Непредвиденное путешествие

Я забрался в мешок с головой, затянул молнию и сжался в комок, чтобы быстрее согреться. По-прежнему снаружи гудел ветер и шуршали по оболочке спального мешка поднятые ветром песчинки. Эти звуки уже не казались враждебными и только подчеркивали уют обретенного убежища.

Пережитое приключение теперь представлялось мне с комической стороны. «Молодец чай, это он меня спас!» Я тихонько хихикал, вспоминая свои недавние страдания. Нет, лавры заплутавших полярников были явно не по мне, весенние Каракумы не Арктика, а исчезнувший спальник – не чум или снежная иглу. Куда ближе казалось приключение инженера Щукина из «Двенадцати стульев» – он должен был испытывать сходные с моими переживания, когда метался голым у захлопнувшейся двери собственной квартиры. Расскажешь кому, что искал постель по звездам – поднимут на смех. Это же надо суметь заблудиться в трех соснах!

Подумав, я решил, что к моему случаю эта пословица не применима. Как не хватало мне этих пресловутых сосен, хотя бы даже одного дерева или телеграфного столба. На фоне звездного неба они были бы заметным ориентиром, и обидного происшествия не могло бы случиться. Хорошо еще, что у края чинка устроился, иначе прогулял бы всю ночь, а то и шею сломал, шагнув в темноте с обрыва.

Впрочем, рассуждения о соснах на лишенном древесной растительности Капланкыре были лишь фиговым листом для прикрытия собственного разгильдяйства. Когда ночуешь в поле один, да еще в дикой местности, все имущество следует держать в одном месте, а фонарь и спички всегда должны быть под рукой. Тогда и сосны не понадобятся.

Белое солнце Бадхыза

На кордон Кызылджар нас привезла красная пожарная машина, куда мы были втиснуты втроем на одно законное место. Почему столь необычный транспорт использовался тогда в Бадхызском заповеднике, сказать не могу. Но мы были счастливы, так как ждать оказии пришлось несколько дней.

Была середина мая. Уже больше недели, как мы приехали в южную Туркмению из прохладного весеннего Ленинграда, и все не могли нарадоваться горячему солнцу. Настоящее тепло, по здешним понятиям, еще не наступило.

Утром я встал с восходом солнца, чтобы совершить маршрут вдоль длинного сухого оврага, давшего название кордону. Кончался он знаменитой впадиной Ой-Ерландуз, высохшим дном соленого озера. Увидеть эту достопримечательность и познакомиться с природой окрестностей Кызылджара и было моей главной целью.

Хорошо идти по утренней безросной прохладе Бадхыза. То же думал и молодой пес с кордона, который решил меня сопровождать. Ростом эта туркменская овчарка была с молочного теленка, но доверчивость и ласковость выдавали ее щенячий возраст – около полугода. Я не был уверен, что овчаркам разрешается свободно гулять по заповеднику, но прогнать ее не смог. Собака жизнерадостно трусила впереди, не обращая внимание на мои проклятия и демонстративное метание камней.

Первым интересным животным, которое я увидел, оказался стервятник. Птица сидела на краю пещеры, уходившей в крутую стену оврага. Ее странный облик – желто-оранжевая голая голова с пышным париком светлых перьев на затылке – не вызывает в зоопарке симпатий. Здесь же, на свободе, стервятник выглядел внушительно и почти красиво. Когда я подошел совсем близко, он поднялся в воздух и стал закладывать широкие круги над оврагом.

Я полез искать гнездо стервятника. Пещера была явно сделана рукой человека, на стенах остались следы орудий, высекавших подземелье в плотном слое лесса. Кто соорудил это жилище в таком негостеприимном ныне месте? Наверное, люди ушли, когда высохла питавшая их жизнь вода, некогда бежавшая по оврагу. Позже я узнал, что возраст пещеры в Кызылджаре около семи тысяч лет и она старше египетских пирамид.

Гнездо стервятника действительно обнаружилось в пещере: в центре беспорядочной кучи сухих стеблей и веток лежало единственное, но очень крупное яйцо. Вокруг валялись куски панцирей черепах и высохшая голова варана – остатки падали, которой питалась птица.

После осмотра пещеры я неторопливо пошел вдоль верхней кромки оврага. Вправо и влево расстилалась слегка покатая равнина, покрытая зарослями ферулы. Это зонтичное травянистое растение считается достопримечательностью Туркмении: высотой оно достигает роста человека, а толщина узловатого стебля руки взрослого мужчины. Сухие стебли ферулы издавали специфический, как будто «звериный» запах. А может быть, так казалось из-за обилия вокруг крупных животных, которыми славится Бадхызский заповедник.

В пределах видимости то в одиночку, то небольшими табунками появлялись куланы – главная гордость Бадхыза. Несколько раз я вспугивал на склоне оврага муфлонов. Особенно запомнилось их бегущее лавиной стадо. Оно быстро скрылось за поворотом, но долго еще был слышен топот сотен копыт и шум катившихся по склону камней.

Больше всего мне нравились джейраны. Необычайно грациозны и изящны эти антилопы, еще недавно многочисленные во всех пустынях Средней Азии. Так было до начала массового автомобилизма, потом браконьерская охота с машин почти истребила этого прекрасного зверя. А в окрестностях Кызылджара его было много. Одна самочка джейрана поднялась с лежки совсем близко от меня, отбежала недалеко, остановилась, и мы долго рассматривали друг друга.

Рядом я нашел останки ягненка, недавно растерзанного хищником: будто игрушечную голову, обрывки шкуры и чуть толще карандаша ножки с блестящими черными копытцами.

Прошло несколько часов, когда я обратил внимание на странное поведение собаки. Давно уже она не бежала впереди меня, а плелась далеко позади. Передвигалась собака короткими перебежками: преодолев метров пятьдесят, она залегала в жиденькую тень кустарничков и делала новый рывок только после того, как я уходил далеко вперед. Затем перед очередной пробежкой пес стал жалобно выть и явно отказывался идти дальше. Устать до такой степени собака не могла. Я шел медленно, подолгу задерживался для фотографирования и разглядывания интересных животных и растений. С трудом до меня дошло, что щенку стало слишком жарко, а подушечки его лап начала обжигать разогревшаяся на солнце почва.

Повернуть в одиночку домой щенок либо боялся, либо считал себя не в праве, а продолжать маршрут был явно не способен. Лучшим выходом было найти подходящее место, оставить пса там, и зайти за ним на обратном пути.

Единственный известный мне способ заставить непривязанную собаку тебя дожидаться – оставить рядом с ней свои вещи. Для собаки это означает, что ты оставил с ней часть себя и должен вернуться, поэтому одиночество не слишком ее беспокоит. К тому времени изрядный багаж стал меня обременять, я с удовольствием сложил под кустик, где жиденькая тень была чуть гуще, тяжелый фотоаппарат с принадлежностями, бинокль, полевую сумку и флягу с водой. Собака примостилась рядом и тут же начала копать песок, устраиваясь поудобнее.

Было жарко, мне захотелось снять и насквозь пропотевшую одежду. Конечная цель экскурсии была совсем близкой, я решил дать телу подышать и немного загореть – недельное пребывание на туркменском солнце казалось достаточной подготовкой для этого. Мои защитного цвета гимнастерка и брюки, повешенные на кустик, мало бросались в глаза. В виде главного ориентира пришлось водрузить на вершинку кустика вывернутую шляпу-панаму, красная подкладка которой была хорошо заметна. Уходя я подумал, что при возвращении обратно собака обязательно поднимет лай, и это поможет найти оставленное имущество.

Налегке, в одних трусах и ботинках, я почти бегом отправился дальше. Местность широкими уступами понижалась, я с минуты на минуту ждал, что овраг кончится, но за одной террасой следовала другая, и конца им было не видно. Темных очков у меня не было, и стало трудно смотреть вперед: подбиравшееся к зениту солнце заливало все вокруг ослепительным светом. Палило оно уже немилосердно, ни малейшего дуновения ветерка не чувствовалось в жарком воздухе. Не стало видно зверей, птиц и многочисленных ящериц, развлекавших меня раньше – все живое пряталось от зноя. Идти дальше уже не хотелось, только упрямство гнало меня вперед. Наконец, овраг расступился и вдалеке, в дрожащем знойном мареве, показалась широкая, белая от соли равнина. Не спускаясь к ней, я повернул назад.

Идти вверх было тяжелее, а солнце светило теперь прямо в лицо. В моих прищуренных глазах начали плавать радужные круги. Неприкрытая голова, казалось, накалилась от солнца, стучала кровь в висках, язык высох и с трудом ворочался во рту. Почти физически я ощущал, как ставшее враждебным и жестким солнечное сияние свирепо обжигает и перегревает обнаженное тело. Было необходимо как можно скорее прикрыть его так легкомысленно снятой одеждой. Подгоняемый тревогой, я спешил и жадно вглядывался в местность, ожидая запомнившегося поворота оврага. Вот, кажется, и он, теперь оставалось найти отмеченный панамой кустик.

Пылающее солнце заливало степь беспощадно ярким слепящим светом. В этом белом сиянии все сверкало и блестело, ослепленные солнцем глаза плохо различали цвета, а однообразные чахлые кустики не давали надежно ориентироваться. Вехи-панамы нигде не было видно. В панике я бегал то вверх, то вниз по краю оврага. Осипшим голосом звал собаку, но та не откликалась. Стало ясно, что быстро одежды мне не найти, а без нее солнце меня доконает. Ни малейшего укрытия, ни клочка настоящей тени вокруг я не видел.

В белом от солнца небе черным крестиком плавал знакомый стервятник. С тоской я вспомнил о прохладе его пещеры, и это направило мысли в нужную сторону. Если нет укрытия, его нужно создать. Не обязательно долбить в стене оврага пещеру, как безвестные жители древнего Кызылджара.

Большинство животных пустыни спасаются от зноя в толще почвы. Это мне подходило. Под кустиком саксаула виднелась нора, начатая и брошенная каким-то зверем. Руками я стал расширять и углублять ее. Как завидовал я обладателям когтистых лап, куда лучше приспособленных для землеройных работ, чем мои пятерни!

К счастью, песчаный грунт легко поддавался усилиям пальцев. Минут через десять я сумел, скорчившись, втиснуть в нору верхнюю половину тела. Ноги оставались на солнце, но я засыпал их сверху толстым слоем песка.

В норе сразу стало прохладнее. Постепенно я остывал, отходили головная боль и головокружение. Глаза отдыхали в сумраке от нестерпимого солнечного блеска. Зато начала болеть обожженная кожа на спине, груди, бедрах. Я лежал, полузакрыв глаза, временами чутко задремывая. Струйками пересыпался подсыхавший песок, мелкие насекомые шевелились у самого лица, но оставались вне фокуса зрения. Что-то шуршало и скреблось около уха, но повернуть голову и посмотреть из-за тесноты я не мог. Боковым зрением раз заметил, как через мои засыпанные песком ноги проскользнула стрела-змея, заползла на ветку саксаула и застыла, слилась с серыми сучками. Подумалось, что у сидящего в норе зверя мало внешних впечатлений.

Солнце заметно клонилось к западу, когда я решился вылезти из своего убежища. В волосах и на теле оказалось столько песка, что я не счищал его, а отряхивался, как собака после купания. Жара спала, но даже ослабевшие солнечные лучи причиняли боль покрасневшей коже. Появились тени, стало лучше видно, главное же, что я успокоился и пришел в себя.

Вскоре обнаружилась и веха-панама, я немного не дошел до оставленных вещей. К удивлению, собаки на месте видно не было. Все разъяснилось, когда я подошел ближе. Для спасения от солнца щенок прибегнул к тому же способу, что и я, но осуществил его значительно эффективнее. Доблестный страж моего имущества выкопал в песке нору такой длины, что скрылся в ней целиком и до него не удавалось дотянуться рукой.

Я напился из фляги и с трудом натянул одежду на болевшее тело. Собака смущенно вылезла из норы и бодро затрусила домой. Уже без всяких приключений мы добрались до кордона. Там пес припал к лохани с водой и пил, пока не раздулся. Я же смазался вазелином и поспешил лечь. Вскоре начался озноб, подскочила температура, малейшее движение и даже покрывавшая тело простыня причиняли страдание. Назавтра кожа начала сходить с меня клочьями.

Через сутки все неприятные последствия моего первого знакомства с Бадхызом кончились. Несмотря на достигнутую теперь адаптацию, даже на близкие экскурсии я выходил только в шляпе и в полной одежде. Уважение мое к туркменскому солнцу неизмеримо возросло. Началась настоящая жара, в день памятной прогулки температура впервые за весну приблизилась к сорока градусам в тени.

Изменилось и поведение собаки. Ко мне она относилась так же приветливо, но никакие подачки и ласки не могли выманить ее за пределы кордона. Из того я заключил, что хороший урок получили мы оба.

За кииками

Причуды экспедиционного снабжения ограничили наше меню продуктами трех наименований: макаронами, капустой и сгущенным молоком. Обеды проходили тоскливо, а разговоры о мясе становились все навязчивей.

Живой шашлык являлся нашим голодным взорам в виде сибирских козерогов, по местному кииков. О присутствии зверей мы узнавали по стуку катившихся сверху камней, и только в бинокль порой удавалось заметить их крохотные за дальностью фигурки. Чтобы встретиться с козерогами ближе, надо было подниматься вверх по склону хребта. Начальство долго крепилось, но тоска по мясу пересилила инструкцию по технике безопасности. Я был отпущен в одиночку разведать ближние места охоты на кииков.

Наш экспедиционный отряд работал в труднодоступной части Памира, на берегах Сарезского озера. Сурова природа этих мест. Днем в безветрии изнурительный зной, под лучами яростного солнца дышат жаром и каменноугольным блеском слепят глаза бурые от горного загара камни. Стоит скрыться солнцу, начинает тянуть пронзительным холодом, впору натягивать фуфайку. Прямо в воды Сареза уходят крутые безжизненные осыпи. В устьях ручьев и речек, что впадают в озеро, местами растут корявые низкорослые тополя, но деревья радуют глаз лишь издали. Все пространство под их кронами покрыто скатившимися сверху камнями и кажется, будто они растут прямо из камня. А выше лишь голые склоны уходят к фарфорово-синему небу. На берегах Сареза скудна растительность, мало птиц, редко увидишь следы зверя. Лишь тучи слепней облепляют всякого, кто подходит днем к воде. До сих пор не пойму, за чей счет живут эти орды кровососов.

Я впервые попал в горы, все кругом было ново, но меня не оставляло чувство тоски. Возможно, что в этом настроении присутствовала клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства. Давили нависавшие со всех сторон склоны, вершины сжимали небо. Солнце поздно заглядывало в ущелья и рано уходило, пряталось за хребтами. Глаза тосковали по простору, по невидимой здесь линии горизонта, а громадность гор вызывала не восхищение, а унизительное чувство собственной ничтожности. Угнетало меня и то, что в маршруты мы ходили всегда группой, строго придерживаясь инструкции по технике безопасности в горах. Словом, обычной радости от полевой работы я не испытывал и даже прикидывал возможность уехать из экспедиции раньше срока. Разрешение искать кииков пришлось очень кстати, напоследок хотелось погулять в горах свободно и в одиночестве.

Вышел я налегке, захватив с собою только карабин. Остаться совсем без общества не удалось. За мной увязался фокстерьер по кличке Наль – уговоры, угрозы и даже метание камней не смогли убедить его отказаться от прогулки. Наль был общим любимцем и развлекал нас своей жизнерадостностью, бесстрашием и непомерной охотничьей страстью: все бегающее и летающее привлекало его внимание, но неизменно уходило от его зубов. Брать Наля на серьезную охоту явно не следовало, но я шел только разведать обстановку и на встречу со зверем не рассчитывал.

Моей целью было исследовать высокую террасу, тянувшуюся вдоль берега озера. Пройти по ней оказалось невозможно из-за глубоких расщелин. Возвращаться обратно не хотелось, и я двинулся по единственному свободному пути – прямо вверх по склону хребта.

В горах непривычному человеку трудно оценить расстояние. Час, второй и третий поднимался я вверх, но вершина хребта почти не приближалась. Давно следовало повернуть назад, но мною овладело упрямое желание осилить «в лоб» этот выматывающий силы склон. Технически подъем был не сложен, но утомителен и однообразен. В разреженном воздухе не хватало кислорода, через каждые несколько шагов приходилось останавливаться и переводить дыхание. Вокруг царило безмолвие, казалось, что мы с Налем единственные здесь живые существа. Плитки бурого сланца, устилавшие склон, легко расслаивались на тонкие, как картон, пластины. Подошвы скользили по их гладким поверхностям, а руки и колени больно резались об острые грани. Было досадно смотреть на легко убегавшую вперед собаку, но когда мы выбрались, наконец, на гребень, то оба в изнеможении опустились на камни отдохнуть. Сарезского озера давно не было видно, оно осталось глубоко внизу. По моим расчетам, мы достигли высоты близко к пяти тысячам метров. Так высоко я еще никогда не забирался.

Небольшие восхождения, в которых мне приходилось до тех пор участвовать, всегда кончались разочарованием. Во время подъёмов мечталось, что наверху найдешь что-нибудь иное, не похожее на опостылевший склон, по которому так долго и трудно карабкался. И каждый раз я обманывался. За гребнем, закрывая горизонт, громоздились лишь новые склоны и вершины, еще выше тех, на которые поднялся.

В этот раз я попал на неровную площадку, покрытую пятнами ребристого снега. Тут меня ждал первый сюрприз: в неглубокой впадине у края снежника цвела куртинка розовых памирских примул. Было удивительно, как эти прекрасные растения укрепились здесь наперекор морозам и ветрам, иссушающим днем и леденящим ночью. Второй сюрприз ожидал меня за приземистой вершинкой, закрывавшей вид на другую сторону хребта. Я поднялся на нее и замер в восхищении.

Мне открылось наконец то, о чем я давно мечтал. Ничто не закрывало обзор. Глубоко внизу, под гребнем, расстилалась уютная зеленая долина, совсем не похожая на безжизненные берега Сареза. Небольшой ручей протекал по ней, собирая воду от тающих снежников. А за долиной, как волны застывшего моря, простирались далекие цепи гор. Они казались маленькими, почти игрушечными. До самого горизонта, из конца в конец, все было заполнено синеющими вдали хребтами и самые дальние из них сливались с синевой неба. Тени близких облаков оживляли своим движением застывший подо мною мир. Я видел на десятки километров, казалось, я был выше всех, и весь Памир лежал подо мною. Пьянящее чувство необычайного простора, почти полета, овладело мною и наполнило душу не испытанным еще восторгом.

Я долго любовался этим удивительным видом, но холодный ветер заставил меня подняться и вспомнить о цели прихода сюда. Набитые тропы и свежий помет указывали, что козероги бывают на гребне постоянно. Я разглядывал сверху пятна снега на дне зеленой долины и вдруг заметил, что шевелится одна из черных точек, принятых мною за камни. В бинокль стали видны три крупных киика-самца, лежавшие на снегу: их мощные рога четко рисовались на белом фоне. Вскоре один из козлов встал, по собачьи потянулся и, сойдя со снега, принялся пастись. Два других как по команде поднялись и двинулись вслед за первым. Животные часто поднимали головы и осматривались по сторонам.

Киики находились близ основания голого склона, скрытно двигаться по которому было невозможно. Я решил сделать обход по гребню и спуститься в долину под прикрытием отрога горы. Как только ближний склон закрыл меня от козлов, я начал спуск по высокой и крутой осыпи. Большими прыжками, оступаясь и падая на спину, я быстро скатывался вниз, теряя с такими усилиями набранную высоту. Потревоженные камни прыгали вокруг, с грохотом катились вниз. Меня это не волновало, горные животные не боятся привычного им шума камнепадов. Вот, наконец, дно долины, сочная трава и ручей. Под прикрытием крупных камней я крался вдоль подножия склона и вдруг неожиданно близко от себя увидел всех трех козлов, спокойно лежавших на бугорке. Звери располагались на одной линии боком ко мне и являлись завидной мишенью. Нас разделял сырой луг, изрытый сурчиными норами.

«Стрелять? Нет, подобраться для верности еще ближе!» Низко пригибаясь за камнями, я двигался дальше, высматривая удобную позицию для выстрела. «Не спешить, дать успокоиться дыханию, унять дрожь в руках.» Впереди оказалась подходящая груда валунов, за которой можно было укрыться и спокойно прицелиться. «Только не зашуметь, не брякнуть карабином, осторожнее ставить ноги!»

Тут случилось непредвиденное. Собака, послушно трусившая позади, внезапно рванулась вперед. Из-за близости козерогов я не мог окриком задержать Наля. Оставалось с отчаянием смотреть, как фокстерьер вцепился в зазевавшегося сурка. Свирепое рычание собаки и отчаянное верещание ее жертвы разом нарушили тишину долины. Невидимые до сих пор сурки кинулись к своим норам, и от зверя к зверю, от колонии к колонии понеслись пронзительные сигналы тревоги.

Я выглянул из-за камней. Два козерога исчезли, третий, готовый к бегству, настороженно смотрел прямо на меня. Я торопливо вскинул карабин. За спиной зверя вспухло облачко пыли, козел свечкой взмыл вверх и исчез. В спешке я не сменил прицел у оружия.

Вконец расстроенный, я сел покурить. Подбежала собака, успевшая прикончить злополучного сурка. Вид у Наля был столь победоносный, что наказать его не хватило духа. Да и не за что было. Мы оба охотники, каждому выпал шанс добыть крупного зверя. Фортуна улыбнулась ему.

Нарушенная выстрелом жизнь зеленой долины быстро пошла своим чередом. Со звонкими криками села рядом стайка красноносых галок-клушиц. По ямам, на месте раскопанной медведем сурчиной норы, кормился выводок краснобрюхих горихвосток, ярких, словно бабочки. Показались и сами хозяева нор. При виде сурков Наль рванулся навстречу новым подвигам, но я успел ухватить его за ошейник. От возбуждения челюсть у собаки отвисла и судорожно подергивалась, с губ стекали ниточки слюны. Я был отомщен за испорченную охоту, ибо видеть зверя и не кинуться на него было для Наля мучительно.