Фавор, или Бабушкин внук

Упоминая своего первого мужа, Елизавета Марковна всегда печально и, как казалось Натану, с некоторым укором качала головой. Порой называла его «несерьезным, непутевым человеком». Мол, кому была нужна его смерть? А согласись он уехать с нею – может, уцелел бы…

Интересно, что еще с детства, ничего не зная ни об иудаизме, ни о Каббале, утверждающей, что возвращаются и вселяются в новые тела души тех, кто по какой-либо причине не смог исполнить свою миссию на земле, Натан всегда чувствовал в себе присутствие чьей-то иной, очень родной, но все же не его собственной души. С годами, правда, это чувство стало притупляться…

Так вот, возвращаясь к психоанализу: Натан-внук напоминал Елизавете Марковне ее «непутевого» первого мужа, которого она, несмотря на свои последующие два брака, продолжала любить. Два ее других мужа были людьми «путевыми», положительными: один – замначальника таксопарка, второй – директор ателье по пошиву одежды. Оба умерли относительно рано, от болезней. И бабе Лизе, словно преследуемой злым роком, пришлось трижды овдоветь. За несколько лет до эмиграции в Израиль она познакомилась и съехалась с отставным полковником артиллерии, ветераном войны, весь китель в орденах. Но дети полковника уехали в Америку и утащили папу с собой, несмотря на все его мольбы оставить его с «Лизочкой».

Она никогда не снимала золотого перстенька с маленьким рубином с безымянного пальца левой руки. Как вдова. При всей своей любви к ювелирным украшениям, будучи в новых браках, никогда больше не носила обручального кольца. И взятую себе фамилию деда Натана тоже не меняла. И свадебную их фотографию всегда держала в рамочке на видном месте. И никаких других фотографий с «путевыми мужьями» внук никогда у нее не видел.

Внук Натан в глазах Елизаветы Марковны тоже был несерьезным и непутевым. На такого, она считала, нельзя положиться. Такие либо бессмысленно погибают, либо попадают в тюрьму.

Она извечно подозревала Натана в намерениях совершить что-то неблаговидное. Как будто отодвигала шторку его души и заглядывала внутрь: «Ну-ка, ну-ка, сейчас посмотрим, что там за чертовщинка». Отдадим ей должное: она всегда безошибочно угадывала, когда внук симулировал болезни, чтобы пропустить школу, когда (как бы сказать помягче) заглядывал в родительские кошельки и находил там «лишнюю» мелочь, в каких «нычках» прятал сигареты. Все это его чертовски раздражало. Такая слежка! Такая подозрительность!

Когда в девяносто первом крохотная Литва вырывалась из Советской империи и по старой брусчатке Вильнюса пошли танки, а Вильнюсский ОМОН и снайперы на крышах по приказу из Москвы открыли огонь по мирным жителям, баба Лиза примчалась в дом и стала требовать, чтобы родители немедленно заперли все двери и окна. «Он же пойдет к телебашне и там погибнет! У него есть оружие, он где-то прячет оружие!» – кричала она, как всегда, верно угадав планы Натана, тогда второкурсника университета. Насчет оружия, правда, ошиблась, где он мог его взять? Но к телебашне пошел…

А может, причина их взаимной нелюбви заключалась в том, что они с бабой Лизой были как бы представителями разных миров? Натан – друг свободных муз, а Елизавета Марковна – бухгалтер – слуга холодных цифр. Сытый голодного, как говорится…

В любом случае, в своем сердце Натан всю жизнь носил обиду на бабу Лизу. И в том, что бабушка осталась одна в Израиле, в доме престарелых, за собой никакой вины не чувствовал. Она ведь столько отдала не ему, а внучке: помимо любви – и квартиру свою, когда Светка вышла замуж, и деньги ей всегда подбрасывала, и помогала поднимать на ноги детей. И рояль.

***

Бабу Лизу он, конечно, проведает. Но важнее – разузнать про возможность для них с Аней иметь ребенка. Ведь все не так просто: нужно будет получить израильское гражданство, оформить медстраховку, найти больницу, где такое делают – детей в пробирках. А как быть с жильем? С работой? С языком? Неужели снова куда-то ехать, все начинать заново?

Вот так: одному Бог дает детей, другому нет. У Светки уже третий родился, причем незапланированный. В каждой стране – по ребенку: первый – в Литве, второй – в Израиле, третий – в Канаде. Аня же на что только не согласна, чтобы стать матерью. А не дает Бог.

Не так давно они были на приеме у очередного акушера-гинеколога, известного в Нью-Йорке специалиста в этой области. Даже не выслушав их до конца, врач-светило придвинул к себе лист бумаги и калькулятор. И погнал стучать по кнопкам, говоря, за какую процедуру даст скидку и на сколько процентов, а за какую – скидку не даст. И все записывал цифры столбиком, складывал, вычислял проценты. А столбик рос, рос, становясь колонной, и линзы очков знаменитого врача поблескивали.

В конце приема вручил им лист с окончательной суммой, от которой у обоих потемнело в глазах. Просил не задерживать с ответом, потому что у него – очередь, все расписано на полгода вперед.

На улице Аня расплакалась. А Натан, рассердившись, вернулся в кабинет того врача-бухгалтера и разорвал бумагу с калькуляцией перед его носом. Деньги деньгами, но ведь нельзя же так откровенно, не колбасой же все-таки торгует!

Чувства их объяснимы. Но проблему это никак не решило.

Съездили с Аней и на могилу известного хасида – ребе Шнеерсона, что на кладбище в Квинсе. Считается, что дух великого Любавического ребе может творить чудеса. Нужно оставить на могиле записку и помолиться. Говорят, что свои просьбы по факсу и по электронной почте туда шлют евреи со всего мира. Сотни просьб в день!

На кладбище, возле склепа, находится и небольшой дом, где факс и компьютер, принимающий онлайн-просьбы. В том же доме – молельня и столовая. Как это часто у евреев – всё в одном месте.

Вдвоем с Аней они вошли в склеп. Несмотря на поздний вечер, здесь было немало посетителей, мужчин и женщин разного возраста. Натан написал свою просьбу и бросил бумажку поближе к надгробному камню, у которого лежало много свернутых бумажек. Собрался уходить. Аня накрыла голову косынкой, взяла в руки молитвенник.

И так она была прекрасна в своем отчаянье, в своей мольбе, что, глядя на жену, Натан как-то по-новому полюбил ее. Подумал тогда, что ради нее готов ехать не только в Квинс, на кладбище, а к черту на рога.

Кстати, пока Аня молилась, Натан в соседнем доме уже пил водку «Смирнофф» с хасидами. У них, оказывается, был какой-то праздник. А если у евреев праздник, то нужно петь и гулять, хоть на кладбище. Выйдя из склепа, задумчивая Аня нашла своего мужа подвыпившим, танцующим в обнимку с хасидами. Все дружно приседали, выкидывали коленца и задорно выкрикивали: «Мошиах! Мошиах!..»

Да, дух Любавического ребе помог хорошо повеселиться в тот вечер. Но с ребенком – увы, никак. И денег на новые медицинские эксперименты у них уже не было.

А годы-то идут. Ане уже – тридцать восемь. Будильник «тик-так, тик-так». Аж в ушах гремит.

Глава 3

Елизавета Марковна могла уехать в Канаду вместе с родными, но решила остаться в Израиле. Попросила помочь ей сложить и отнести в дом престарелых вещи.

Странно, конечно: дочка, зять, внуки, правнуки. И вроде бы никто не виноват в том, что бабушка осталась одна. У всех свои уважительные причины, всех можно понять. Но так и напрашивается: баба с воза…

Объясняя такое свое решение, баба Лиза уверяла, что в доме престарелых ей смогут обеспечить приемлемые условия жизни, нужный уход, медобслуживание и прочее. Но помимо этого, как бы официального, существовало и другое объяснение – истинное: Елизавета Марковна жалела свою дочку и внучку, не хотела там, в Канаде – на новом месте и в чужой стране, стать для них обузой. И хоть была женщиной капризной, требующей повышенного внимания к своей персоне, но когда необходимо было сделать тяжелый, страшный шаг – отрезать по живому, Елизавета Марковна этот шаг делала. Она была человеком поступка. Реалистка по натуре, иллюзий не строила, знала, на что идет, выбрав для себя дом престарелых.

Она любила повторять: если нужно, настоящая женщина должна уметь закрывать свое сердце.

Мама, конечно, испытывала из-за этого угрызения совести. Извинялась и перед Натаном, говорила, мол, бабушке там будет лучше. Раз в году потом ездила ее проведывать в Израиле, на недельку или на две.

Натан очутился в Америке, еще когда вся семья оставалась в Литве. Светкин муж в Вильнюсе открыл свою компьютерную фирму, бизнес пошел, ни про какую эмиграцию он и слышать не хотел.

А Натан поехал в Нью-Йорк по студенческой визе, с четвертого курса филологического факультета. Улетал не навсегда, только на год. Но смутное предчувствие, что он останется в Америке, бродило в душе.

Вскоре на Светкиного мужа в Вильнюсе наехали, потребовали денег и «поставили на счетчик». Пригрозили, что «устроят ему, вонючему жидасу, новые Понары». В Израиль им тогда едва ли не бежать пришлось. Но в Израиле им упорно не нравилось, и через некоторое время они перебрались в Канаду.

Так и разлетелась семья по всему свету…

Раз в году Натан звонил в Израиль, поздравлял бабушку с днем рождения. Она ничего не знала о его жизни в Америке. А он и не пытался просвещать ее на этот счет. Спрашивал то, о чем обычно спрашивают у стариков: как спишь? Как аппетит? Что болит? Через несколько минут, когда список этих традиционных вопросов приближался к концу, Натан мысленно подбирал слова прощания, напоследок желал бабушке здоровья, обещал звонить почаще. Случалось, правда, что забывал поздравить бабу Лизу даже с днем рождения. Тогда мама звонила ему из Канады и журила: мол, нехорошо – бабушка обижается.

Глава 4

До сих пор он никогда не бывал в домах престарелых. Не приходилось. Сейчас ожидал увидеть что-то мрачное, удручающее.

Ничего подобного! Никаких тебе темных комнат и плотно задвинутых штор.

В просторном, светлом зале за столиками сидят старички и старушки (старушек приблизительно вдвое больше, статистика, стало быть, не врет – век мужчин короче женского). Играют в карты, читают, разговаривают. Смотрят телевизор. Ухожены, причесаны.

И за одним столом, лицом к входной двери – баба Лиза. Почти не изменившаяся за пять последних лет. Поразительно, Елизавету Марковну в ее восемьдесят восемь лет можно было бы легко узнать по фотографиям пятидесятилетней давности. Есть такие лица – неменяющиеся. Правда, такая неизменяемость часто относится к типу лиц грубых, словно отесанных рубанком.

А вот у Елизаветы Марковны черты нежные. Над ее лицом природа работала не рубанком, а тонкими ювелирными пилочками, бережно снимая каждую лишнюю крошку, чтобы добиться такой красивой покатости лба, широкого разреза глаз и мягкого подбородка. Разве что носик ее был чуточку смешной – гулькой.

Ее лицо, конечно, сейчас было в морщинах, но совершенно не дряблое. Очаровательный бантик губ. Правда, из-за старости нижняя губа стала выдаваться вперед, отчего лицо приобрело выражение некоторого недовольства. Зато глаза, которые Натан всегда сравнивал с двумя спелыми вишнями, оставались не выцветшими даже при наличии искусственного кристаллика в одном из них и периодического конъюнктивита.

Волосы ее были совсем седы. И не завиты. До сих пор не мог себе представить бабу Лизу с неокрашенными волосами и без перманента.

О-о, эти красивые слова из мира женщин! Слова, некогда вылетавшие из уст бабы Лизы и почему-то сильно волновавшие сердце мальчика Натана одним своим звучанием: маникюр, косметика, ателье, фасон…

Елизавета Марковна – она, и никто другой, даже не мама, которая своей внешности уделяла мало внимания, – когда-то открыла Натану этот чарующий мир, где женщины – в перманенте, в маникюре, в фасоне. Одно время он путался и не мог разобраться в значениях этих волшебных слов.

Баба Лиза – в велюровом платье из ателье, с каштановыми пышными волосами, хоть и ходила смешно на своих коротких ножках, врывалась прекрасной дамой в мир Натана-внука.

А за нею семенил муж – какой-нибудь несчастный замдиректора.

Чем-то они – ее мужья, официальные и гражданские, невзирая на все различия, были похожи. Они напоминали ее слуг, пажей из ее свиты. И эта сторона бабушкиной натуры для Натана всегда оставалась самой загадочной.

Мужья Елизаветы Марковны безропотно сносили все ее капризы. Казалось, что им было даже в радость нестись, скажем, в магазин в семь утра, чтобы «купить Лизоньке свежий творожок». И если баба Лиза находила этот творожок несвежим – а такое случалось не однажды, – то мужу приходилось искать «свежий» едва ли не по всему городу.

Все мужья одинаково называли ее «Лизонькой» или «Лизочкой». Смотрели на нее, как на божество, снизу вверх, хоть она была небольшого роста. Сами делали уборку квартиры, занимались хозяйством. Помнится, ее последний гражданский муж – отставной полковник артиллерии – на старости лет даже начал писать стихи, все посвященные «Лизоньке». Трудно было поверить, что бывший военный, всю жизнь читавший только газеты и уставы воинской службы, ну, может, еще какие-то полунаучные статьи о баллистике, полете снаряда, вдруг разразился лирикой. Причем сочинял это не для «публичных чтений», а только для Лизочки. Просил, чтобы она никому из родных и близких об этом не говорила…