Реабилитированный Есенин

– Толечка, неужели у тебя такое неблагодарное сердце?

А простаки считают четырехлетних детей ангелочками.

Мама уговаривает меня, убеждает, пробует подкупить чем-то “самым любимым на свете”. Но я обливаюсь ручьями слез. О, это мощное оружие детей и женщин! Оно испытано поколениями в домашних боях.

И что же? Мою старую няню, этот уют и покой дома, увольняют за то, что она не полезла под диван достать мячик для избалованного мальчишки. Шутка ли, единственный сынок!»

Открыв читателям такой нелицеприятный факт из своей жизни, Мариенгоф уже в зрелом возрасте делает попытку покаяться, поскольку мол его на протяжении полувека «грызет совесть за ту гнусную историю с мячиком. Однако поверить ему можно лишь на несколько минут. Поскольку в «Романе без вранья» автор живописует не менее мерзкую историю из его жизни, но уже без тени сожаления о содеянном:

«В Москве я поселился (с гимназическим моим товарищем Молабухом) на Петровке, в квартире одного инженера.

Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель с протертым плюшем, за массивные бронзовые канделябры и портреты предков (так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).

Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.

Бабушка инженера, после такой большевистской операции, заподозрила в нас тайных агентов правительства и стала на целые часы прилипать старческим своим ухом к нашей замочной скважине.

Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни (курсив мой. – П. Р.).

Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена.

Развалившись на плюшевом диванчике, что спинкой примыкал к замочной скважине, равнодушным голосом заводили мы разговор такого, приблизительно, содержания:

– А как ты думаешь, Миша, бабушкины бронзовые канделябры пуда по два вытянут?

– Разумеется, вытянут.

– А не знаешь ли ты, какого они века?

– Восемнадцатого, говорила бабушка.

– И будто бы знаменитейшего итальянского мастера?

– Флорентийца.

– Я так соображаю, что, если их приволочь на Сухаревку, пудов пять пшеничной муки отвалят.

– Отвалят.

– Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.

– Потащим.

За стеной в этот момент что-то плюхалось, жалобно стонало и шаркало в безнадежности туфлями.

А в понедельник заново заводили мы разговор о “канделябрах”, сокращая ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни» (курсив мой. – П. Р.).

Четырехлетний барчук Мариенгоф добился изгнания своей няньки плачем. После окончания гимназии в Пензе он с другом примчался в Москву «на ловлю счастья и чинов» под крылышком всемогущих родственников, их знакомых и малознакомых, пришедших к власти в результате большевистского переворота. И теперь действует, по его же собственному выражению, коварнее инквизитора. И против кого? Против семьи обыкновенного инженера, у которого и богатства – только протертый плюшевый диван, старинные бронзовые канделябры, да галерея портретов собственных предков. Эта семья добровольно «уплотнилась», чтобы предоставить комнату для юных хозяев положения, хлынувших в столицу «на ловлю счастья и чинов» из малых городов и местечек.

Кстати, перед Есениным, уже известным к тому времени поэтом, никто не уплотнялся. До самой его смерти. А уплотнились перед барчуком Мариенгофом, или, как тогда называли, деклассированным элементом. И семья инженера дрожит перед ним, что вызывало в нем восторг даже через сорок лет.

Есенин в детском возрасте ни нянек, ни кухарок, ни другой какой прислуги не выгонял. Наоборот, он сам оказался в положении изгнанного. Его семья на долгие годы распалась. Отец жил в Москве, работая мясником, а затем приказчиком в мясной лавке. Мать осталась в одном доме со свекровью, братом мужа и свояченицей.

Не угодив свекрови, уехала в Рязань, настойчиво добиваясь развода с мужем. Будущий поэт, по его же свидетельству, с двухлетнего возраста был отдан на воспитание к деду по материнской линии, который одного из своих сыновей за нежелание кланяться ему в ноги сбросил с чердака и тем самым сделал его навсегда инвалидом.

«Дядья мои, – писал поэт в автобиографии, – были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.

Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлебывался, он все кричал: “Эх, стерва! Ну куда ты годишься?” “Стерва” у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот, да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду».

Таким образом, Сергей, не являясь сиротой, оказался в положении хуже сиротского. Родителям он был в тягость, а в семье деда – никому ненужной обузой. И потому учился добиваться чего-нибудь в жизни, только надеясь на самого себя.

* * *

Теперь вернемся к тому, как пишет Мариенгоф о своем происхождении:

«Тетя Нина примерно с трех лет называла меня не иначе, как “Анатоль”, и любила той сумасшедшей любовью, какой любят старые девы своих собачонок.

– Боби, – обращалась она к отцу деловым тоном, – я для Анатоля наметила отличную партию… княжна Натали Черкасская. Их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.

Тетя Нина говорила “тоже” потому, что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса.

– Вы, Боби, вероятно, знаете по истории, что у царя Михаила Федоровича была невеста Хлопова? Мы из этого рода! – при каждом удобном случае лгала (курсив мой. – П. Р.) тетя Нина».

Мариенгоф уличает во многократной лжи свою тетю Нину. А о собственном вранье у него – ни намека. Наоборот, даже заголовком своих творений крикливо заявляет о своей порядочности. Однако давайте попытаемся разобраться в этой ситуации.

Прежде всего, зачем тете Нине при наличии у Боби, видимо, уже не маленького сына, для которого она выбрала «отличную партию», «при каждом удобном случае» спрашивать его о царской невесте Хлоповой, из рода которой якобы были и тетя Нина, и жена Боби, т. е. мать Мариенгофа? Ведь Боби, наверняка, давно знал это, и не из учебника истории, а от своей жены, притом еще до женитьбы. Вероятнее всего, именно «не плебейское» происхождение супруги сыграло немаловажную роль в женитьбе этого довольно делового человека.

«– Дед мой по отцовской линии, – писал Мариенгоф, – из Курляндии. Он был лошадник, собачник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что прокутить можно и чего нельзя.

– И умер, как Шекспир! – говорил отец. – После доброй попойки.

А женился дед на курляндской еврейке, красавице из кафе-шантана. Вплоть до Октябрьской революции этого ему не могла простить тетя Нина».

Ах, сколько здесь пафоса, величия, гордости, романтики и… лжи! Ведь зачем было тете Нине аж до самой революции ругать безымянного деда Мариенгофа за его выбор красавицы-еврейки? Будь по иному, не появился бы на белый свет Боби, и кто бы в таком случае женился на сестре Нины – матери Мариенгофа? А Боби она, по всему видно, уважала. И как мужа сестры, и как отца Анатолия, и как порядочного делового человека.

О деловой хватке Боби свидетельствуют такие откровенные подробности из «романов» сына:

«На вступительные экзамены в Дворянский институт императора Александра II меня привела Марья Федоровна Трифонова, начальница того детского пансиона, где я начал свое мученическое (курсив мой. – П. Р.) восхождение по тропе наук…

Марья Федоровна шепчет:

– Толя, сядь на парту у окна, выходящего в коридор.

Неужели она собирается мне подсказывать? Кто? Сама начальница пансиона! Важная дама с лорнетом и волосами белыми, как салфетка. Невероятно!..

Я пишу диктант. В голове чад… Где писать “не”, а где “ни”? А как писать “птичку”? C мягким знаком или без мягкого? Вся надежда на Марью Федоровну… Над молочным стеклом появляется ее рука в кружевной митенке, и сухонький палец подает мне какие-то сигналы. Ясно: я сделал ошибку. Где? Какую? Перечитываю. Вот она!..

За диктант я получил тройку. Но меня все-таки приняли, потому что все остальные предметы сдал на “пять”».