Наполеон и Юлий Цезарь

Наполеон и Юлий Цезарь
Петр Андреевич Вяземский

«Вот еще новое любопытное дополнение к загробной литературе св. Елены, которая уже подарила нас многими примечательными и живейшею занимательностью дышащими творениями. Кто не читал исторических диктовок славного изгнанника? Ими на уединенной скале услаждал он свои муки, сокращал долгие дни и бессонные ночи! Ими, по неутолимой жажде своего властолюбия, покушался он еще предписывать законы мнениям потомства, представляя на суд его деяния свои и других в том виде и с той точки зрения, кой особенно ему были свойственны и нужны!..»

Петр Вяземский

Наполеон и Юлий Цезарь

PRЕCIS DES GUERRES DE JULES CЕSAR, PAR L'EMPEREUR NAPOLЕON ЕCRIT ? L'?LE SAINTE HЕL?NE SOUS LA DICTЕE DE L'EMPEREUR PAR M. MARCHAND SUIVI DE PLUSIEURS FRAGMENTS INЕDITS ET AUTHENTIQUES, ETC. ETC. PARIS. 1836.

Вот еще новое любопытное дополнение к загробной литературе св. Елены, которая уже подарила нас многими примечательными и живейшею занимательностью дышащими творениями. Кто не читал исторических диктовок славного изгнанника? Ими на уединенной скале услаждал он свои муки, сокращал долгие дни и бессонные ночи! Ими, по неутолимой жажде своего властолюбия, покушался он еще предписывать законы мнениям потомства, представляя на суд его деяния свои и других в том виде и с той точки зрения, кой особенно ему были свойственны и нужны! В этом отношении Наполеон-писатель – необходимый комментатор Наполеона-полководца, политика и правителя. В этих отрывках он во многом себя разгадывает или тем, что говорит, или тем, что умалчивает, или тем, что прибавляет к истине, или тем, что утаивает от неё. А сколько орлиных, быстрых, светозарных, проницательных взглядов на людей и события! Сколько страниц, воспламененных высоким красноречием, украшенным не цветами искусного ритора и фразеолога, но, так сказать, созревшими плодами человека, испытавшего все и всех, ратоборца с судьбою и людьми, коего выражение разительно и полновесно, потому что жизнь его закалилась в сшибках стихий могущих и пламенных, потому что красноречие его – отголосок событий и что слова его – еще действие.

Мемориал Ласказа есть, без сомнения, одна из важнейших книг нашего столетия. Если слишком часто Ласказ выходит в ней сам на сцену и заслоняет Наполеона Лесажевским агласом своим, то как не простить ему этой маленькой утехи самолюбия за добродушную точность, с которою он вел свой журнал, и за те живые очерки, в коих он передал нам героя своего как в говорящем зеркале. А журнал докторов Омеара, особенно Антомарки, который в живой картине передал нам последние дни и кончину изгнанника, коего смерть за несколько лет пред тем била бы важнейшим событием в Европе, а тут совершилась тихо и одиноко в виду нескольких верных до гроба! Не знаю ничего трогательнее и разительнее сих отходных страниц Антомарки. Никакая печальная развязка трагедии, романа не возбуждает тоски и соболезнования, подобных этим чисто-медицинским отметкам. С стеснением духа следуешь за возрастающими признаками приближающейся кончины: вопрошаешь с медиком этот слабеющий и прерывающийся пульс, который некогда бился так сильно и горячо бурною жизнью держав и народов; сочувствуешь очевидцам и разделяешь удивление их при виде Наполеона умирающего, Наполеона умершего. Нигде и ни в ком не выразилось так сильно могущество и немощь человека, как в Наполеоне, некогда Парижском или Европейском, и в Наполеоне заокеанском!

Маршан в предисловии к изданной им ныне книге сообщает еще несколько новых подробностей о кончине его. Он также подтверждает, что последние слышанные от него слова были: Франция! Армия! Последними чтениями его были: походы Аннибала, описанные бригадным генералом Фредериком Гильоном, и походы Дюнурье. Тут же, в предисловии, находятся и некоторые выписки из духовного завещания и кодицилл Наполеона и из наставлений, кои он дал своим душеприкащикам: Монталону, Бертрану и Маршану. – Между прочими особенное внимание заслуживает то, что относилось до сына его:

«Вы уговорите его принять вновь имя Наполеона, как только вступит он в совершеннолетие и удобно ему будет это сделать.

Если бы случился такой оборот фортуны, что он вступил бы на престол, то обязанность моих душеприкащиков будет обратить внимание его на все то, чем я обязан моим старым офицерам и солдатам и верным моим служителям. Память моя будет славою жизни его; вы облегчите ему средство приобрести все, чем может он окружить себя в этом смысле; вы деятельно и прилежно исправите понятия его о событиях и вещах (vous redresserez ses idеes avec force sur les faits et les choses); вы можете найти у д'Алба, Фена, Менналя и Бурьенна много такого, что будет для него особенно важно.

Если не будет благоприятного оборота фортуны во Франции, то желаю, чтобы как можно менее из семейства моего было при царских дворах, а чтобы мои племянники и племянницы переженились между собою в Римских владениях, в Швейцарской республике, или в Американских Соединенных Штатах.

Уверьте письменно, или лично, если можно, императрицу Марию-Луизу в уважении и в чувствах, кои я к ней имел; поручите ей сына моего, который только в ней может найти опору.

Составьте собрание картин, книг и медалей, которые могли бы дать сыну моему правильные понятия и уничтожит ложные предубеждения, кой чуждая политика могла бы внушить ему, с тем, чтобы он видел вещи так, как они били.

Печатая мои Италийские и Египетские походы и те из моих рукописей, кои будут изданы в свет, должно посвятить их сыну моему, а равно и письма государей, если отыщутся: можно будет получить их из архивов, что не было бы трудно, ибо гордость народная много бы от того выиграла».

По уверению Маршана, позднее приношение его не есть еще последнее богатство литературных запасов св. Елены. Последнею диктовкою Наполеона в ночь с 29 апреля на 30 (он умер 5-го мая) был проект военного устройства Франции, в двух частях, который он наименовал: Premi?re и seconde r?verie. Сии бумаги еще не изданы в свет.

Настоящий же перечень походов Юлия Цесаря есть более книга военная. Это краткие комментарии на комментарии Цесаря; они особенно любопытны и важны в военном отношении. За кратким и довольно голословным изложением событий и военных действий следуют при каждой главе примечания, в коих Наполеон также весьма кратко и сжато излагает свой окончательный приговор в похвалу или в осуждение, сравнивая иногда свойства, удобства и характеристику прежней войны с новейшею. О достоинстве этих замечаний, как-нибудь, бегло и даже сухо набросанных, говорить нечего. Тут мастер говорит о своем мастерстве: следовательно, каждое слово важно для художества и художников. Какую цену должен иметь в устах решителя стольких сражений, например, следующий афоризм: «Есть минута в сражениях, когда малейшая маневра решит и дает превосходство: это капля воды, от которой переполняется…»

По поводу моста, наведенного Цесарем чрез Рейн, и чрезмерных похвал о том Плутарха, Наполеон довольно пространно говорит о мосте, наведенном на Дунае Французскими войсками в 1809 году. Пояснения его о сем предмете и предположения о удобстве устроения пробочных понтонов кажутся нам достойны особенного внимания и исследования в практическом отношении военного искусства. Предоставляем рассмотрение и оценку сих предположений знатокам военного дела, а сами обратимся в предметам, имеющим особенно исторический и характеристический интерес.

Многие удивлялись, как Наполеон мог пережить славу и державу свою, как мог он не избавиться собственным жертвоприношением от унижений и продолжительного мученичества падения своего?…

Удивление легкомысленное и суетное! Наполеон должен был иметь такую веру в судьбу свою, столь чудесную и беспримерную, что он не мог отчаяваться до последней минуты: должен был ждать и не сходить с лица земли, пока земля носила его. Иначе Наполеон не был бы Наполеоном.

Судьба, вознесшая его из скромной обители Корсиканской на престол Франции и на две или за три ступени от мечтательного царства всемирной державы, могла сорвать его с утеса св. Елены и бросить снова в сшибку событий и народов. Физической невозможности, рациональной несбыточности тут не было; следовательно довольно для оправдания суеверия его. С сей точки зрения должно смотреть я на поведение его в изгнании, на эти замашки, на этикет баснословного двора его, от коих он не отрекался, чтобы собственным сознанием, которое паче всех улик, не дать окончательной формальности произнесенному над ним приговору, и не подпасть, в случае непредвидимых обстоятельств, устранению, основанному на отрицательном праве давности. Вся эта Тюльерийская комедия, разыгранная на домашнем театре св. Елены, разумеется, смешна в глазах равнодушие и философии; но Наполеон, вероятно, и сам, чувствуя безразсудность упрямства своего в настоящем, хотел оставить себе на всякий случай в будущем возможность сказать: rira bien qui rira le dernier. В рассматриваемой нами книге находим замечательные суждения его о самоубийстве Катона после неудачи его в Утике: «Поступок Катона был одобрен современниками его и расхваляем Историею. Но кому смерть его была полезна? Цесарю. Кого обрадовала она? Цесаря. Кому была она пагубна? Риму и партии его. Но скажут: он лучше решился умереть, нежели поддаться Цесарю. Кто же принуждал его поддаваться? За чем не последовал он за конницею или на единомышленниками своими, которые отправились из Утической пристани? Они собрали партию свою в Испании. Какое влияние имело бы имя его, советы и присутствие посреди десяти легионов, которые в следующий год равновесили жребий на ратном поле при Мунде! Даже и после этого поражения, кто помешал бы ему следовать морем за молодым Помпеем, который пережил Цесаря и поддерживал еще долго со славою орлы республики? Кассий и Брут, племянник и ученик Катона, умертвили себя на поле сражения при Филиппиуе; Кассий убил себя, когда Брут был победителем; недоразумением, отчаянными поступками, внушенными ложным мужеством и ложными понятиями о величии, они доставили победу триумвирату. Марий, преданный фортуною, был выше её; изгнанный из среды морей, он скрылся в Минтурнские болота; твердость его была вознаграждена: он снова вступил в Рим и был консулом в седьмой раз; старый, изнуренный и достигший до высшей степени счастия, он предал себя смерти, чтобы укрыться от переворотов судьбы. Но когда партия его была торжествующею, если б книга судеб была раскрыта пред Катоном и увидел бы он в ней, что чрез четыре года Цесарь, пробитый двадцатью тремя ударами кинжалов, падет в сенате в подножию статуи Помпея, что Цицерон вступит снова на ораторскую трибуну и прогремит с неё свои филиппики против Антония: то Катон поднял ли бы руку на себя? Нет, он предал себя смерти по досаде, из отчаяния. Смерть его была слабостью великой души, заблуждением стоика, пятном в жизни его!»

В другом месте, возвращаясь к сему предмету, говорит он: «Кания услуги не оказал бы Катон, если б явился он в Кордове, посреди стана молодых Помпеев, коих партия, побежденная при Фарсалах, при Таисе, возрождалась из пепла своего! Таково было могущество её в мнении народов! Таким образом смерть сего благонамеренного человека была бедствием для сената и для республики; в нем не достало терпения, он не умел выждать времени и обстоятельств».

Далее, продолжает он: «Говорят, что Цесарь был готов на самоубийство в сражении при Мунде; сие намерение было бы весьма бедственно для партии его: она была бы разбита, как Брут и Кассий!! Правитель, начальник партии, может ли добровольно покинуть своих? Подобная решимость может ли быть признана за добродетель, мужество и великодушие? Смерть не есть ли конец всех бедствий, противоборств, усилий и трудов, и пренебрежение смертью не есть ли обыкновенная добродетель каждого воина? Хочет ли смерти, должно ли дать себе смерть? Должно, отвечают, когда остаешься без надежды. Но может ли кто, когда и как быть без надежды на этом зыбком театре, где естественная или насильственная смерть одного человека мгновенно изменяет положение и порядок всех дел?»

Заключение книги сей, в которой излагаются последние события жизни Цесаря, смерть его и суждение о ней, принадлежит к замечательнейшим историческим отрывкам, когда-либо писанным. Тут Наполен так тесно смешивается с Цесарем единомыслием и соответственностью положений, не смотря на различие обстоятельств и времени, что читатель чувствует, с каким убеждением и как задушевно вылились эти страницы из груди Наполеона: «Цесарь в Риме! Партия Помпея совершенно уничтожена; весь Римский мир признает над собою закон победителя. Сенат именует его императором и диктатором бессменным. Цесарь определил большое число сенаторов и патрициев. Он преобразовал календарь; приказал заняться составлением кодекса гражданского и уголовного. Он занялся проектами для украшения Рима многими великолепными зданиями, заказал составление всеобщей карты империи и статистической таблицы областей; поручил Варрону образовать многочисленную публичную библиотеку; обнародовал проект осушить Понтийские болота, вырыть новое русло Тибру от Рима до моря, а в Остии рейду, удобную к принятию огромнейших кораблей; он говорил о прорезании Коринфского перешейка; он отправил колонии, чтобы поднять Коринф и Карфаген.

Он искренно простил всем остаткам Помпейской партии и призвал к высшим должностям начальников знатнейших домов патрициев; он повиновался чувству великодушие, ему свойственному, но вместе с тем и советам политики. Не народною ли партией предводительствуя, перешел он Рубикон? Не на нее ли опираясь, победил гордость аристократии, собравшейся вокруг Помпея? В самом деле, что мог бы он совершить с двумя или тремя легионами? Как покорил бы он Италию и Рим без осад и сражений, если б большинство рук Римлян и Итальянцев не было за него? Помпей, при начале междоусобной войны, имел два старые легиона и 30 000 человек у ворот Рима; в Корфинии имел он тридцать когорт. Но народ был против него; он должен был без боя оставить вечный град. Он переплыл море, чтобы бежать на встречу легионам Азиятским; он создал там себе армию, был в Греции окружен сенатом и большинством патрициев; но и Цесарь с первого шага был властелином Рима.

После торжеств при Фарсалах, Папсе и Мунде, при совершенном уничтожении партии Помпея, партия народная и старые воины возвысили свои требования; голоса их раздались, Цесарь почувствовал опасение, он прибегнул в влиянию важнейших семейств, для обуздания тех и других. В народах и в революциях аристоуратия завсегда существует: уничтожаете ли вы ее в дворянстве – она тотчас переходит в богатые и сильные дома среднего состояния; уничтожаете ли вы ее и тут – она всплывет и найдет себе прибежище у старейшин мастерского класса и у народа. Правитель ничего не выигрывает от этого перемещения аристократии; напротив, он приводит все в прежний порядок, давая ей существовать в её естественном положении, преобразовывая древние дома под новые начала. Сей порядок был еще потребнее для Рима, который, повелевая миром, имел нужду, для поддержания превосходства своего, в сей волшебной силе, прикованной в именам Сципионов, Павлов-Эмилиев, Метеллов, Клавдиев, Фабиев, и пр.; они были завоеватели и правители, и в течение стольких веков имели влияние на судьбы Европы, Азии, Африки».

Неудача Римских войск оставалась еще однакоже в одном месте без отмщения: Красс погиб с войском своим на берегах Евфрата, и Римские орлы, оставшиеся в руках Парфян, призывали сограждан своих к искуплению их. «Цесарь – говорит Наполеон – объявил в первых днях 44 года намерение переплыть море, покорить Парфян и отомстить за прах Красса. Во всю зиму он занимался приготовлением в сей великой экспедиции, которой требовала слава Рима и польза Цесаря; действительно, после междоусобной войны столь упорной нужна била заграничная война, чтобы смешать остатки всех партий и преобразовать войска народные». Далее Наполеон рассматривает затруднения, связанные с сим походом, и представляет предположения свои в одолению оных. Наполеон является тут начальником штаба Цесаря; но и тому и другому был положен предел на средине поприща в цели, вечно удаляющейся по мере приближения в ней. «В то время, как сей великий муж – продолжает Наполеон – готовился исполнить возвышенные судьбы, обломки партии аристократической, уцелевшие по великодушию его, замыслили заговор против него; Брут и Кассий были зачинщиками оного. Брут был стоик, ученик Катона; Цесарь любил его и два раза спас ему жизнь, но секта, к коей он принадлежал, не допускала ничего, что бы могло смягчить его. Исполненный понятий, преподаваемых в Греческих школах против тирании, он признавал законным убийство человека, который был выше законов. Цесарь, диктатор бессменный, управлял Римским миром; Рим имел призрак сената: оно и не могло быть иначе, после междоусобий Мария и Суллы, нарушения законов Помпеем, пяти лет междоусобной войны, при таком большом числе ветеранов, основавшихся в Италии, преданных своим военачальникам и ожидающим всего от величия нескольких человек и ничего от республики. В таком положении сии совещательные собрания не могли править; лицо Цесаря было, следовательно, залогом владычества Рима над миром и спокойствия граждан всех партий; следовательно, власть его была законна. Позднее, чтобы оправдать низкое и противополитическое убийство, заговорщики и приверженцы их предположили, что Цесарь хотел наименовать себя царем: предположение, очевидно, нелепое и лживое, которое однако же перешло из века в век и признается истиною историческою! Если бы Цесарь имел дело с поколением, которое видело Нуму, Туллия и Тарквиниев, он мог бы прибегнуть, для укрепления власти своей и превращения сомнений и волнений республики, к формам правительства, свято уважаемым и освященным привычкою; но он жил среди народа, который в пятьсот лет не знал другой власти, кроме власти консулов, диктаторов, трибунов; достоинство царей было уничтожено, курульные кресла были выше трона. На какой трон мог бы вступить Цесарь? На трон Римских царей, коих власть простиралась до городского округа? На трон варварских властителей Азии, побежденных Фабрициями, Сципионами, Метеллами, Клавдиями и проч.? Это была бы странная политика. Как! Цесарь искал бы безопасности, величия, уважения в венце, который носили Филиппы, Аттилы, Митридаты, Фарнаки, Птоломеи, когда граждане видели их всех влачимых за торжественною колесницею победителей их. Это слишком нелепо».

Изложив и опровергнув все доводы, на коих добрый Плутарх, либеллист Суэтоний и несколько других писателей той же партии основали мнение свое, столь неправдоподобное, Наполеон заключает книгу свою следующими словами: «Цесарь не мог желать, не желал, ничего не сделал, а делал все противное тому, в чем обвиняют его. Конечно, не накануне похода на Евфрат и открытия войны трудной решился бы он ниспровергнуть формы, существующие уже в течении пятисот лет, чтобы ввести новые. Кто правил бы Римом в отсутствии царя? Регент, губернатор, вице-король, тогда как Рим приучен был управляться консулом, претором. сенатом, трибунами?

„Принося в жертву Цесаря, Брут поддался предрассудку воспитания, почерпнутому в Греческих школах; он применил его к темным тиранам Пелопонезским, которые с помощью искательств и пронырств похищали власть над городом; он не хотел видеть, что власть Цесаря была законна, потому что она была нужна и охранительна, потому что она соблюдала все выгоды Рима, потому что она была действием мнения и воли народа. Цезарь умерший был замещен Антонием, Октавием, Тиберием, Нероном – и вслед за этим все человеческие соображения были истощены в течение шести сот лет; но ни республика, ни царская монархия не явилась. Верное докавательство, что ни та, ни другая не были более в соотношении с событиями и веком. Цесарь не хотел быть царем, потому что он не мог хотеть того, ибо после него в течении шести сот лет ни один из преемников его не хотел“.

Как замечательны эти отрывки! Какая ясность и твердость в изложении! Все это вырезано на меди. Выпуклости, внешних украшений нет, но все глубоко и прочно. Если Наполеон был мастер работать для истории, то здесь является он и мастером в разрабатывании истории. Нет сомнения, что книга сия останется навсегда первоклассным историческим памятником, на котором можно бы надписать: „Цесарю первому Цесарь второй“. К сему творению приложены еще три отрывка, также продиктованные Наполеоном: о второй книге Энеиды, о трагедии Вольтера „Магомет“ и О самоубийстве.

Помышлял-ли бедный Виргилий, что он подпадет под стратегическую критику полководца новейших времен, который говорит, что „деревянный конь мог быть народным преданием, но что сие предание нелепо и недостойно поэмы эпической, что ничего подобного этому нет в Илиаде, где все сообразно с истиною и действиями военными“. „Предполагая“, – говорит Наполеон – „что этот конь мог вместить только сотню воинов, то и тогда был бы он тяжести огромной, и нет вероятности, чтобы могли перетащить его в один день с берега моря под стены Илиона, особенно при переходе чрез две реки. Разрушение Трои также неправдоподобно“. Все действие второй книги – говорит критик – продолжается от часу по полуночи до восхождения солнца, следственно в промежуток трех, четырех часов: это нелепо. Троя не могла быть взята, сожжена и разрушена ранее пятнадцати дней. Троя вмещала в себе армию; сия армия не спаслась бегством, следовательно она должна была обороняться во всех дворцах».

Что тут и возражать! Наполеон умел брать города: ему и книги в руки, и Виргилиева книга также! «Если б Гомер» – продолжает Наполеон – «взялся за описание приступа Трои, он не описал бы его как приступ укрепления, но положил бы на это действие нужное время: по крайней мере восемь дней и восемь ночей. Читая Илиаду, чувствуешь на каждом шагу, что Гомер был на войне, и не провел жизни своей, как утверждают комментаторы, в Хиосских училищах; читая Энеиду, чувствуешь, что она написана школьным регентом, который никогда ничего не делал». О пожаре Трои замечает он: «Сципиону нужно было семнадцать дней, чтобы сжечь Карфаген, покинутый жителями; нужно было одиннадцать дней, чтобы сжечь Москву, хотя обстроенную большей частью деревянными зданиями! – Не так должна подвигаться эпопея и не так выступает Гомер в Илиаде. Журнал Агамемнона не был бы точнее в исчислении расстояний и времени, в правдоподобии военных действий, чем это высокое творение».

Наполеон не любил Вольтера. Тут вероятно действовало не столько литературное, сколько политическое убеждение. Ему нужен был более всего порядок; а Вольтер, по свойству ума и страстей своих, был во многом нарушитель установленного порядка. Наполеон видел в Вольтере идеолога, а идеология была ненавистна его практической устроительной природе (organisatrice). Вольтер был насмешник, а Наполеон не любил насмешки, даже и до него не касающейся, потому что насмешка есть орудие независимости, ускользающее от управы, и особенно во Франции – всесильное. Разбирая трагедию: Магомет, несообразности её исторические и нравственные и предлагая, что в ней следовало бы изменить, Наполеон говорит между прочим: «Чтобы творение Магомет было истинно-достойным Французской сцены, нужно, чтобы оно могло быть читано без негодования просвещенными людьми в Константинополе, равно как и в Париже».

Какое верное замечание, светлое и глубокое определение исторической трагедии. Как надают пред ней с возвышенной славы своей все драматические творения, написанные с талантом, но в духе сочинителя, века его и его общества, а не в духе и не в атмосфере той среды, из коей вызвали они свои действующие лица.

Заключим нашу статью выпискою заметки о самоубийстве.

10 августа 1820 года.

«Имеет ли человек право умертвить себя? Имеет, если смерть его не вредит никому, и если жизнь для него есть зло.

Когда жизнь бывает злом для человека? Когда она обещает ему одни страдания и скорби. Но страдания и скорби могут изменяться ежеминутно, и следовательно нет ни одной минуты жизни, где человек имел бы право себя убить; эта минута могла бы наступить только в час смерти его, ибо только тогда убедился бы он, что вся жизнь его была сцепление бед и страданий. Нет человека, которому несколько раз в жизни не приходило бы, в нравственном изнеможении, под гнетом ощущений, тяготящих душу его, желания умертвить себя и которому, спустя несколько дней, не пришлось бы от перемены в ощущениях и в обстоятельствах радоваться тому, что замысел его не совершился.

Человек, который убил бы себя в понедельник, мог бы желать жить в субботу; а между тем убиваешь себя единожды! Жизнь человека образуется из прошедшего, настоящего и будущего; и так потребно, чтобы жизнь была бедствием для него, если не в прошедшем, настоящем и будущем, то по крайней мере в настоящем и будущем. Но если она бедствие только в настоящем, то он жертвует будущим. Беды одного дня не дают ему права жертвовать своею дальнейшею жизнью. Человек, коего жизнь есть бедствие, и который имел бы уверенность – чего допустить нельзя – что она была бы бедствием и навсегда без изменения в положении и воле, без перемены от обстоятельств, привычки, или хода времени – что также невозможно – тот один имел бы права убить себя.

Человек, который, изнемогая под бременем различных зол, предает себя смерти, совершает несправедливость против самого себя, повинуется из отчаяния и слабости прихоти минуты, жертвуя ей всею жизнью.

Сравнение с рукою, пораженною антоновым огнем, которую отсевают, чтобы спасти тело, – не хорошо. Когда хирург отпиливает руку, он убежден, что она дала бы смерть телу: это не чувство, а действительность; напротив же, когда страданиями своими человек покушается на жизнь свою, он не только полагает конец страданиям своим, но еще ниспровергает будущее: человек никогда не раскается, что дал себе руку отрезать, но может раскаяться и почти всегда должен был бы раскаяться, что нанес себе смерть».

Эти суждения произносимые Наполеоном очень любопытны и замечательны. Они некоторым образом дают ключ к тайным и внутренним помыслам его. Если самоубийство может быть допущено, то, кажется, никто более Наполеона не имел повода и права покончить с собою и тем вырваться из вражеских рук, после падения своего. Не должно забывать, что Наполеон на острове св. Елены смотрел на себя как на жертву политики, или, вернее, хотел выставить в себе несправедливую и достойную сожаления жертву. Он защищал себя, он писал апологию свою пред судом современников и потомства. Он вероятно знал, что многие удивляются, как мог он решиться отдать себя живым в руки врагов; боялся, может быть, что некоторые припишут это малодушию его, недостатку мужества в решительную и роковую минуту. Вот, в виду этих судей и приговоров их, пишет он трактат о самоубийстве. Нигде не смотрит он на самоубийство с религиозной и христианской точки зрения: он ограничивается одною житейскою и спекулятивною стороною этого вопроса. Еще важнее и то, что он на пустынном острове своем, прикованный к скале, в унизительном и бедственном положении своем, при всей злобе дня, не терял надежды, что завтрашний день может все переменить; что как судьба перенесла его в Париж с острова Ельбы, то и с острова св. Елены та же судьба может перенести его туда же. Говоря словами его: он и в грустный и страшный понедельник, не терял надежды, что может наступить радостная суббота.