Авдотья Ивановна простояла с четверть часа на одном месте, раздумывая о случившемся, а потом медленно сошла с крыльца, направляясь домой; дойдя до дому, она повернула назад, рассчитывая дождаться возвращения государыни, но затем снова поворотила назад. Этот маневр она проделала уже три раза, как вдруг ее обогнала цесаревна Анна Петровна в сопровождении своей гофмейстерины Клементьевой. Последняя, поравнявшись с Чернышихой, плюнула будто ненарочно, но угодила на шубейку генеральши, которая отряхнулась так неосторожно, что брызги полетели на виновницу задорной выходки. Цесаревна пошла скорее, не оборачиваясь, и скрылась во дворце.
В ту минуту, когда Чернышева остановилась как вкопанная, она почувствовала, что кто-то схватил ее за обе руки сзади.
Этот человек, как можно было судить по сжавшим ее тискам, не дававшим ей сделать ни малейшего движения, был очень силен и ловок. Первая мысль, пришедшая ей в голову, была, что это Ягужинский.
– Оставь, Павел Иванович! – сказала она шепотом.
– Не оставлю, потому что я не Павел Иванович, – также шепотом отвечал голос Сапеги.
– Пане Яне! Поверь, мне не до шуток и не до смеха в сей момент.
– И мне тоже приятели устроили маленький кунштик. – И, поворотив здоровую генеральшу к себе лицом, как перышко, могучий Сапега шепнул ей на ухо: – Бутурлин с компанией…
– Это пустяк, если мы с тобою не будем тратить времени и примемся за дело теперь же. Зайди ко мне – порассудим, за что приняться. Не на улице же стоять и рассуждать.
– Конечно… – согласился Сапега и последовал под гостеприимный кров союзницы.
Усевшись за тот же стол, где пировали Ягужинский и Макаров, и принимая из рук хозяйки стопку с романеею[18 - Романея – сладкая настойка на фряжском вине.], ту самую, из которой угощала Авдотья Ивановна кабинет-секретаря, Сапега коротко спросил:
– От друга или от врага?
– Когда же и из-за чего мы успели сделаться друг другу врагами? – ответила генеральша.
– Я не знаю и не желал бы узнать сам… если…
– Если не было причины, понятно, не может быть и изменений взаимной приязни. А причины ни одной я не имею.
– А я имел бы право высказать подозрение, способное такого недоверчивого, как я, бросить в море догадок.
– Рассей, князь, все твои подозрения, лучше в тысячу раз знать даже самые несправедливые обвинения, чем быть в сомнении.
– Была ты у Шафирова третьего дня?
– Была.
– Зачем?
– По приглашению его жены, моей подруги и родственницы. Я не могла отказаться быть восприемницею ее внука.
– Значит, на крестинах… с другими в компании. Вместе со всеми ушла или осталась?
– Раньше других ушла и… приехала прямо домой… у меня голова болела… и тотчас, воротясь, разделась и легла.
– А в совете, который заседал у Шафирова, ты не участвовала?
– И не знаю даже, что был совет. В первый раз слышу от тебя…
– И не обещала приехать на второе собрание, завтра поутру, с Бутурлиным и Толстым?
– С Бутурлиным я раскланиваюсь… бывал у нас – нельзя иначе; а с Толстым мы такие враги, что, если он меня завидит – тотчас удерет прочь. Я знаю разные его шашни, и свое-то дело он здесь умел взвести на нас, якобы мы с мужем, а не он это самое творил. Попросту тебе сказать, дело о подметных письмах… Как приехали мы из Москвы, муж мой пошел к нему и один на один изругал его так, что старому лешему пришлось прощенья просить. Оттого он теперь и избегает меня, боясь, что я ему при всех выскажу правду-матку. Суди же по этому, что мне с таким человеком в советы входить? Согласись, по одному этому уже нельзя!
– Согласен! Но дай ответ еще на последний вопрос, и я тебе передам, кто это мне про тебя порассказал. Была ты у графини Матвеевой с княгинею Аграфеною Волконскою и с саксонской посланницей?
– Саксонская посланница кланяется мне, когда встречаемся при дворе. И я осведомляюсь о ее здоровье, но видеться где-либо, кроме дворца, мне с ней не приходилось. А как относится ко мне Аграфена Волконская, ты сам лучше всех знаешь… А о графине Матвеевой опять я от тебя теперь только слышу… Я видела ее в прошлом году, по весне, в Москве еще…
– Знай же, что все это говорил мне Павел Иванович Ягужинский, с которым ты, очевидно, в дружеских отношениях, раз и меня обозвала его именем! Чего же еще больше?
И гость и хозяйка громко захохотали.
– Выпьем же за нерушимость нашей дружбы, которую люди и получше Павла Иваныча не способны пошатнуть или поколебать! Поцелуемся! И еще раз! Утешила истинно, дав прямые доказательства невозможности взводимой на тебя напраслины. У вас все люди такие ненадежные, что, если на панов трудно положиться, еще меньше я мог надеяться на паненок. Но ты выказала, что остаешься в прежнем положении. Когда теперь уже многие дальше воротят от меня оглобли…
– Можешь быть уверенным, что Авдотья не такова, как Павел, клеветник на нее… прибавь еще – ей многим обязанный…
– Что же между вами произвело этот разлад? Верно, что-нибудь важное? Взводя на тебя клеветы и стараясь очернить тебя в моих глазах, я полагаю, он не должен уже рассчитывать на возобновление прежних отношений?
– Он знает, что я незлопамятна и неспособна ему отплатить тем же, что он делает, слагая про меня наветы… Придет и раскается; я слаба – и помирюсь, не раз было так… Я уже его знаю и меньше гневаюсь на его двуличность. И ты, как другие, можешь верить, не один раз еще, чего доброго, его словам… и обращаться ко мне с вопросами. Я на них охотно отвечаю, уверенная в своей правоте…
– Нет, постой! Не считай меня настолько податливым на бабские пересуды. И этого опыта уже довольно с меня, чтобы во второй раз тебя не допрашивать. Оставь и забудь, пожалуйста, эту сплетню. Лучше поговорим о деле: я хочу просить государыню обручить моего сына с княжною Марьею Меншиковой и принять в нем участие, которое было обещано… Если не прервут на этом моей речи, я приведу на память разные случаи и в заключение скажу, что с той минуты, когда я лишаюсь лицезрения, долг мой – просить отпуска на неопределенный срок…
– Изрядно, князь… план хорош, только дадут ли известные тебе и мне люди привести его в исполнение?
– Дадут… Если у них есть сильная заступа и подмога, то и мы не без людей… Мне ведь нужно только добиться того же, что, помнишь, ты проделала – со мной прошла прямо к ее величеству… И меня проведет также названая сестрица, княгиня Дарья Михайловна.
– Посмотрим… А ты как с ней?
– Лучше, чем с названым братцем, почитай… Она умнее и рассудительнее. Тот – сбрех. Прежде облает, а потом примется в толк брать. Набросился на свадьбе Голштинских на меня ни за что ни про что, когда я вздумал и его и всех вывести из затруднения, им же возбужденного. Он не разобрал сперва повода и подумал, что я под него подкапываюсь. Ну и наговорил мне дерзостей. А потом обдумал и сам сознался, что наделал глупостей…
– Не все, князь, такие умники, как мы с тобой, особенно из наших сестер! – со вздохом молвила Чернышиха.
– По крайней мере, княгиня Дарья Михайловна из числа таких умниц.
– Мы с ней всегда были не особенно коротки… не смею утверждать… Горбунья – сестра ее – поумнее, кажется?
– Не спорю, может и тебе так казаться, как другим. А мне так этого уж не может показаться, потому что я имел случай убедиться, что она писаная дура, хотя не без хитрости… Только хитрость, особенно женскую, я не принимаю за ум, хотя бы она была и очень тонкая. Хитрость, на мой склад, – одно, ум – другое! И одно с другим согласить даже нельзя, когда дело коснется об отправлениях и исходе. Хитрость добивается самых пустячных следствий. Ум – наоборот. Горбунья Арсеньева добивается одного: чтобы ее считали первою спицею в колеснице. А зачем это ей, она и сама не в состоянии решить. Это ли ум?
– Может быть, частью ты, князь, и прав по своему заключению. Едва ли не все женщины только это самое и считают верхом благополучия, не замечая, что их проводят и через них добиваются другого, когда они, в сущности, думают, что им удалось всем заправлять.
– Авдотья Ивановна, ты сама не заметила, что высказала вполне свои замашки. А я считал тебя гораздо выше по уму…
– Злодей! За мое признание ты платишь насмешкой!.. – И, вздохнув, она бросила на князя кокетливый взгляд. – Довольно, – продолжала она, – нам нечего друг с другом комедь ломать! И ты, произнося последние слова, совсем не отгадал, что я испытываю тебя!..
– Поправилась и тут-таки! Браво! Каюсь в своей погрешности… Могу, по чести, приставить и твое имя к той, которую считал недружкою всем прочим петербургским паньям и паненкам…
– Благодарю за честь и за привет, пан князь. Я тебя теперь совсем поняла. По плечу тебе разве один найдется здесь – твой названый братец. Остальные мелко плавают.
– Нет, есть еще один, кого я опасаюсь не без причины; он покуда не выступает вперед, но самый опасный человек изо всех здешних. Все Толстые, Матвеевы, Головкины и прочие тому подобные мизинца его не стоят. А держится он в тени, с расчетом разумеется… Пробует почву, прежде чем начать шагать. Этот и мне, и названому братцу, и многим из теперешних воротил даст по тузу исправному.
– Понимаю, о ком ты говоришь… это немец… прехитрая скотина!