Белые и черные

– И неужели ты поверила? Разве не знаешь, кто это делает?

– Да его нет… Я посылала к Аграфене Петровне… Та ночевала здесь…

– Мне и твоя Аграфена Петровна подозрительна. Она явно тянет на сторону светлейшего.

– Но ты не можешь сказать, чтобы она была бесчестная женщина и не любила мамашу. Я не вижу вреда в том, что она предана светлейшему… Ни я, ни ты не можем сказать, чтобы и он нам вредил чем-нибудь особенно. Другой на его месте сделал бы нам больше неприятностей.

– Однако нельзя позволить ему хозяйничать, – перебил герцог. – Мы должны вступить в управление, а не он…

– Кто это – вы? – иронически спросила Елизавета Петровна.

– Ну, разумеется, я… ты… Анна… – и запнулся, не зная, что сказать далее.

– Не другие ли кто? – насмешливо переспросила младшая цесаревна.

– Кто – другие? Я никого не знаю… Я сам это решил! Других я знать не хочу! – надменно отозвался Карл-Фридрих и прикинулся оскорбленным.

При этих словах неожиданно появился граф Гаврила Иванович Головкин, ведя под руки двух племянниц императрицы – Анну Карлусовну и Софью Карлусовну Скавронских.

– Что же вы, ваши высочества, не изволите быть поближе к спальне болящей нашей монархини? – спросил он цесаревен после обычных приветствий.

– Если хотите, граф, мы пойдем с вами…

– Ваши высочества! Долг ваш – находиться теперь там. Об этом униженно докладывает ваш преданнейший слуга – канцлер…

– Ступайте же… Я сейчас приду, – сказала цесаревна Елизавета Петровна, скрываясь в уборную.

– Не будем тратить времени, – продолжал Головкин. – Врачи решительно сказали мне, что сегодняшний день у ее величества должен последовать пароксизмус… Чем он разрешится при ее тяжелой болезни, ведает один Господь.

Таинственный голос и расстроенный вид канцлера не только тронули, но и привели в ужас цесаревну Анну Петровну, и она, всхлипывая, взяв супруга под руку, двинулась за канцлером в коридор.

Дойдя до дверей передней, они нашли их запертыми и, только принявшись в третий раз сильнее трогать ручку, отворили дверь. Там уже был Балакирев, а во второй приемной на маленькой кроватке спал перенесенный сюда ночью великий князь Петр Алексеевич. То, что он находился здесь, было явно подготовлено… Сестры его высочества, однако же, не было. Внук государыни был одет, что немало изумило как Головкина и цесаревну, так и ее супруга.

Когда они появились в передней, двери в опочивальню ее величества были заперты. Звуки движения, по-видимому, заставили выйти из спальни княжну Аграфену Петровну, почтительно доложившую Анне Петровне тихим голосом:

– Государыня императрица после тяжких страданий, продолжавшихся всю ночь, теперь в забытьи, но это, кажется, не сон, потому что тело государыни постоянно вздрагивает и порою открываются глаза… Жар очень сильный… С минуты на минуту ждем врачей… Не благоволит ли ваше высочество немного помедлить у себя, а потом пожаловать… Я буду иметь счастье явиться к вам при малейшем изменении положения ее величества…

– Я, пожалуй, уйду, ваше высочество, – сказал Головкин, – а вы можете оставаться, я думаю… От вас шума может быть не более чем от ребенка, если он проснется. – И, указав на спящего великого князя, ушел, оставив Скавронских и цесаревну с супругом в приемной ее величества.

Чрез несколько минут явилась цесаревна Елизавета Петровна. К ней, с таким же докладом, как к сестре, вышла опять княгиня Волконская; выслушав ее молча, Елизавета Петровна последовала за нею в коридор и задним ходом, через него вошла в опочивальню. За нею прошла и старшая сестра. В комнате, где остались спящий великий князь, две девицы Скавронских и герцог Голштинский, воцарилась такая тишина, что можно было слышать полет мухи, если бы это была не весна, а лето. В переднюю, где бодрствовал Балакирев, беспрестанно стали легонько стучаться разные высокопоставленные лица, но усердный слуга умел, однако же, всех их спровадить не впуская. Вдруг явились: граф Толстой, Скорняков-Писарев, барон Шафиров и генерал-полицеймейстер. На легкий стук их Балакирев отворил дверь, и, не спрашивая его нисколько ни о чем, Толстой и Дивиер вошли первые, а за ними Шафиров и Писарев.

– Ее величество находится теперь в забытьи, – загораживая дорогу, решительно сказал Балакирев.

– Мы, члены Верховного тайного совета, – сказал Толстой, – при таком трудном положении государыни должны находиться тут непременно.

– Вы, граф, один член совета, и, если угодно войти, я не смею перечить… – попробовал заметить Балакирев.

– Я, главный блюститель порядка, тоже должен быть, – отозвался Дивиер и, отведя руку царицына слуги, вступил в приемную.

Остальные последовали за этою парою.

Движение и шаги четырех мужчин разбудили мальчика, великого князя, и он сделал недовольную мину, увидев себя не в своей комнате. Осматривая сперва с недоверием место, где он находился, Петр Алексеевич сел на кровать и не вдруг узнал Скавронских, а что касается герцога, он так на него посмотрел, что тот потупился. Полагая, что тут между ними может последовать столкновение, несмотря на разность возраста, Дивиер поспешил принять роль посредника и ласково спросил великого князя:

– Хорошо ли почивали, ваше высочество?

– Не скажу… Холодно что-то… Почему я одет? Неужели я так спал всю ночь? Оттого-то мне и было так неловко. Голова что-то болит.

– Можно, если угодно будет, прогуляться. А теперь можно приказать подать вам чай. Вы любите кататься?

– Еще бы!

– А скакать?

– Как – скакать?

– А вот так… Садитесь ко мне на колени.

И Дивиер сел на кровать и начал его качать.

– Хорошо, хорошо. Какой же ты мастер! – поощрительно отозвался великий князь.

В это время Толстой тихонько сказал:

– Не лучше ли вашему высочеству будет у себя горячее испить… и Дивиер с вами пойдет.

– Пожалуй, – согласился великий князь, и они пошли.

В передней Балакирев доложил великому князю:

– Я уже послал за чаем. Сюда принесут. Неравно простудитесь…

– Нет, я лучше дома. Здесь скучно.

– Разве вам не жаль вашей маменьки-государыни? Она тяжко больна, а вы хотите забавляться.

– И, оставаясь здесь, великий князь нисколько не облегчит положения больной, – перебил Дивиер.

– Но государыня может спросить ваше высочество… По воле ее величества вы остались здесь ночевать.

– Как же тут быть? – спросил в нерешимости князь-ребенок.

– Ведь мы скоро придем, ваше высочество, – наставительно подсказал Дивиер, и великий князь готов был сдаться на этот совет, но в это время к полуотворившейся двери в опочивальню ее величества бросились все находившиеся в зале. Цесаревны стояли в дверях и тихо плакали. По комнате раздавалось болезненное хрипение тяжко страждущей. Заплакали Скавронские, а Елизавета Петровна, обыкновенно живее чувствовавшая как радость, так и горе, предалась глубочайшей печали. Слезы полились у нее из глаз порывистыми потоками, и она, почти теряя силы, покачнулась. Толстой поспешил усадить ее на стул, а Дивиер, подлетев, сказал довольно громко:

– Я бы советовал вашему высочеству подкрепиться рюмкою вина. – Не сообразив неприличности своего предложения.

Видя всех плачущими, заплакал и великий князь. Желая развеселить ребенка, Дивиер опять стал качать его, приговаривая:

– Напрасно плачете. Если Бог судил лишить вас маменьки, мы все, ваши верноподданные, постараемся утешить вас в потере. А то головка будет болеть. Пойдемте-ка отсюда. Прикажем коляску заложить. Я еще не так вас покатаю.