Седьмая стража

– Зачем вы лжете, профессор, никакая жизнь не стоит такой дорогой цены… Лгать, как мелкому карманнику, – укоризненно заметил Меньшенин. – Прощайте…

– Подождите! – взмолился Климентий Яковлевич. – Я скажу… обещайте не уходить еще пять минут… обещайте!

Бросив взгляд на часы, Меньшенин кивнул и вновь опустился в кресло.

– Сусляков Николай Александрович, – понижая голос до шепота, выдавил из себя хозяин, – хотя это вам ничего не даст, он – на недосягаемой высоте. И штаб по ликвидации этой страны уже сформирован – недра Академии наук… Знаете, вы мне все время нравились… мы бы с вами успешно и дружно работали, ведь вы все равно проиграли… Я знаю эту беспощадную, сокрушающую силу… Зачем вам бесполезный подвиг? Вы же взрослый человек…

– Я тоже кое-что хорошо знаю, профессор. – Беглая улыбка тронула губы Меньшенина, лишь глаза оставались далекими и по-прежнему пугали. – Слышите, прошел первый трамвай… Рассвет близко, мне пора…

– Как… уже?

– Все будет хорошо, – сказал Меньшенин и, не оглядываясь, быстро вышел, и дверь, сделанная по специальному заказу, тяжелая, высокая, с медным узорочьем, бесшумно затворилась за ним. И с Климентия Яковлевича словно тотчас сполз душивший его покров, плотно облегавший тело, – он даже ощутил особую бодрость и ясность. «Провел на бобах, подлец, – ахнул многоопытный профессор. – Идиот, осел, как же я так? Ну, погоди, мерзавец, шарлатан!»

Ловко и привычно сбросив ноги с дивана, уже заранее нацеливаясь на телефон, смутно белевший на большом, заваленным рукописями и книгами столе, профессор рывком вскочил, кипя от негодования и ненависти. И в тот же момент его швырнуло назад – пытаясь удержаться на ногах, он зашатался, хватая воздух широко открытым ртом, в горле застрял плотный ком, а в груди провис горячий, беспорядочно пульсирующий, набухавший камень, все тяжелее распирая ребра. В висках тоненько, пронзительно зазвенело и лопнуло, – надломившись, Климентий Яковлевич рухнул обратно на диван, увидев в самое последнее мгновение открывшийся перед ним, уходящий куда-то в бесконечность ослепительно белый, просторный коридор и неясные призрачные фигуры людей впереди.

И он встал и двинулся вслед за ними.

* * *

Дня через два к Одинцову на работу наведался невысокий приветливый гражданин, – докладывая о посетителе, пожилая и никогда не произносившая лишнего слова секретарша, неопределенно кивая в сторону двери, обронила:

– Оттуда, Вадим Анатольевич… Полковник, товарищ Востриков Эдуард Феликсович…

Подняв брови, Одинцов помолчал и бесстрастно сказал:

– Просите, Галина Петровна. Пожалуйста, чаю покрепче…

Потом Одинцов сидел с полковником Востриковым в уютных креслах, – около часа они мирно беседовали о положении дел в институте, затрагивали и более широкие перспективы исторической науки, хотя свелось все к неожиданной, трагической кончине профессора Коротченко от паралича сердца, и только под конец полковник, как бы невзначай, упомянул о Меньшенине, о его весьма загадочном исчезновении, и хозяин кабинета вполне искренне и сокрушенно развел руками.

– Опять прискорбный случай, – подтвердил и полковник. – Мы слишком поздно узнали о приключившемся с ним несчастье. Попросило поинтересоваться этим делом весьма высокопоставленное лицо. Словно в воду канул… как-то даже несерьезно. Впрочем, чего в жизни не бывает? У вас никаких предположений, Вадим Анатольевич, возможно, вы что-либо посоветуете?

Академик ответил не сразу, ушел в себя и сидел насупившись, созерцая что-то видимое ему одному где-то за спиной у своего гостя и чувствуя странное вдохновение, – он безошибочно ощущал прибытие вестника из другого, враждебного пространства, знающего очень много и сейчас ведущего умную и терпеливую игру, и думал, что этот аккуратно подстриженный и прилизанный вестник, само собой, может оказаться и совершенно пустым, просто формально выполняющим свое служебное дело. Но об этом он никогда не скажет, одним из краеугольных основ власти всегда были доскональные знания человеческих слабостей и пороков, здесь ничего не переменилось и никогда не переменится, – несомненно; они перелопатили, просеяли, и не раз, родословную Меньшенина, только вряд ли к ним попал хоть какой-нибудь кончик, не тот уровень…

С разрешения хозяина, полковник курил и ждал, он не торопил и, казалось, расположился в уютном кресле прочно и надолго.

– Я часто думаю о минувшей войне, – буднично и устало признался заслуженный ученый. – Она еще долго будет калечить и убивать в экстремальных стрессовых ситуациях, слишком велика усталость, накопившаяся в самом народном организме. Человеческое сознание подчас не выдерживает, оказывается весьма уязвимым. Что можно предположить? У него жена, маленький сынишка – мой племянник. Очень люблю мальчугана… Как их-то сохранить для нормальной жизни?

– Понятно, – не раздумывая, согласился полковник, и большие напольные часы стали звонить конец рабочего дня – мелодичные серебряные звуки заполнили пространство большого обжитого кабинета, давно вобравшего в свой облик черты, характер и привычки самого хозяина. – Разрешите раскланяться. Вполне вероятно, нам еще придется побеспокоить вас, так что заранее приношу…

– Ну что вы, что вы! – остановил его Одинцов и, проводив гостя до двери, вернулся к столу. В окна рвалась и стучала поздняя московская осень, и все только начиналось. Москва жила будничной и напряженной жизнью, и, проследив взглядом за какой-то стремительной птицей, перечеркнувшей наискось пространство неба за окном, Одинцов вспомнил, что и на его подмосковной даче теперь можно часто услышать счастливый и бездумный смех ребенка и увидеть его пытливые и ясные глаза, распахнутые навстречу неведомой жизни.