надписи: «Вайнштейн», «Рабинович», «Старожук». В таком сочетании носитель фамилии Старожук представился Семену усатым дородным черносотенцем, но это оказался тонкий, сравнительно молодой человек с задумчивым и добрым лицом. С родом деятельности пока еще незнакомого Семену Вайнштейна мысленно определиться было не так уж трудно. В этом районе города обладатель такой фамилии мог быть либо протезистом, либо администратором театрального коллектива, либо доцентом одного из вузов города. Выяснилось, что данный конкретный Вайнштейни и есть доцент, кандидат физических наук. Оба – и Старожук, и доцент – были женаты и имели по одному ребенку-дошкольнику. Жена Старожука была по национальности еврейка, а Вайнштейна гречанка – знай Южную Пальмиру.

В этих обстоятельствах Вайнштейну оставалось только гадать, вышлют его из Южной Пальмиры как члена семьи гречанки, или как еврея самого по себе. В аналогичных тревогах по части национального вопроса пребывал и Старожук, но градус его опасений был все же несколько ниже, чем у Вайнштена. В определенной неизвестности пребывала и Анастасия Онисимовна. Похоже, что вопрос, считать ли вдову еврея космополиткой, еще не был окончательно решен на самом верху. И если люди Берии по всей Германии разыскивали специалистов по физике и вооружениям для укрепления могущества социалистического отечества, то люди Суслова в тех же целях разыскивали по всему бывшему Третьему Рейху специалистов по расовому вопросу.

– Одни бы мы Германию не одолели, и вы это отлично знаете, – заявил Вождь вождей на очередном заседании Политбюро и тут же услышал в ответ дружное многоголосое:

– Нет, нет и нет! Ничего мы такого не знаем и знать не хотим!

Отец народов спокойно дождался, пока возражения смолкнут, и продолжил:

– Основными причинами нашего вопиющего отставания в развитии от гитлеровского рейха, поставившими СССР на грань выживания, явились социалистическая коррупция и догматизм с начетничеством в области расовой теории. Да, благодаря трудам товарищей Лысенко и Мичурина, у нас есть определенные достижения в области выведения высшей расы плодово-овощных и зерновых культур, но за всем этим мы как-то позабыли о человеке, и в первую очередь – о славянском, который более других нуждается в улучшении и, конечно, этого заслужил. И я буду очень удивлен и крайне разочарован, товарищи, если в ближайшее время наши ученые не найдут работы Ленина «Интернационализм как высшая стадия великорусского шовинизма» и не положат ее мне на стол.

Разумеется, ни Старожук, ни Вайнштейн, ни Анастсия Онисимовна, ни Семен ничего не знали о содержании этого разговора, но все они чувствовали, что он уже состоялся. И все народы мира, не будучи посвящены в тонкости и детали событий, чувствовали, что колесо истории завершает оборот, начатый в городе Вене, когда тридцатитрехлетний, именно тридцатитрехлетний бывший семинарист по имени Иосиф писал там труд «Марксизм и национальный вопрос», утвердивший его в руководстве большевиков и завершающийся сейчас, когда Вождь вождей собрался поставить точку в национальном вопросе, окончательно переиграв своего якобы случайного соседа по ожиданию в очереди на прием к Венскому Сефарду. Иосиф тогда свысока поглядывал на злосчастного Адольфа, справедливо полагая, что высокопоставленный российский революционер-подпольщик весит больше на весах истории, чем неприкаянный, хотя и немецкий маргинал. Но спустя четверть века этот маргинал завоевал Вену, на целых девять лет опередив его.

Что тогда творилось на душе у Иосифа?

Он сумел это никому не показать исключительно ради конечного торжества.

И поверженную уже его армией Вену он так и не посетил, будто и впрямь не простив ей обиды за то, что первой она отдалась не ему.

8.

Когда знакомство с гостеприимными семействами Вайнштейнов и Старожуков состоялось, Анастасия Онисимовна уединилась с Семеном в своей комнате коммунальной квартиры. Комната показалась Семену огромной, как трамвайный вагон, только намного шире и гораздо более уютной. Посредине стоял прямоугольный лакированный стол, рассчитанный как минимум персон на двенадцать. У стены находилась огромная кровать, покрывало на которой к изумлению Семена было расшито золотыми то ли вензелями, то ли просто узорами в виде вязи. В углу на журнальном столике, расположенном между двумя вольтеровскими креслами, стояло серебристого цвета ведерко, из которого выглядывало горлышко бутылки шампанского.

– А что у тебя в портфеле? – спросила Анастасия, заметив, что он просто жжет единственную руку Семена, не знающего, куда его пристроить.

– А как же, – ответил Семен, который не забыл, что его пригласили обсудить производственные проблемы, – тут план женского общежития техникума из технического архива со всеми внесенными поправками и мои предложения по, как бы это сказать, книжному репертуару библиотеки. В основном, конечно, я предлагаю техническую и экономическую литературу, но мне кажется, что девушкам могут быть интересны и стихи советских поэтов.

– Это ты сам когда-нибудь у девушек спросишь, – отвечала Анастасия, – я ведь уже не девушка.

С этими словами она подошла к Семену, обвила его шею руками и глубоко поцеловала, не дав ему шанса увильнуть. Портфель выпал из рук несостоявшегося делового партнера, и он обхватил талию Анастасии. Почти тут же она почувствовала присутствие восставшего мужского достоинства Семена и одобрительно выдохнула: «О!».

Мгновенно уловив, что у Анастасии нет к нему никаких социальных претензий, Семен все сильнее тискал ее, а потом его рука принялась ощупывать и то, что находилось ниже талии.

– Какой молодец, – наконец, освободив язык от поцелуя, сказала ласково, но настойчиво Анастасия, – а теперь давай проведем медосмотр.

И это было только началом ночи наслаждений.

9.

Утро у Семена получилось поздним, и хотя ему еще не исполнилось двадцати двух лет, одним из самых счастливых в жизни. Проснулся он в кровати один, за окном во всей своей красе разворачивался солнечный выходной день, рядом с кроватью на спинке стула висела пурпурного цвета явно мужская одежда, какой и вообразить себе было нельзя, хотя чисто технически это была брючная пара и укороченный халат. Вместе это было нечто достойное принца или владельца замка.

Семен легко сообразил, что вся квартира, видимо, давно уже на ногах. Хотелось поскорее увидеть Анастасию, и без малейших сомнений облачившись в невиданный наряд, чувствуя, что по праву заслужил возможность хотя бы немного его поносить, он, заправив один рукав в карман, решительно отправился по длинному коридору в сторону туалета и кухни.

Анастасия и впрямь царила на кухне среди трех плит, кухонных столов и еще двух домохозяек, жен Вайнштейна и Старожука. Все вместе они готовили воскресный завтрак, который по обилию закусок обещал превзойти самый полноценный обед. Главы семейств – Вайнштейн и Старожук – уже давно вернулись с Нового базара, принеся в дом морковку и редьку, лук и чеснок, помидоры и зелень, свежую рыбу – от барабульки до карася и камбалы, да еще и мясные продукты, включая вырезку свиную и говяжьи щеки. Как это все предполагалось гармонизировать единственно верным исключительно для данного случая образом, знали только хозяйки, воспитанные на этом поприще Южной Пальмирой.

– Ух какой красавчик, – умилилась Анастасия, одарила Семена коротким поцелуем в губы и велела отправляться к мужчинам, которые попивали кофе в комнате семейства Вайнштейнов, ведя свободный разговор на отвлеченные литературно-политические темы. Они при этом ничего не опасались, потому что прекрасно знали, что приди кому-нибудь в голову мысль их репрессировать, то сделает он это за милую душу, не заморачиваясь, будь даже они глухонемыми.

Для Семена такая открытость мнений была в диковинку, но он привык к ней мгновенно, и не успел достопочтимый Вайнштейн закончить сентенцию о том, что напрасно, мол, люди считают вредными явлениями лжепророков и лженауку, поскольку ведь был же Дон Кихот самым настоящим лжерыцарем, но этим только облагородил мир, как однорукий заведующий библиотекой перешел на еврейский вопрос, впрочем, этого не заметив. Он так прямо и спросил: