Пограничник 41-го

Этого крестьянина и других перебежчиков сразу уводят на заставу. Такие перебежчики, были и вчера, и позавчера. К ним за последние дни мы привыкли. Но к огромному количеству перелетевших через границу самолётов, привыкнуть нельзя.

Начало войны

Я стою на посту и изо всех сил вглядываюсь в противоположный берег мелкой речушки. Её берег порос низкорослым, по пояс, кустарником, за ним высокий лес. Оттуда только что, перебежал через границу поляк. Пока всё тихо. В голове кружатся мысли: «А может быть, этот поляк и правду говорил про войну? Только другие перебежчики говорили то же самое, но война не начиналась. Лучше б они и не перебегали, стоишь и нервничаешь, всё время ждёшь нападения». Внутренне сосредоточиваюсь. Минуты кажутся часами и вот оно началось.

На противоположный берег, выходят немцы, их немного. Они не торопясь, спускаются к воде, переходят речушку и движутся в нашем направлении.

Немцы не стреляют. Мы не стреляем тоже. Слышен голос политрука: «Не стрелять! Это провокация. Немцы сейчас повернут назад. Кто выстрелит в немецкого солдата – враг народа». В руках у него пистолет. Мучает вопрос – провокация это или нет? Возможно, политрук прав, такие провокации уже были. Немцы по два, три человека уже приближались к нашей границе и, не переходя её, уходили. Так те не переходили рубеж, а эти перешли. Почему политрук приказывает не стрелять? Чего он ждёт? Возможно, есть какой-то приказ сверху, о котором мы не знаем, или не хочет стать причиной военного конфликта?.. Нервы на таком пределе, что любой треснувший сучёк может стать сигналом к атаке. Что ж, раз нельзя стрелять – будем драться так.

Мы, с винтовками, наперевес, как по команде, выбегаем немцам навстречу и сталкиваемся с ними грудь в грудь, завязывается драка. Её ещё нельзя назвать рукопашным боем.

Рукопашная. Реконструкции боя на участке 86 –го пограничного отряда. (Битва оружейников. Пулемёты. Фильм 8.) Скриншот.

Мы просто пытаемся прикладами винтовок и собственными телами вытолкать непрошеных гостей со своей земли. Немцы пятятся, такого напора они не ожидали. У прибрежной кромки воды выталкивание переходит в кровавую рукопашную.

Дерёмся мы и немецкие пограничники; я узнаю их по форме. Мы нередко встречались с ними, будучи в нарядах, и издали приветствовали друг друга, а сейчас мы приветствуем их прикладами, штыками и кулаками. Бьём тех, кто стоит на ногах, кто бьёт нас. Кто ползает по земле в полуобморочном состоянии без каски – не в счёт; не в счёт и те, кто бросил карабин и пытается перебраться на другую сторону речки, судорожно хватаясь за прибрежную траву и склонившийся к воде кустарник. Они уже не бойцы. Воинственный арийский дух их оставил.

Да – мы отчаяннее. Да – мы напористее. Да мы сплочённее и злее и наши приклады и штыки чаще достигают цели. Раз захотели рукопашной, то получите, мы – не против. Отражаю удары прикладом: один удар, второй, третий. Немец обнаглел и потерял осторожность. Делаю выпад штыком. Немец оседает и падает лицом в землю.

Никому не хочется умирать в этом лязге металла о металл, но кому-то придётся. Здесь драка на равных, кто кого. Вижу, как рыжий детина в каске топит нашего пограничника, окуная его голову в речную жижу. Немец настолько здоров, что наш пограничник против него, выглядит подростком. В ту же секунду прыгаю с берега фрицу на спину и одновременно бью прикладом в шею и, по всей видимости, ломаю «гансу» шейные позвонки. Он моментально выпускает жертву и тут же, я сам, оглушённый, падаю в ржавую воду рядом с верзилой.

Вода охлаждает мою голову и приводит в чувство. Я ощущаю, как кто-то хватает меня и тащит на берег. Вот я уже на берегу. Мир вокруг меня какой-то странный. Он глухонемой. Я вижу, но ничего не слышу. Перед глазами мелькают, топающие сапоги, вижу валяющиеся тела немецких солдат. Один из немецких пограничников катается по земле, обхватив голову руками; другой, с окровавленной головой, стоит на коленях, подняв руки на уровне плеч, и просит пощады. Он что-то лопочет, но я его не слышу. Слух ко мне ещё не вернулся. Один фриц сидит на земле и пытается одеть очки. Он подслеповато щурится и чему-то меланхолично улыбается. Вот он их одел; а в очках вместо стёкол торчат одни осколки. Жалкий и смешной этот воин великого фюрера.

Наконец слух мой прорезается. Я окончательно прихожу в себя и, покачиваясь, встаю, но мне уже не приходится участвовать в драке. Я вижу, как несколько немецких вояк торопясь выбираются из речки на ту сторону. Другие остались в ней навсегда.

Я смотрю вслед немцам, и думаю: «Зачем они шли? Что это за вылазка такая? В чём её суть?». Это были вопросы, на которые не было ответа. Для нас же стычка закончилась довольно успешно. У наших бойцов есть разбитые носы, кто-то проверяет челюсть, на месте ли она, кто-то прикладывает широкие листья подорожника ко лбу и глазам. Ефрейтор показывает вкровь разбитые пальцы кулаков, а младший политрук ходит между нами и крутит головой, потирая шею. Двое наших не могут передвигаться самостоятельно. Они сидят на земле и, превознемогая боль, смеются. Это, наверное, нервное. Один лежит и стонет. Кто это, никак не могу определить, всё лицо залито кровью. Напрягаю память, но никак не могу ничего вспомнить.

«Отходим!» – командует политрук. Кто-то суёт мне в руки винтовку и спрашивает: «Ну, как, очухался!? Вижу, что очухался, а мог бы и того…, – и тут же весело добавляет, – А тот боров в речке плавает к верху задницей». Мы подхватываем двоих наших, забираем лежачего и уходим. Но не успели мы отойти, а побитые немцы, выбраться на противоположный берег речушки, как на тот берег, высыпают немецкие автоматчики. Их не меньше роты, они начинают по нам стрелять. Мы быстро занимаем оборону в окопах и начинаем вести ответный огонь. Бьём прицельно, не торопясь.

Окопы… окопы… Тогда, когда мы их рыли, то недоумевали – зачем нам окопы да ещё в полный профиль? За нами стоит батальон, эксадрилья. Если немцы нападут, то через несколько минут подойдёт подмога и от нападавших, только полетят клочки по закоулочкам. Однако всё пошло совершенно не так.

Мы ещё не знаем, что немецкой военщиной атакованы сразу все заставы нашего отряда и не знаем, что в Скродске на нашей 17-й заставе идёт бой, что порваны линии связи и что здесь идёт не просто разведка боем, а самое настоящее глобальное наступление немецких батальонов. Так началась Великая Отечественная война на вверенном мне участке границы моей Родины.

Нас отцы – командиры научили хорошо стрелять и это сказывается. «Каждая пуля в цель»,– говорили они. И наши пули летят в цель. Мы видим, как падают немецкие солдаты; ими уже усеян весь берег, но они, не взирая на потери, лезут и лезут. Немцы уже совсем рядом. Мы начинаем закидывать их гранатами.

Наступление противника выдыхается, некоторые фрицы прячутся за трупы, другие лежат среди убитых и не шевелятся, выдавая себя за мёртвых. Обнаруживаю такого фрица и тут же всаживаю мнимому трупу в голову пулю. Вижу, как после выстрела немец дёргается и затихает.

Мы уже выдержали несколько атак, патроны и гранаты на исходе. У меня осталось несколько винтовочных патрон, две гранаты я бросил в атакующих, одна осталась. С одной гранатой много не повоюешь.

У немцев автоматы. Противник буквально засыпает нас свинцом. У нас появились раненые и убитые. Младшего политрука не видно. Нами никто не командует, мы воюем сами. Понимаем, что одними винтовками нам немцев не остановить, нужен пулемёт.

Пулемёт и патроны на заставе. Мы отступаем к заставе. Она не близко. Немцы идут за нами по пятам. Вот и застава, входим и видим пустые, избитые пулями помещения. Полы устланы битым оконным стеклом и пулемётными гильзами. Ясно, что на заставе шёл бой.

На столе стоит пулемёт «максим», но без затвора. Ствол его ещё тёплый. Значит бой был совсем недавно. Почему бойцы бросили пулемёт – непонятно; возможно в него попал осколок от гранаты или мины; возможно, пулемётчик с оставшимися патронами остался прикрывать отход товарищей, а как только стрелять стало нечем – вывел пулемёт из строя.

Ясно одно – пограничники с заставы отступили, но в каком направлении они пошли, неизвестно. Атаковавшие здание заставы, подразделения немцев, по всей видимости, их преследуют. Надо срочно принимать решение. Пулемёта у нас нет, и теперь не будет, патронов тоже. Главное сейчас, это оторваться от немцев.

Ржаное поле

Мы, человек десять, не более, отступаем по ржаному полю, рассеявшись и огрызаясь редкими выстрелами из винтовок. Офицеров среди нас нет.

Поле, шириною с километр, увешано тяжёлыми колосьями ржи. Она по грудь, стебли мешают идти, вяжут ноги. За полосой, на взгорке, виднеется кустарник. Мы все, оставшиеся в живых, норовим как можно быстрее перебежать полосу ржи и укрыться в этом кустарнике за бугром.

Нашему отступлению мешают белополяки. Рядом стоит деревня, и они с чердаков ведут по нам прицельный огонь из винтовок. Стреляют неважно. Но вот с крыши забил и пулемёт. Откопали где-то и его. Пулемёт – это плохо. Надо снять пулемётчика. Я умею отлично стрелять. Это никуда не денешь, рос в семье охотников и этому меня учил ещё дед Илларион, а застава приучила к трёхлинейке. Из неё я могу стрелять быстро и из любого положения.

По пулемётчику бью с колена. Тщательно выцеливаю изрыгающий пламя ствол и нажимаю курок. Выстрел, пулемёт смолк и больше уже не начинает стрелять. Понятно, это был пулемётчик-одиночка. У него не было замены, но белопольские винтовки продолжают бить. Опаснее их всё же немцы; обученные и натренированные они наступают нам на пятки.

И вот, неожиданно сзади заговорил уже не польский, а немецкий пулемёт. Это самое опасное. Своей прицельной дальнобойностью он не оставляет нам шансов выйти из этой ржи живыми. Я бегу, оглядываюсь назад, и вижу, что нас, бегущих, становится всё меньше и меньше. И тут очередь скашивает передо мной полоску ржи. Колосья не падают на землю, а виснут на соседних растениях. «Это конец…» – мелькнуло в голове. Я знаю, что сейчас пулемётчик возьмёт чуть ниже и всё. «Падай!» – буквально завопил весь мой организм. Но упасть я не успел.

Везение первое

Пламенем ожгло ноги выше колен. Я упал, но не потерял сознания. Это меня спасло. Несколько пуль вонзились в толстые места ног выше колен. Если б я потерял сознание, то наверняка бы истёк кровью. Кровь ушла бы быстрее, чем я успел бы очнуться и принять меры. Везением было и то, что я во время нападения фашистов на границу был в наряде, а стало быть, находился в полном боевом снаряжении. Это очень важно. У меня есть и винтовка, и граната, и медицинский пакет. Я разрываю пакет и начинаю перебинтовывать ноги. Бинтов для такого ранения не хватает, тогда я снимаю нательное бельё, разрываю его на полосы и наматываю полосы выше бинтов, кровь останавливается.

От потери крови, теряю силы, падаю в рожь, понимая своё безвыходное положение. В голове мелькает: «Выползу ли я с этого поля на одних руках? Если не смогу ползти, то сумею ли перекатываться?» – вопросы и вопросы, а немцы после пулемётного обстрела пойдут в атаку, и будут добивать нас раненых. Пробую ползти. Тело от пояса и ниже, как мешок набитый ватой и песком. Руки устали и перестали слушаться. Пытаюсь перекатываться. Неимоверная боль в ногах, а до заветного бугра ещё далеко. Хотя, что меня ждёт за этим бугром, я тоже не знаю.

Вдруг немецкий пулемёт смолк. Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на поле. По нему идут вразрядку немцы и короткими очередями достреливают раненых пограничников. Я опускаюсь на землю и ползу, цепляясь за растения.

Немецкие автоматчики подходят всё ближе и ближе. Я понимаю, что они подойдут ко мне быстрее, чем я доползу до этого бугра. Проверяю винтовку и обнаруживаю в ней один единственный патрон. Мелькнула мысль: «Как будто специально для себя оставил. Но нет. Так не пойдёт. Это называется – застрелиться за свой счёт. Такого не будет. Одного автоматчика я заберу с собой на тот свет, а вот другой меня обязательно добьёт, только уже своим патроном и за счёт своего рейха».

Глаза заливает пот, в прогал полёгшей ржи, где я только что прополз, вижу, как немецкий автоматчик стреляет в спину пограничнику. Передёргиваю затвор винтовки и, стреляю в автоматчика, почти не целясь, тот падает.

Второй автоматчик, после моего выстрела, приседает и двигается ко мне перебежками. Нащупываю в подсумке гранату и тянусь к ней рукой.

Везение второе

Мысль о том, как лучше использовать оставшийся боеприпас прерывается из-за заработавшего русского пулемёта «максим» на взгорке, куда я и полз. Очередями он прижимает немцев к земле и заставляет замолчать немецкий пулемёт. От радости у меня на глазах наворачиваются слёзы. Этот пулемёт дарит мне надежду на спасение. И вот оно, это спасение. – Два солдата от пулемёта «максим», ползут мне навстречу, я их вижу. Это не пограничники. Солдаты уже рядом. Они подхватывают меня под руки и ползком тащат в направлении своего пулемёта.

Боль в ногах неимоверная. Наконец, вот он этот бугор, вот пулемёт, около которого хлопочут два бойца, и рядом тот кустарник, о котором я мечтал на поле. Только радоваться было рано.

Вытащившие меня бойцы и пулемётчик вдруг стали сниматься с позиции. «Ты вот что, – говорит старший пулемётного расчёта, – Мы тебе помогли, а дальше ты уж сам, как можешь. Нам надо задание выполнять. У нас приказ». После этих слов солдаты подхватывают пулемёт и исчезают за кустами.

Везение третье

«Вот тебе на, – думаю я, – кому я здесь нужен? Немецкие автоматчики скоро поймут, что русский пулемёт сменил позицию и ринутся сюда. Надо что-то делать?». Оглядываю местность. На ржаном поле уже не видно пограничников, только блестят каски немецких солдат.

В первую очередь отмечаю, что где-то совсем рядом, ревут двигатели проезжающих автомашин. Это дорога. Приглядываюсь. Вижу средь кустов и редких деревьев проезжающие на большой скорости ЗИСы, полуторки, эмки. До них метров сто, не больше. От меня к дороге идёт, поросший травой, склон.

Ползу по склону. Вниз по траве ползти гораздо легче, чем по ржаному полю. В некоторых местах я скольжу по траве. Подползаю к самой кромке асфальта. Вижу, что впереди, метрах в пятидесяти, дорога делает крутой поворот и уходит от границы. Начинаю лёжа голосовать. Машины не останавливаются. Они, как закусившие удила скакуны летят и на всём скаку, не тормозя, поворачивают влево, отчего их колёса визжат и пищат.

Думаю: «Кажется, меня здесь никто подбирать не собирается». Оцениваю дорожную обстановку: справа откос, слева крутой кювет, а дальше овраг, объехать препятствие будет нельзя. Я достаю гранату из подсумка и голосую гранатой, показываю её водителю приближающегося грузовика и выкатываюсь с гранатой на дорогу.

Визжат неистово тормоза. Матерясь, трое дюжих гражданских мужиков спрыгивают с кузова, хватают меня за руки и за ноги, разматывают и бросают как мешок в кузов. Машина трогается и тут же набирает прежний темп езды. От удара больными ногами о пол кузова мутится сознание.

Наконец возвращается способность трезво оценивать обстановку. Сейчас для меня главное то, что я уехал с того места, где с минуты на минуту должны появиться гитлеровцы.

Везение четвёртое

Шоссе не совсем ровное, машину трясёт и мотает. Каждая встряска как ножом режет искалеченные ноги. Полуторка, на которой меня везут, гражданская. В ней на двух лавках и на полу кузова сидят гражданские мужики и несколько женщин. Куда они едут и откуда, неизвестно.