У покрова в Лёвшине

– Не заходи, не застанешь. Сегодня свободный день; я еду за город и вернусь поздно.

Невидимые нити связывают в жизни действия и судьбы людей. Каждая из них может преследовать отдельные цели, действовать отдельно и не знать того, что рядом с ним делают другие. Но связующие нити между тем стелятся и тянутся, каждая по своему направлению, и внезапно настает минута, когда они сходятся в том или другом конечном узле.

– Что вы сегодня так рано пожаловали, голубушка? – сказала Варвара Матвеевна торопливо вошедшей к ней в кабинет Татьяне Максимовне Флоровой. – Уж не случилось ли чего или не проведали вы чего недоброго?

– Не то чтобы именно недоброе, а кое-что проведала, матушка Варвара Матвеевна, – отвечала г-жа Флорова, садясь и по обыкновению стараясь придвинуть стул сколько могла ближе к хозяйке. – Я сегодня на целый день должна уехать к Беловым, в Останкино; они уже третьего дня перебрались туда, и сегодня праздник – а все-таки хотелось прежде к вам завернуть. Знаете что? Леонины скоро назад будут.

– Да они рассчитывали быть к осени, – сказала, нахмурившись, Варвара Матвеевна.

– Ранее будут, ранее матушка. Я вчера проведала, что и городской дом уже в порядок приводится, и прежний повар опять поступить должен.

– До этого мне никакого дела нет. Пусть как знают устраиваются и кого хотят нанимают.

– Конечно, так, но вы, кажется, были правы, когда говорили, что творилось что-то по секрету между Верой Алексеевной и молодым Леониным.

Глаза Варвары Матвеевны мгновенно оживились и уставились на ее собеседнице.

– Знала же я, что говорила тогда, – сказала Варвара Матвеевна, – а вы дали себя провести и хвалились тем, что вас будто провести нельзя, и меня почти с толку сбили. Было вам чем похвалиться…

– Не хвалилась, матушка, а только говорила, что тогда и зоркому глазу ничего не видать было. И теперь это повторить могу. Но как далось подметить, я сейчас вам и передаю.

– Да что же подметили вы теперь?

– И теперь не много – но я и немногое подмечаю, – лишь бы только видно было. А теперь стало видно, что Крафт с тем молодчиком в большой переписке и поручения от него получает. На прошлой неделе он и в доме был и какие-то распоряжения делал. Да кроме того, я заходила к Крафтам, под видом справки о ком-то у их людей, то есть у их поварихи, и подслышала, как Карл Иванович приказывал какое-то письмо из-за границы передать Вере Алексеевне. Видите ли, если из-за границы письмо, то от кого же могло быть оно?

– Хорошо, хорошо! – сказала со злой усмешкой Варвара Матвеевна. – Пусть переписываются! Пока молодому баричу сюрприз приготовлен. Любезное имя в суды попадет. На суде будет речь о том, что Вера ушла от родной и законной тетки, и при ней бежала горничная, и притом пропали деньги. Причин ухода разбирать не станут, горничную оправдают – но гул останется, пойдут толки и догадки; имена пропечатают в газетах. Это порадует молодого – но еще более порадует старика, когда он узнает, как его сын ухаживал за Верой.

– Но вы сами, матушка Варвара Матвеевна, – запинаясь проговорила г-жа Флорова, – не наживете ли себе каких неприятностей с этим делом? Коли Парашу оправдают, то ведь выйдет, что ее напрасно винили, и напрасно в тюрьму засадили…

– Не беспокойтесь, матушка. Дело поведут как следует. Парашу уже и выпустить потрудились. Благодетельный Гренадеров на поруки взял. Потом ее и совсем оправдают; но шуму все-таки между тем немало наделано, и вокруг них этот шум еще долго будет гудеть. Мне не в деньгах дело, а в том, чтобы расплатиться за всю неблагодарность, которую они мне оказали.

– Отец Антоний Иванов пришел, – доложила Варваре Матвеевне вошедшая горничная. – Он непременно хочет вас видеть и говорит, что у него есть до вас нужное дело.

– Отец Антоний? Что ему нужно? Скажи, что я не так здорова.

– Я уже говорила это, – отвечала горничная, – но он сказал, что ему нужно вас видеть, и велел доложить.

– Нельзя вам его не принять, Варвара Матвеевна, – сказала г-жа Флорова. – Все знают, что он был духовным отцом покойного Алексея Петровича, и притом сам по себе человек почтенный… Подумайте, что станут говорить, если вы его не примете… Ведь он не пришел бы без надобности, и все догадаются, по какому делу он желал видеть вас, или, по крайней мере, будут догадываться и толковать о своих догадках…

– Проси его, – угрюмо сказала Варвара Матвеевна.

– А мне пора уходить, матушка, – продолжала г-жа Флорова. – Вам вдвоем и объясниться удобнее. Будьте здоровы! Постараюсь завтра же к вам завернуть…

Отец Антоний принадлежал к числу тех городских священников, которые занимают у нас положение совершенно неизвестное в среде духовенства других христианских церквей. Они сознают затруднительность тех исключительных условий, в которые они поставлены, с одной стороны, по отношению к миру, с другой – по отношению к клиру. Они страдают от этих условий, но знают, что обречены, если можно так выразиться, на страдательное страдание. От одних они лично обособляются, от других они фактически удалены. Они покоряются необходимости, терпят, но при этом сосредотачиваются в себе, избегают общения с людьми и постепенно доходят до того, что дичатся людей. Духовное начальство вообще не расположено к ним, потому что старание оберегать свое достоинство их уединяет и в его глазах может казаться высокомерием. Прихожане их уважают, но знают мало, или даже совсем не знают, и уважают только тем отрицательным, бесплодным уважением, которое более основано на неведении чего-либо худого, чем на знании чего-нибудь доброго. Взаимность пастырей и паствы ограничивается совершением публичного богослужения и частных заурядных треб. Лишь в редких случаях, по каким-нибудь особым поводам или под влиянием каких-нибудь исключительных обстоятельств, установляется более тесная связь или происходит временное сближение – и рядом с кругом действий священнослужителя для священника открывается простор чувствам и воле человека.

Варвара Матвеевна встретила отца Антония на средине комнаты, протянула руку под его благословение, придвинула для него стул и, садясь в свое кресло, спросила:

– Что угодно вам от меня, батюшка? Я нездорова, но мне сказали, что вы желали меня видеть по делу.

– Я к вам с просьбой, Варвара Матвеевна, – отвечал отец Антоний, – и вам нельзя было не ожидать этой просьбы.

– Просьбы… – повторила Варвара Матвеевна с видом недоумения, – какую просьбу от вас могла бы я ожидать и исполнить?

– Варвара Матвеевна, – сказал твердым и ровным голосом священник, – отложим в сторону неопределенные речи. Вы знаете, зачем я пришел и о чем я прошу. Вы знаете, что я не только вправе, но и обязан просить, как духовник покойного Алексея Петровича и как духовный отец его дочери, вашей племянницы. Но и, кроме того, как священник, служитель алтаря и проповедник Божией правды, я имею призвание и право обратиться к вашей совести. Бросьте дело, которое вы начали в минуту недоумения или раздражения. Прекратите преследование невинной Параши.

– Во всем этом я, батюшка, сама обижена и обесславлена. За все мои заботы и попечения мне отплатили неблагодарностью. Меня сделали притчею в людях. Я оклеветана и выставлена тираном, злодеем, от которого нужно было спастись бегством в чужой дом…

– Об этом после, Варвара Матвеевна. Пока я говорю о Параше. Вы знаете, что она в воровстве невиновна и что вы деньги нашли.

– Кто вам сказал, что я их нашла?

– Вы их нашли, потому что не могли не найти. Заявите это и избавьте Парашу от всякого дальнейшего преследования.

– Я ей вовсе не желаю зла. Ее оправдают. Но я не могу сама на себя клеветать и не могла не заявить о пропаже денег. Меня потом успокоили насчет Параши и уверили, что за недостатком улик ее нельзя осудить…

– Но позор суда – все-таки позор для нее. Ваше обвинение позорно. Снимите его. Не берите греха на свою душу.

– Не я всему причиной. Я обманута и оскорблена. За все доброе, что я сделала Вере, она меня перед людьми опозорила.

– Варвара Матвеевна, вы знаете, что вашей племяннице нельзя было оставаться в вашем доме, и вы знаете почему.

– Это все клевета, батюшка, выдумки, наущения г-на Крафта и его супруги. Они меня давно возненавидели…

– Варвара Матвеевна, вспомните, что нас видит и слышит Сердцеведец, всемогущий защитник невинных и слабых. Не давайте гневу руководить вами.

– Ведь я уже сказала вам, что зла никому не желаю. – Парашу оправдают; но, по крайней мере, и я буду оправдана. Люди узнают, что я была обижена и что я не тиран, от которого должны были бежать домашние.

– Вы мстите, Варвара Матвеевна, и мстить даете другим. Вы знаете, как ведется дело. Вы знаете, что Вере Алексеевне, может быть, придется отвечать на судебные допросы, что вы оглашаете ее имя в суде, что она по чувству приличий не может говорить всей правды – и вы позволяете себе этим пользоваться.

– Я здесь ни при чем. Дело ведется по закону.

– Почему же, кроме Параши, ни на кого подозрения не заявлено? Почему так легко отнеслись к допросу других ваших людей и постоянно старались вводить в дело имя вашей племянницы? Прокурор Белозоров уже обратил на это внимание. Он человек прямой, беспристрастный. Быть может, для вас самих лучше вовремя положить делу конец.

Признаки внутреннего колебания отразились на лице Варвары Матвеевны. Она призадумалась на несколько мгновений; но потом лицо приняло прежнее, жесткое выражение, и она сказала:

– Пусть прокурор делает что хочет. Я настаивать не буду, но и мешать делу и сама себя обвинять не намерена.

– Варвара Матвеевна, – сказал отец Антоний, – еще раз обращаюсь к вашей совести. Отбросьте от себя грех, не поддавайтесь искушению – и оттолкните от себя искусителей…

– Искусителей нет около меня, – сердито отвечала Варвара Матвеевна. – Вы сами, батюшка, напрасно изволите обвинять невинных. Пусть будет, что будет.

– Это ваше последнее слово? – спросил священник.

– Последнее.

Отец Антоний встал. Варвара Матвеевна снова протянула руку под благословение, но отец Антоний, по-видимому, не заметил этого движения. Он наклонил голову, потом взглянул на висевшую в углу комнаты икону, перекрестился и вышел.

Между тем в другой части города приходил к концу и другой разговор по делу Параши. Доктор Печорин исполнил свое обещание и был у протоиерея Глаголева. Но он не убедил его употребить свое влияние на г-жу Сухорукову для прекращения дела. Отец Поликарп упорно отказывал в своем содействии и наконец сказал, что каждому воздастся должное и что клеветникам его сына он помощи не окажет.