Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни
Васька сторожит гусей, так как они мешают работать старшему брату Ефиму и сестре Анюте. Сестру Анну никто не зовёт Анной, а почему-то ласково зовут Анютой, а отец зовёт Нютой. Анюта красивая, как и Поля, только ростом поменьше и хохотушка, смешливая очень и весёлая. У неё своя семья, муж Иван (Вадя) и трое детей Колька, Женька и Санёк. Санёк ещё в зыбке качается и с Васькой ей заниматься некогда. Больше всех с ним занимается Дуня, но сейчас Дуни нет, её куда-то услали.
Гуси лезут к большой кадушке, из которой Ефим ковшом наливает в ведро шибающую в нос мучную жижу. Это брага. Ефим отцеживает брагу в кадушёнку, чтоб она в тепле ещё настоялась и созрела. Скоро большой праздник, к ним в дом сойдутся родственники и будет веселье, а брага в большой красной глиняной бадейке будет поставлена на средину стола. Только это будет потом, через неделю или две, а сейчас Ваське поручено, пока Ефим с Анютой занимаются брагой, отгонять гусей. Васька и отгоняет, только почему-то брат с сестрой долго не идут. Он заглянул в кадушку, – в ней на дне осталась одна тестообразная жижа. Ваську огорчило то, что Ефим с Анютой почти всё вычерпали и ушли, а ему не сказали.
«Сбегаю, посмотрю», – подумал он, закрыл кадку крышкой и, отогнав от неё подальше в угол двора гусей, пустился бегом к сараю. Только Ефима и Анны он в сарае не обнаружил, а увидел их около дома, они о чём-то разговаривали с дядькой Иваном, дом которого стоял от их дома наискосок, на другом порядке рядом с Митиным подворьем. Около дядьки Ивана стояла Таня Степанкина, высокая прямая женщина. Её Васька узнал ещё по девочке, которая рядом на траве прыгала через верёвочку. Это Томка, её дочь. Их дом стоит на Загорной улице, она младше Васьки на целых два года и потому мало ещё чего знает, что известно Ваське, и, потом, девчонка, а у девчонок одни мысли – про тряпки и куклы, ничего интересного.
Васька хотел идти снова во двор, но раздумал, а зашёл в ходок, это такая пристройка у подвала, взял, завёрнутую в мокрую тряпку глину и намерился идти на крыльцо во двор, чтобы чего-нибудь слепить, потому, как и гуси как бы к кадушке не подошли, да и полепить захотелось. Только он вознамерился идти во двор, как рядом раздался Томкин голос:
– А чего это у тебя в руках? – девочка стояла у него за спиной. Васька вздрогнул и повернулся, ему не хотелось раскрывать свои тайны, и он бы ответил этой Томке как надо, но, увидев её любопытную и дружески настроенную физиономию, немного растерялся и произнёс:
– Глина…
– Я знаю, за нашим двором такая есть, – сказала Томка и шмыгнула носом.
– Там я и накопал в овражке, – ответил Васька.
–А чё ты с ней делать будешь? – вновь спросила девочка.
Васька хотел ей ответить, что это не её ума дело, но увидев её смешно торчащие русые косички, не стал грубить, а подал знак, чтоб шла за ним и открыл дверь в ходок подвала. На земляной лежанке, где отдыхали в летнюю жару взрослые, Томка увидела много всяких глиняных поделок. Тут были и гуси с вытянутыми шеями, и петухи с грудью колесом и много чего другого.
– Это ты сам всё наделал или кто? – спросила девочка, открыв от изумления ротик.
– Дед пихто…– в тон ей ответил важно Васька, но тут же, чтоб ещё больше удивить Томку, взял кусочек глины, скатал в руках колбаску и ловко вытянул из неё ножки, головку с рожками и хвостик, получился барашек.
– Вот это да, – изумилась девочка. – А я так смогу?
– Сможешь, – снисходительно сказал Васька, только мне надо идти гусей сторожить, а то мне Ефим задаст.
– Не задаст, – сказала Томка. – Они надолго там встали, на десятки деревенские дворы делят.
– Если так, то на, – сказал паренёк и подал глину Томке, – только тренироваться надо, сразу не получится. – После чего они оба уселись на лежанку и стали лепить.
Васька лепил быстро. Из его рук появлялись то круторогие бычки, то вислоухие свинки, то задиристые собачки, то скачущие зайцы. Но покорил он воображение Томки не этим, а свистком. Она так и приросла к лежаку, после того, как Васька, приложив к губам поделку, дунул в неё и в ходке раздался залихватский свист.
– Ты и свистки умеешь делать? – Ещё больше удивилась Томка.
– Подумаешь, свистки, – важно проговорил Васька.
– Ты что, в эти самые … пойдёшь?– спросила Томка, забыв, как называется такая специальность, – ну, кто лепит?
– В скульпторы, хочешь сказать? – Нехотя проговорил Васька. – Томка улыбнулась.
– Не-е-е,– помотал головой Васька, – я строителем буду, а глина это так, безделица, тут и учиться ничему не надо – взял и слепил, а я хочу дома строить, поняла? Сейчас строители нужны. Где ты видела, чтоб было написано, что глинолеп нужен? – и сам же ответил: – нигде, а строек, их вон сколько всяких и везде специалисты требуются….
Томка мотнула в знак понимания головой, но, по правде сказать, ничего не поняла. Ей просто больше нравилась специальность, когда из глины лепят, а вот слово «глинолеп» ей не нравилось.
– И совсем такой человек и не глинолеп, – сказала она, сама не ожидавшая от себя такой прыти, – а игрушечник, вот.
Больше ей ничего не удалось сказать, потому, как Васька вдруг вспомнил, что ему надо сторожить гусей, а он вот уж сколько времени сидит в ходке с Томкой, а про гусей совсем забыл. Васька быстро вскочил, вытолкал Томку из ходка, выглянул на улицу и перевёл дух – на дорожке Ефим, Анюта, тётка Таня и дядька Иван всё разговаривали, и, кажется, уже собирались расходиться.
– Давай, давай, потом придёшь, – торопил Васька Томку и, закрыв дверь ходка, бросился во двор.
Когда он вбежал во двор, то первым делом увидел бычка Мишку. Мишка столкнул лбом кадушку набок и пытался засунуть в неё голову, чтоб полизать стенки изнутри. Это ему плохо удавалось. Гусей почему-то рядом уже не было, они через, незатворенную, Васькой калитку, вышли на улицу и спустились в овраг к водотёку, оттуда доносилось их весёлое гоготанье.
– «Кажется, пронесло» – подумал Васька, отталкивая бычка от кадушки и ставя её на прежнее место. «Бычок, видно, подошёл только что, стал чесать о кадушку лоб и свалил её» – подумал Васька и снова отправился в ходок. На улице уже никого не было – все разошлись, только в Митином проулке слышался Томкин голос. Потом пришёл брат Пётр, загнал бычка на пригон, спросил, где гуси?
– В овраг пошли, – сказал Васька.
– А чего у быка Мишки уши в барде?
– В кадушку сунулся, да я отогнал.
– А гусей чего выпустил, гусыням хотели крылья подрезать.
– Я не знал, я думал, чтоб просто к кадушке не лезли.
– Бери вилы, поможешь навоз перебросать. – И Васька, взяв вилы, поплёлся за братом бросать навоз. Навоза было не очень много, и они вдвоём довольно быстро с ним управились.
– Обедать! – раздался из сеней голос отца.
– Пошли, зовут, – сказал Пётр и поставил вилы к стенке.
Васька быстро забыл про этот случай с бычком Мишкой и гусями, семья села обедать, не было только Анюты. Но, не успели зачерпнуть из блюда со щами по ложке, как услышали во дворе причитание Анны.
– Никак Нютка плачет, – сказал Андриян. Все выскочили во двор, думая, что с ней что-то случилось. Анюта стояла около овечьего пригона, а около её ног недвижно лежали два больших гуся. Видно, что она их только что принесла.
К гусям подошёл отец, пощупал тела и сказал: – «Ещё тёплые, – спросил: – Убил кто, или как? – затем перевёл строгий взгляд на Ваську. Васька втянул голову в плечи и промолчал. Он не знал, что произошло с гусями в овраге, но то, что ему было приказано за ними следить, помнил.
– Может лиса задушила? – сказал Ефим.
– Может и задушила, – ответил Андриян.
– Они ещё тёплые,– сказала Анюта, – давайте головы отрубим и в суп, ведь они как живые.
– Ну, уж нет, – заметил Ефим, – если б ещё барахтались, тогда другое дело, скажешь тоже… в суп мертвяков.
– Ощипать надо, чтоб хоть пух не пропал, сказала старшая сестра Маня. Она только что пришла и, оценив ситуацию, выдала единственное практичное решение.
Молодые женщины не заставили себя долго ждать. В четыре руки гуси были быстро ощипаны, кроме хвостов и крыльев, потому как с крупным пером решили не возиться. Ефим взял ощипанных гусей за лапки, вынес со двора и бросил в овраг, так как дом стоял почти на самом его краю.
За столом сидели хмурые. Как ни старалась старшая сестра развеселить братьев и сестёр, ей это не удавалось. Гусей было жалко, взрослая пара. Пётр предлагал Ваську высечь, а Ефим советовал отдать к мордве в подпаски, потому как шалберничает и никаким делом не занимается. В общем, этот каверзный случай с гусями Ваське ничего хорошего не сулил и он, повесив голову, стоял у печки и ковырял пальцем в носу, ожидая решения своей участи. К мордве в подпаски, по предложению брата Ефима, идти не хотелось. «Лучше б уж высекли» – подумал он, мало представляя как это бывает, потому, как в семье Андрияна Илларионовича сечь провинившихся заведено не было.
Тут Васька опять вспомнил мать. Ему стало горько, что её нет, а то бы она обязательно за него заступилась. А ещё он подумал о глине, главной виновнице произошедшего и ещё о Томке, и если б не она, то он бы и не стал лепить этих баранчиков и много ещё о чём бы он успел подумать, если б….
В общем, здесь стоит сделать паузу. Потому, как во время паузы можно не только всей грудью вдохнуть воздух, но и всей грудью, его же и выдохнуть, что и сделал провинившийся Васька, так как нельзя было этого не сделать. Просто Васька в это время глядел в окно и первым увидел идущую к дому ватагу встревоженно гогочущих гусей. Все бросились к окну, пошире отдёрнули занавеску, а Ефим с Пелагеей даже приподнялись на цыпочки, хотя и были выше всех ростом.
Никто не произнёс ни звука, только Андриян кашлянул в кулак. – За окном по дорожке к дому впереди гусиного стада шли два голых ощипанных Пелагеей и Маней гуся и только на крыльях, хвостах и головах у них было не выщипанное перо, что придавало им некую осанистость и смешливую важность. Они шли, покачиваясь на оранжевых лапах, взор их был ещё помутнён от съеденного бражного теста, в голове троилось и им казалось, что к дому ведут ни одна, а три дорожки и каждый из них вышагивает по своей. Такое триединство не мешало им весело гоготать и хлопать то и дело крыльями. Гусям было весело. Возможно, птицы думали, что всё это происходит в их гусином сне. Другие гуси видом своих сородичей были, надо сказать, весьма ошарашены и то и дело забегали вперёд, разглядывая одностадников, трясли головами и от удивления вскрикивали.
Первой, не вытерпев, прыснула в кулак Анютка, а Ефим дал Ваське хороший подзатыльник, только ему было совсем не обидно, это не в подпаски к деревенскому пастуху идти.
«МИ» второй октавы
Отец мой, по большому счёту, не был игрушечником, тяги у него к этому делу не было. Хотя, как и подобает в семьях, занятых этим ремеслом, лепить умели все, к этому сызмальства приучали. Приучали – то всех, а игрушечниками становились не все. Так вот, родитель мой Пётр Андриянович лепить особо не лепил, а вот слух имел отменный. Точнее сказать, умел он из игрушек виртуозно делать только одни свистки разных размеров и разных тональностей с птичьими и звериными головами. И до того он в этом деле преуспел, что слепить два свистка одинакового звучания, ему ничего не стоило. Делал он и свистки двушки, и тройчатки, соединяя в одном свистке два, а то и три разных звука, подбирая их так, чтобы звучание было благозвучное и чтоб слух не коробило. Ещё он делал свистки «гуделки» с игральными отверстиями. Научил свистки Петра Андрияновича делать отец, который знал все тонкости этого мастерства, потому, как у игрушечников-глинолепов, уметь делать свистки считалось наукой из наук. Только сын в этом деле больше преуспел, превзошёл отца и всё благодаря отменному слуху.
Нотной грамоты, мальчишка не знал, но внутренним чутьём понимал, какие звуки стоит в свистке соединять, а какие нет. Всё зависело от предназначения изделия. Если пастуху требовался свисток, то лепил его Пётр Андриянович со звуком резким и отрывистым, чтоб до самой глупой коровы в стаде доходило. До той, у которой, в рогатой голове только одна извилина и та работает на то, как на озимые сбежать. Для ребёнка-ползунка свисток лепился с нежным звучанием и лёгким вдуванием, чтоб малыш неудобств не испытывал, а свистя, лёгкие разрабатывал. Заезжие музыканты тоже ему свистки заказывали. Только этим музыкантам надо было свистки делать с определённым звучанием. А так как Пётр Андриянович музыкальной грамоты не знал, то они ему на каком-нибудь музыкальном инструменте показывали, с каким звучанием им свисток нужен. Дзинькнут струной или растянут меха, нажмут на клавишу, а отец услышит, да такой же точно инструмент и состряпает. Говорят, сам профессор консерватории дивился на его способности, когда он ещё подростком был. Как там это было дело, точно неизвестно. Попал он в консерваторию по случаю, заказ отдать, а профессор взял со стола рогатую палочку, да как ударит. От этого звук появился. «А с таким звуком можешь свисток сделать?» – спрашивает. «А почему бы и нет» – отвечает отец.
«Только я тебе камертон не дам, – сказал профессор. «Значит, эта палочка с рожками камертоном называется» – смекнул подросток и отвечает: «А зачем он мне!? Мне он без надобности. Звук простой, это всё равно что блюдце на пол уронить, одинаково…»
Профессор даже брови поднял от удивления. «Ну…ну…» – только и сказал и так внимательно на паренька поверх очков посмотрел.
Свисток этот отец сработал, как говорят «ноль в ноль».
И быть бы отцу музыкантом большой руки, да только жизнь сложилась иначе, хотя нельзя сказать, что божий дар ему не пригодился. Пригодился он ему в самых интересных обстоятельствах и не где-нибудь, а на фронте, а точнее, в партизанском отряде, в котором он воевал с немцами в годы Великой Отечественной Войны на территории Белоруссии. Я уже упоминал об его военной судьбе в одном из очерков. Может быть, когда и опишу те события поподробнее, а сейчас скажу вкратце, чтоб понятно было тем, кто очерка не читал.
Пётр Андриянович в 1941 году служил в армии, был пограничником. Застава его находилась выше города Бреста. Когда немцы напали, он как раз стоял на посту в полном вооружении, как полагается. В первый же день войны он был тяжело ранен. Ему из пулемёта перебили выше колен обе ноги. Два артиллериста, крепкие ребята, несли обезноженного отца в колонне пленных, три километра, до ближайшей деревни, в которой был госпиталь. Был плен, было лечение в русско-немецком госпитале, где охрана была немецкая, а персонал русский. Главный врач госпиталя оказался не только из Саратова, но и родом из деревни, которая была от нашей деревни недалеко. Этот главный врач и прятал его от немцев на чердаке больницы. Потом был побег и партизанский отряд.
Из фильмов и из книг всем известно, что паролем у партизан были всевозможные звуки. Самый распространённый среди них был свист, за свистом шло подражание крику птиц, чаще всего это был крик утки. Уткой кричать умели далеко не все партизаны и пользовались этим паролем лишь разведчики и подрывники. У них были такие крикуны-умельцы. Подрывники и разведчики уходили на задания ни на один день, а когда возвращались на базу, то и оповещали о своём возвращении условленными заранее криками и свистами. Отец мой, как раз, был командиром отделения подрывников. Взрывали они чаще всего железнодорожные мосты и рельсовые пути. Уходили на задания сроком недели на две, не меньше. Во-первых, уходили далеко, километров за тридцать – пятьдесят, а во – вторых – к железной дороге, а тем более к мосту сразу не подойдёшь, охраняли немцы транспортные коммуникации хорошо. Дороги были нервами войны. Поэтому, как рассказывал отец, надо было к дороге выдвинуться незаметно, залечь, определить, где находятся вражеские секреты, узнать, когда они меняются, как происходит смена и многое другое. А если просто так к дороге сунешься, как говорится – «на дурачка», то ног от этой дороги не унесёшь, сам погибнешь и задание не выполнишь. Этим и была вызвана долгая отлучка подрывников из отряда.
Базы партизанские тоже охранялись, по дорогам и тропам стояли уже не немецкие, а партизанские секреты. В секретах находились бойцы, которые по свисту или крикам птиц определяли, кто идёт в партизанский отряд, свой или чужой. Вся эта оповещательная механика действовала безукоризненно до поры до времени, пока немцы всерьёз не обеспокоились тем уроном, который им стали наносить партизаны. Вот тут-то хитрый майор вермахта Мюльтке и придумал план по борьбе с партизанами. А план этот был такой. Решил Мюльтке найти среди военнослужащих немецкого гарнизона мастера по подражанию голосам животных, чтоб при помощи ложных птичьих криков обнаруживать партизанские секреты на дорогах и их уничтожать, а вместо них ставить своих автоматчиков и уничтожать группы подрывников, разведчиков и вылавливать связных, которые возвращаются на партизанскую базу.
Задача была серьёзная, план был умный и этот майор Мюльтке со всей немецкой педантичностью взялся за его выполнение. Сначала майор в егерской роте нашёл этого самого Карла, солдата, который мог голосам зверей и птиц подражать, затем он при помощи этого солдата выявил местонахождение партизанского секрета и полностью его уничтожил. Одним словом, с появлением этого Карла начались у партизан неприятности. То секрет немцы снимут, то разведчики на засаду нарвутся. Условные сигналы в виде крика птиц подавались правильно, а когда партизанские разведчики шли на эти крики, то получали из кустов пулю в упор. Так был убит друг отца Сашок. Пуля должна была сразить Петра Андрияновича, он шёл первым, но перед самой опушкой леса он провалился в кротовник и потянул ногу, первым пошёл Сашок, а отец, сильно хромая, стал в отделении замыкающим.
Когда пришли на базу, то выяснили, что пострадало не только отделение подрывников, у разведки были потери гораздо больше, плюс лишились связного мальчишки.
А самый первый прокол у фашистов произошёл в результате выжившего партизана, которого немецкие егеря посчитали мёртвым. Он то и сообщил, о ложных криках птиц, которые партизаны посчитали за сигналы товарищей.
К вечеру командир отряда собрал совещание. На него были приглашены те партизаны, что попали в немецкую ловушку, для точного выяснения обстоятельств.
Когда Пётр Андриянович спустился в командирскую землянку, там уже было довольно много народа. Лёшка Чабец, увидев товарища, подвинулся, уступив край скамьи.
– Что говорили? – Спросил отец полушёпотом.
– Ничего пока не гутарили, – в тон ему сказал Лёшка.
В этот момент в землянку вошёл озабоченный замполит. Прошёл, сел рядом с командиром.
– Что там? – спросил одними глазами командир отряда.
– Всё одно… – Проговорил замполит, – дают сигнал, а в ответ пули.
– Сигналы надо менять, – вставил паренёк из первой роты. Голова у него была перевязана, повязка набрякла от крови. Видно он только что вырвался из лап фашистов и никак не мог сдержать эмоции.
– А на что менять? – спросил разведчик Басалыгин. – Уткой крякаем – стреляют, филином ухаем – тоже самое. Что, опять на свист переходить? Уже было. Насвистели так, что и сейчас чешется…
– Каждый день надо менять пароли, – заметил командир взвода первой роты…, – другого не придумать.
– А как предупреждать о смене паролей тех, кто на задании и вернётся через неделю, а то и две? – спросил кто-то из дальнего угла землянки.
– Немчишку надо кокнуть, того что ловко голоса животных копирует,– сказал Басалыгин.
– Что надо немчишку ликвидировать, это понятно, – сказал командир. Придёт время – ликвидируем. Только люди у нас сегодня гибнут. Может быть, кто ещё идейку подкинет? – и он обвёл взглядом собравшихся и добавил, обращаясь к Петру Андрияновичу. – Что, Игрушечник? Здорово фриц уткой кричит? Что скажешь?
– Здорово – то оно здорово,– проговорил Игрушечник, – только утки все разный голос имеют.
– Ты это к чему? – спросил замполит.
– А к тому, что как уткой не крикни, то всё хорошо. Утки они ведь тоже каждая свой голос имеет. А у нас как… Утка крикнула и ладно, значит, свои. А как она крикнула? С какой интонацией в голосе, испуганно, озабоченно, или просто селезня подзывает?
– Верно, сказал раненый боец, только мы всех бойцов в один утиный голос заставить кричать не сможем, талантов не хватит, вот немцы этим и пользуются.
– А ты, Игрушечник, не говори загадками! Говори, что на этот счёт думаешь – сказал замполит.
– Я считаю, что тот боец прав, что предложил снова на свист перейти. Я не видел, кто это сказал.
– Ну, ты, Игрушечник, даёшь! Мы же уже свистели… – ухмыльнулся Лёха.
Пётр не глядя на него ответил:
– Неправильно свистели. Свистели, как и утки крякали, все по-разному. Немец нас на этом и подловил.
– А как же мы будем одинаково свистеть, – вставил дед Хорь, который только что пришёл из деревни тайными тропами. – Я, например, совсем свистеть не умею, у меня зубов нет. Васька вон, сквозь пальцы свистит, а Мишка как-то во рту язык закладывает, что свист происходит… Вот и получается, что одни с шипом свистят, а другие ухо свистом режуть.
– Надо свистеть всем одинаково, – упрямился Игрушечник.
– Я через пальцы свистеть не буду,– заметил Лёха. – Я учился…, не получается.
– Нам что, свистки с собою носить? – вставил опять тот же боец, которого не рассмотрел Игрушечник.
– А почему бы и нет. Только свистки должны быть у всех одинаковые, одной тональности. – Вспомнил Пётр выражение профессора из консерватории и тут вставил его в разговор для важности.
Здесь пришло время пояснить читателю, почему Петра Андрияновича в командирской землянке все называют Игрушечником. И совсем не потому, что он происходит из рода игрушечников, об этом никто и не знает, а потому, что один раз, а таких разов было много, в партизанский отряд привели детей, у которых на глазах расстреляли родителей. Ребятишки были подавлены, всё время молчали и даже от еды отказывались. Вот мой отец и слепил им из глины игрушки, как у него в семье лепили. Понятно, что это были свистки, сделанные в виде птичек с дырочками на спинке. Во время свиста эти отверстия закрывались по очереди и получалось музыкальное звучание. При помощи этих свистков ребятишек, можно сказать, к полноценной жизни вернули. Хотя, какая в отряде у детей может быть полноценная жизнь? Вот с тех самых пор и закрепилось за Петром Андрияновичем второе имя – «Игрушечник». Да, так закрепилось, что спроси у партизан, пришедших в отряд после этого случая, так они настоящего отцова имени и не знают, Игрушечник, да Игрушечник, всё всем понятно. (Теперь и далее я буду называть Петра Андрияновича в рассказе Игрушечником).
– А где мы эти свистки одной тональности найдём? – задал кто-то вопрос.
– Свистки такие сделаем,– заверил Игрушечник. – Я их из глины налеплю.
– И все одинаково свистеть будут? – спросил раненый боец из другой роты.
– Одинаково будут свистеть, не беспокойся, – заверил Игрушечник.
– А кто в лесу будет определять, какой тональности свист? – спросил замполит. – Не все же такие слухмяные, как ты.
– Дело говорит боец,– сказал командир отряда. – Только в секрете тебе, Петро, самому сидеть придётся. – Здесь он назвал отца по настоящему имени. – Ты один свист от свиста отличить можешь, тем более на расстоянии. Так что с сегодняшнего дня я тебя от рейдов на железку отстраняю. Временно будешь находиться здесь. В секрет будешь ходить. А теперь иди и делай свои свистки.
Через неделю Игрушечник принёс замполиту семь одинаковых свистков, сделанных в виде соловья с открытым клювиком. Замполит подивился изящной работе и даже дунул в каждый из них. Все свистки издавали совершенно одинаковый звук. Шесть свистков раздали командирам диверсионных подразделений и разведчикам. С седьмым свистком мастер ушёл с товарищами в секрет на охрану партизанского лагеря. Результаты не заставили себя долго ждать. Дня через два на краю леса раздался условный свист. Игрушечник насторожился. Через минуты две, три раздался повторный свист.
– Это не наши свистят,– проговорил Пётр, – тональность не та, – и сжал руку Лёхи.
– Давай ответный, – проговорил Лёха и передёрнул затвор немецкого автомата. Игрушечник приложил свисток к губам, свистнул и приготовил ручной пулемёт, с которым никогда не расставался. Приготовились и другие бойцы. С флангов группу секрета прикрывали тоже. В группе прикрытия услышали условный свист Игрушечника и тоже приготовились.
Через некоторое время среди деревьев замелькали фигурки людей.
– Приготовиться…– шепнул Игрушечник товарищам, а через две, три минуты их автоматы, пулемёт и винтовки вместе с лесной порослью косили мнимых партизан, так что убежать смогли совсем не многие.
Только этим дело не кончилось. В немецком штабе по поводу случившегося разгорелся скандал. Все обвиняли немецкого слухача, говоря, что это он подставил немецких солдат под партизанские пули. Тот в свою очередь недоумённо смотрел на собравшихся и молчал. Первым внял голосу разума майор Мюльтке.
