Реабилитированный Есенин

Вот что писал о нем (именно о сборнике!) всуе упомянутый Б. Большуном известный критик того времени В. Львов-Рогачевский в вышедшей тогда же книге «Поэзия новой России: поэты полей и городских окраин» (М., 1919): «…Но “Воскреснувшие сны” и драма Ясинского – невинная забава по сравнению с тем, что представляет из себя сборник “Явь”, выпущенный в Москве и заполненный позорнейшими стихотворениями футуристов и имажинистов.

Весь сборник посвящен борьбе с религиозными предрассудками и суевериями. Но эта борьба ведется такими бесстыдно смердящими приемами, что они глубоко возмутили даже официальную печать. Такая борьба такими приемами может привести к обратному результату…»

Далее критик полностью публикует стихотворение А. Мариенгофа «Кровью плюем зазорно», приведенное нами выше. И так комментирует его: «Эти строки, глубоко оскорбляющие не Бога, а человека, строки, достойные громил, гордящихся уменьем крушить дубиной черепа, написал футурист-имажинист Анатолий Мариенгоф, прекрасно выучившийся “выражаться” по-русски.

Еще позорнее другое стихотворение того же любителя “человеческой говядины”:

Твердь, твердь за вихры зыбим
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа
Вздыбливаем в Чрезвычайке…

    (Опубликовано полностью. – П. Р.).
Можно быть атеистом, – продолжает В. Львов-Рогачевский, – пламенно бороться против духовенства и оставаться человеком в борьбе против человека Христа. Но Мариенгофы, хлещущие святость нагайками, вздергивающие на дыбу “хилое тело Христа”, пострадавшего за идею, не смеют всуе призывать имя человека. Их “Я” не имеет никакого отношения к великой революции, которая шагает через изжитые ценности, но не пляшет отвратительный канкан. Такие поэты пачкают и пятнают красный плащ революции, они подменяют его красной рубахой заплечных дел мастера.

В сборнике “Явь” нет ни одного поистине пролетарского поэта, но зато там напечатаны стихи “богоносцев” Сергея Есенина, Петра Орешина, Андрея Белого. Как и зачем попали эти поэты в неприличный вертеп?.. Где их чувство чести и самой обыкновенной брезгливости? Им не место среди господ, вздыбливающих хилые тела и любующихся зрелищем человеческой говядины.

Пролетарские поэты горят пламенной ненавистью к отжившему прошлому, они беспощадны в борьбе, но их ненависть – сестра их любви к человеку, к жизни, к правде. Без этой любви голая ненависть превращается в Мариенгофщину, в каннибальство, в звериную злобу! От этой злобы должны резко отмежеваться пролетарские поэты» (с. 180–182).

Как говорится, с революционным пафосом, но верно. И главное – своевременно. По горячим следам. К сожалению, С. Есенин, пострадавший «за компанию», не прислушался к дельному совету.

Такое резкое отношение к богохульным, кроваво-палаческим стихам Мариенгофа со стороны читателей, критики, писателей и властей явилось причиной резкой отповеди ему в «Правде». Судя по уничтожающей оценке мариенгофской «Магдалины» Лениным, после выхода в свет «Яви», которая, видимо, также попала ему на глаза, инициатива столь жесткой разборки в «Правде» вполне могла исходить именно от вождя. И противостоять ей не мог даже главный идеолог партии Николай Бухарин, поспособствовавший тому, чтобы молодой пензюк Мариенгоф акынствовал за столом возле окошка в издательстве ВЦИК.

Кандидатура исполнителя – твердокаменного большевика Адольфа Григорьевича Меньшого-Гая (Л. С. Левина) – также подтверждает догадку о вмешательстве самого вождя. Этот публицист выполнял наиболее ответственные, можно сказать, деликатные задания правительства и, например, в том же 1919 году через отдел советской пропаганды ВЦИК в издательстве, которым руководил К. Еремеев, выпустил свою книгу «Американские цари» о самых богатых людях Америки. Естественно, съездив туда в командировку. Спрашивается: зачем? Чуть позже он объехал всю Западную Европу и издал книгу «Россия № 2 эмигрантская». В них очевидец написал о мнимой угрозе этих стран для Советской России. Наверняка, А. Меньшой решал тайные делишки властей, зависящих от зарубежных подачек.

Выполнял Адольф Григорьевич и некоторые личные просьбы вождя. Так, в том же 1919 году, находясь в Ревеле в качестве сотрудника бюро Российского телеграфного агентства и секретаря полпреда РСФСР в Эстонии, он направляет Ленину заказанную им литературу и специальную записку, а также сам не раз обращается к нему с записками личного характера. Когда же в октябре 1920 года заместитель председателя ВЧК В. Менжинский направит Ленину записку об аресте в Украине американского журналиста Г. Альсберга, на ней вождь сделает помету: «Поговорить с Гаем».

Так что, скорее всего, именно Ленин дал А. Меньшому-Гаю прямое указание – умерить пыл Мариенгофа, уже охарактеризованного им «больным мальчиком», а также его высоких покровителей (Ленин В. И. Биографическая хроника. Т. 7. С.13; Т. 9. С. 425).

Иной поэт после такой чувствительной встряски сделал бы нужные для себя выводы и не старался в дальнейшем, как говорится, дразнить гусей. Но не таким был самоуверенный и наглый пензюк Анатолий Мариенгоф. Опьяненный льющейся из-под его пера кровью и скандальной славой, он находился на седьмом небе от счастья.

Благодаря нескольким публикациям в газетах, о нем заговорила вся Москва, вся читающая Россия. А то обстоятельство, в каком свете он предстал перед публикой, его абсолютно не волновало, подобно чеховскому герою, который хвастался публикацией о нем в газете после случайного наезда на него телеги. Главное, что о нем узнали.

Американский ученый Владимир Марков в своем двухтомном издании «Русский имажинизм. 1919–1924» (Верлаг, 1980) на основании сборника «Явь» и последующей за ним критики сделал очень своеобразные выводы: «…хотя “Явь” вовсе не имела целью стать витриной имажинизма, имажинисты были здесь главными. Более того, это был личный триумф Мариенгофа. Он стал восходящей звездой русской поэзии и знаменитостью, с которой Москва носилась» (Т. 1. С. 12).

Наверняка, и этот заморский ученый в глаза не видел, как «драгоценной “Яви”», так и критических публикаций о ней. Но вполне допустимо, что подобные отзывы о себе «восходящая звезда русской поэзии» могла слышать из уст своих знакомых и в те «окаянные дни». В 1921 году один из них, также помешанный на революции и называвший себя Реварсавром (революционный Арсений Аврамов), свой хвалебный панегирик о нем и Есенине не без помощи Мариенгофа изловчился даже опубликовать.

Так что акын красного террора ничего менять в своем трюкачестве не собирался. Да, если говорить по большому счету, и не умел. Как и его лучший друг по имажинизму, образованнейший Вадим Шершеневич. И потому они продолжали писать, как могли, давая тем самым повод для сокрушительной критики своих задиристо-бездарных творений.

Самой значительной работой в этом направлении была книга В. Львова-Рогачевского «Имажинизм и его “образоносцы”» (М.: Орднас, 1921). В ней известный в то время критик сделал подробный анализ творчества четырех имажинистов – Есенина, Кусикова, Мариенгофа и Шершеневича, стоявших у истоков этого течения. (Рюрик Ивнев на тот момент имажинистом не был).

Положительно в книге были оценены только стихи С. Есенина. Затем Львов-Рогачевский подверг резкой критике В. Шершеневича и чуть меньше – А. Кусикова. Что же касается творчества А. Мариенгофа, то главу о нем он назвал уже устоявшейся в литературных кругах того времени кличкой Мясорубка. Кстати, взята она из творчества самого же «образоносца». В его поэме «Кондитерская солнц» это слово является синонимом революции, которую Анатолий надеется экспортировать «из Москвы в Берлин, в Будапешт, в Рим…»

Глава довольно-таки объемная (около двух десятков страниц) и потому ее полностью использовать мы не можем. Но точность оценок даже с сегодняшней точки зрения принуждает нас (да простит читатель!) к частому ее цитированию:

«Поэт обещал дать нам прекрасное содержание, – пишет В. Львов-Рогачевский, – а дал кошмарное. И все это кошмарное содержание творчества Анатолия Мариенгофа, больного сына наших дней, облекается в соответствующие образы, вернее в подонки образов, в соответствующие сравнения, эпитеты. Его пейзаж пропитан той же кровью, той же хулой, той же матерщиной, тем же сочетанием чистого с нечистым. Он видит в безумном бреду “человеческие внутренности на мерзлых сучьях”, ему вонзается “в трепещущее горло лунный штык”, “он хочет чтобы сентябрь вбил ему в тело лунный кол”, он любуется зрелищем, когда “рассветной крови муть отекает с облаков посеребренных ложек, как в трупы в желтые поля вонзает молний копье, кинжал и меч, стрелу и нож, клинок…”

Этому кровавому колориту эпитетов и сравнений отвечает основной тон поэзии, ее мрачная музыка, в которой “песен звон уныл и ломан метр”».

«Вы видите, – продолжает В. Львов-Рогачевский, – тут есть свой стиль, тут форма отвечает содержанию, отвечает красному бреду…»

И далее: «…он свихнулся и свой душевный вывих выдает за имажинизм… И если страшный уклон его творчества – болезнь, то ее нужно лечить…»

И все-таки процитируем несколько строк из поэмы Мариенгофа «Магдалина»:

Кричи, Магдалина! Я буду сейчас по черепу стукать
Поленом!
Ха-ха! это он – он
В солнце кулаком – бац!
– Смей-ся па-я-яц?

«Стукать по черепу, – пишет далее в своей книге В. Львов-Рогачевский, – любимое занятие этого увлекающегося юноши.

Вы, защитники революционного Мариенгофа, построившего свой город Анатолеград, не выдерживаете и кричите: “да ведь это безумие”! Но разве не тот же самый поэт кричит:

Cмерд.
Смертию смерть, смерть смертию.
Ааа – наа – рхи – яяя!

Тот же самый и тем же голосом.

Но, прикончив любовницу Магдалину, красный паяц почувствовал, что он обезумел, почувствовали это и другие и забрали его в психиатрическую лечебницу, и там он бредит:

Зачем мне вашего неба абажур теперь!
Звезд луковицы.
Когда в душе голубой выси нет?
Доктор, в голове как в вертепе
Остановите! Мозг не может слученною сукой виться
Выньте безумия каучуковые челюсти
Со лба снимите ремни экватора,
Я ведь имею честь
Лечиться у знаменитого психиатора!

Автор поэмы счел нужным мотивировать зверский поступок. В подобной же мотивировке нуждается вся его социальная поэзия.

Несчастный молодой человек в цилиндре и лакированных сапожках попал в историческую переделку, потерял душевное равновесие и стал помахивать дубиной и кроить черепа и земле, и Магдалине, и тому несчастному ребенку, которого когда-то оплакал Достоевский.

В самом деле, разве не характерно, что тема о безумии преследует постоянно революционного красного поэта на всех путях его.

В поэме ”Анатолеград” (к этому граду его строитель “любовью гниет”) мы читаем:

Безумья пес, безумья лапу дай,
О, дай умалишенье тихое,
Какая золотая падаль
Мои во времени гниющие стихи.

    (”Конница бурь”, сбор. 2)
В поэме ”Слепые ноги” тот же поэт причисляет себя к тем, которые «безумнее психиатрической лечебницы приветствовали волчий вой и воздвигали гробницы». В поэме ”Встреча” снова вырисовывается перед вами “тихое помешательство на четырех лапах”… Только почему же тихое?