Письма из Парижа (1826-1827)

К словам Французского и Русского авторов можно прибавить, что народ наш, конечно, суеверен, но дело в том, что суеверие его заключается в некоторых обычаях, а не застраховано, так сказать, святостью религии, и потому безвреднее. Что-же касается до уважения Русского в предметах святыни, то можно привести в пример суеверного Ньютона, который всегда обнажал голову, когда произносил имя Бога.

«Нередко», продолжает г-н Ансело, «слышишь в церкви, как человек благодарит чудотворца Николая за покровительство его в совершении покражи невидимо». Русский автор выводит на свежую воду и эту небылицу, замечая, между прочим, что в наших церквах вслух не молятся. Другие доказательства г-на Ансело в суеверии Русском испровержены с равным успехом. Несообразности путешественника подтверждаются у него всегда свидетельством людей достойных веры, людей добросовестных (des personnes dignes de foi, de bonne foi); наш соотечественник смеется мимоходом над легковерием Француза, который доверял людям, желавшим, по видимому, посмеяться над ним.

В замечаниях своих на замечания г-на Ансело о Русском обществе, о разводе, размежевании обоих полов и проч. мы несколько разнимся с возразителем. Он соглашается в образованности Русских женщин, но отстаивает и нашу братью от обвинений Французских. «Если мужчины», говорить он, «страшились бы точно быть в сношениях с женщинами, опасались их превосходства, то не было бы более свадеб, мужья бегали бы от жен, братья от сестер и проч. и желающие вступать в брак были бы принуждены ехать в Париж и прибегать в посредству знаменитого г-на Вильома» [10 - Этот г-н Вильом держит род справочной свадебной адрес-конторы в Монмартрской улице в Париже, и таим образом заведением публичным заменяет наших приватных свах.].

Возразитель остроумно отшучивается, но, признаюсь, остаюсь при своем мнении впредь до решения дела.

Говоря о ранних женитьбах крестьян Русских, будто по приказанию и для выгод помещиков, Французский автор, по свидетельству тоже добросовестного человека, прибавляет, что это злоупотребление влечет за собою злоупотребление еще ужаснейшее, которое он, не обинуясь, распространяет и на весь народ. Русский автор сильно восстает против этого злонамеренного предположения, говоря: «вот, правило, основанное на чудовищном исключении, которое никак нельзя приписывать всей нации, ибо в таком предположении должно бы допустить ужасную безнравственность в помещиках и отступление религии, с совершенным развратом нравов в крестьянах».

Возражение справедливо; но должно признаться, что браки между крестьянами совершаются у нас весьма рано, вопреки постановлениям правительства и в ущерб успехам народонаселения, следовательно и выгодам самих семейств.

На следующих страницах Русский автор изобличает ошибки, в которые впал Французский, а именно, говоря о запрещении Жидам селиться в Великороссийских губерниях, о разделении дворянства нашего на 14 классов, замечая, что не дворянство, а чинословие таким образом разделяется; о множестве раскольников, находящихся в полках наших. Мимоходом, и всегда кстати, он указывает на несправедливые или неосновательные выходки Французского путешественника, например: на замечания его о скором охлаждении Русских вельмож в сношениях их с чужестранцами, говоря, что когда иностранец встречает людей такого свойства, он не должен-бы придавать всеобщности мнению, которое они вселяют, но причислять их к хвастливым ветрогонам (fats), которые встречаются во всех нациях; на охотные повторения Француза о кнуте, который, по словам возразителя, виден в России только в руках палача, но довольно часто в книге г-на Ансело; на забавное опасение путешественника, который дрожал за добродетель свою, сильно угроженную в Валдае прелестями торговок баранками; на рассказы его о Цыганах и приписание Русскому языку Французского выражения, совершенно ему чуждого: проесть имение свое, manger sa fortune – галлицизм; у нас говорится прожить, промотать, проиграть свое имение. Не так-ли? Последнее выражение есть преимущественно коренной руссицизм, часто употребляемый в обществе нашем. Опровергая замечания путешественника, что в военном воспитании нашем обучение унтер-офицеров и солдат превосходит обучение офицерское, он весьма кстати напоминает ему, что барон Дамас, нынешний министр иностранных дел во Франции, есть бывший воспитанник одного из С.-Петербургских кадетских корпусов.

Приводя описание, составленное г-м Ансело о беспорядках, случившихся во время народного праздника в Москве, наш соотечественник говорит: «картина живописная, и ей в пару нахожу только одну: раздачу, производимую на Елисейских полях в Париже, когда выдают съестные припасы народу, который за ними кидается в грязь или пыль и руками и ногами бьется, вырывая добычу друг у друга. Думаю, что снаряды поливных труб были бы не лишними при этом зрелище. Театральные представления даровые в Париже ознаменованы отпечатком, почти столь-же диким: дело в том, что чернь везде чернь».

Выпишу еще кое-что из главнейших возражений, в коих наш соотечественник хладнокровно, но сильно и благоразумно оспаривает своего противоборника.

В письме 26-м, пишет он, г-н Ансело, прощаясь с Петербургом, посещает Казанский собор и, видя трофеи, разложенные в этом храме, заключает, что тщеславие (la vanitе) из всех слабостей человеческих более других свойственно Русскому народу, и что Русский, говоря иностранцу о памятниках отечества своего, не скажет никогда: это прекрасно! (ceci est une belle chose), но всегда: ничего нет этого прекраснее в мире! (c'est la plus belle chose du monde!) Можно ли так легко выводить из поговорки, маловажной по себе самой, заключение против целой нации и выдавать ей грамоту на тщеславие и суетность по таким ничтожным доказательствам? Правда, автор приводит далее важнейшую укоризну. Жезл маршала Даву, говорил он, был сокрыт в одном из фургонов его, оставленных по приказанию маршала. Должно ли величаться трофеем, которым обязаны забвению? Но нельзя ли также рассмотреть это иначе. Два народа воюют один против другого; фельдмаршальский жезл, принадлежащий войскам одного из них, падает из руки врага, каким бы образом ни было; не естественно ли выставить его как трофей? Хотят ли примеров? История воинских походов изобилует ими. Наполеон, находясь в Берлине и уже в благоприятнейших сношениях с королем Прусским, вывез шпагу и орденскую ленту Фридриха великого, чтобы выставить эти трофеи в доме инвалидов. Не ужь-ли фельдмаршал Кутузов должен был отослать жезл фельдмаршалу Даву с извинением, что осмелился захватить его? Что касается до городов, от коих Россия оставила у себя ключи, то нет сомнения, что города эти были осаждены, не смотря на слова г-на Ансело: Данциг, Гамбург защищались Французскими гарнизонами и, конечно, были с воротами. Гарнизон защищался даже с героическим бесстрашием и я был тому свидетелем. Если мы не боялись бы отплачивать г-ну Ансело, то заметили бы ему, что никогда не слыхать в России похвал нашему воинству в припевах водевильных; что у нас нет ни улиц, ни мостов, украшенных именами побед, одержанных Русскими войсками. Но я лучше люблю призвать в свидетельство Французских воинов, сражавшихся с Русскими; если они не откажут им в справедливости заслуженной, то без сомнения признают их храбрость с тою же добросовестностью, с какою Русские почитают Французские войска храбрейшими из всех тех, против коих сражались.

Путешественник говорит: «злодейства редки в России, потому что умеренное кровообращение не возжигает сильных страстей и потому что различные состояния общества, отделенные друг от друга, не бывают подвергаемы сей стычке выгод, честолюбий обманутых, самолюбий уязвленных, которые заставляют умы кипеть в странах, где звания сближаются и мешаются». – «Разсматривая сей запрос», изъясняет возразитель, «нахожу, что преступления важнейшие и чаще встречаемые совершаются с умышлением, следовательно быстрое обращение крови не причиняет преступлений; все злодейства, совершаемые в минуту исступления, отнесены правоведцами в категорию ниже первых и не подвергают даже во Франции смертной казни. Что же касается до последней части рассуждения г-на Ансело, могу, кажется, отвечать, что нельзя приписывать соприкосновению, в коем находятся различные знания общества, стычку личных выгод и побуждение к преступлениям. Убийства совершаются по большей части из побуждений ненависти, мщения, или корыстолюбия. Следовательно, где же бы чаще, как не в России, должны они случаться, посреди сих переходящих сношений между слабым и сильным, бедным и богатым, рабом и господином?

Для определения истинной причины редкости злодейств в России, надлежало бы прожить несколько лет в губернии, удаленной от столицы: тут беспристрастный наблюдатель мог бы увериться, что Русский крестьянин, только по виду суровый и дикий, на самом деле добродушен, нравом кроток, исполнен благочестия, основанного на Евангельском учении. В подтверждение этому мнению, мы приведем размышление, весьма остроумное, г-на Ансело об образе набора войск, удаляющего негодяев из деревень: это без сомнения одна из дельных причин нравственности, замечаемой путешественниками в России».

Далее возразитель входит в некоторое разногласие с Французским автором, по предмету знаменитого пожара Московского. Впрочем, пока история в свое время не произведет над этим запросом окончательного следствия, в которому нельзя было ей приступать по горячим следам, еще много будет разногласия в суждениях по этому делу. Всякий, по личным видам, мнениям, догадкам, вертит его по своему и все без удачи. Во всяком случае можно, кажется, заметить: пожар не был следствием общей херы, принятой жителями единодушно. Начальство, то-есть граф Ростопчин, имело, без сомнения, желание предать неприятелю Москву не иначе, как объятую пламенем; но до какой степени сам Ростопчин мог привести это предположенье в действие, и привел его, это остается еще доныне историческою тайною. Когда Москва загорелась, в ней почти вовсе не было хозяев домов, и вероятно никто, выезжая из города, не оставил дворнику приказания зажечь дом свой, по вступлении неприятеля. Самое действие пожара, в отношении пользы, принесенной им делу спасения отечества, подлежит еще исследованиям. Если, как единогласно признано, одна из существеннейших причин гибели Наполеона в России было долгое пребывание его с войском в Москве, то как почитать пожар столицы средством, в тому содействовавшим? Он бы должен был, напротив, вытеснить из стен горящих врага, помышлявшего о покое, и устремить его по следам нашего отступившего воинства. С другой стороны, если смотреть на пожар единственно как на решительную демонстрацию, то нельзя согласовать соразмерность средства с целью. Наш соотечественник совершенно прав, когда отвергает предположение путешественника, что граф Ростопчин мог быть в этом случае слепым орудием Английского министерства. Французским политикам мелкого разбора везде мерещится Английское золото и коварство Альбиона.

Вот чем Русский автор противоречит мнению Французского о бедности нашей драматической литтературы. «Неоспоримо», говорит он, «что многие из трагедий Русских не что иное как переводы, или списки лучших Французских трагедий, но и сии последние не все-ли почти заимствованы у древних, не только в окладах драмы, характерах, мыслях, но даже большею частию и в содержаниях своих? Аристотель не правит-ли еще и ныне драматическим Парнассом Франции? На сто трагедий, составляющих список театров обеих столиц наших, треть из них не принадлежит-ли истории народной, подражаниям Англичанам и Немцам? Переводы Французских трагедий не лучшие произведения наши, а истинно превосходные творения наши суть народные трагедии Озерова и Крюковского. они достойны внимания, особливо человека с дарованием, каков автор Людовика IX. Что-же касается до препятствий, преграждающих рождению комедии народной, признаюсь только, что затруднение существует, но препятствия не могут быть почитаемы за необоримые. Неприступная неприкосновенность (l'inattaquable inviolabilitе) царедворцев, вопреки предположению автора, не столь важное преткновение. К тому-же, драматическое творение не есть сатира личная, и у нас много комедий, в коих выставлены на сцену пороки людей должностных, лихоимство судей и проч. Бывали также примеры, что люди в почестях высоких узнавали себя в некоторых комедиях; но правительство допускает существование произведений, представляемых с согласия театрального управления и так сказать под руководством сановников государственных, коим обыкновенно оно вверяется. Смею даже сказать, что цензура драматическая в России независимее Французской. Женитьба Фигаро, запрещенная в Париже, разыгрывается в Петербурге даже с славным своим монологом. Г-н Ансело, мало знающий дворянство губерний наших, столь многочисленное, совершенно отличное от высшей аристократии и коего нравы обозначены отпечатком решительно своеобразным, полагает, что комедия искала-бы вотще смешных недостатков, для обличения их на сцене; но в этом отношении он может быть уверен, что предстоит для человека с дарованием поле обширное, на коем он может пожинать с успехом. Удачные комедии Фон-Визина, князя Шаховского, Грибоедова и проч. и проч. ручаются за достоверность слов моих; первый, в своем Недоросле, изобразил воспитание деревенского дворянина с истиною классическою; Бригадир его также произведение совершенно народное. Князь Шаховской, автор более пятидесяти театральных творений, представил провинциального дворянина со всеми странностями, ему свойственными, в прекрасной комедии своей Полубарские Затеи. Наконец г-н Грибоедов явил доказательство истинного дарования остроумнейшею картиною смешных причуд гостиных наших».

В примечании соотечественник наш распространяется в похвальнейших отзывах о комедии Аристофань и жалеет, что г-н Ансело не знает её, потому что она истинно мастерское творение (un vеritable chef-d'oeuvre). Во всех этих замечаниях о театре нашем, кажется, возразитель имел в виду более Французов, чем Русских, и был увлечен патриотизмом, извинительным перед чужими. Дома можно указать на некоторые обчеты в исчислениях его. Где эти сто трагедий, которые играют на театрах наших? Где наши подражания Немецким и Английским трагедиям? За исключением Орлеанской Девы, нет ни одного. Литтературные бюджеты, как и другие, не всегда верны при проверке действительности, и тут часто на бумаге много, а на лицо мало. В трагедиях Озерова только одна народная, и та не лучшая; Крюковского трагедия, будь сказано между нами, довольно слабая Французская трагедия, в которой много прекрасных Русских стихов. Комедия Грибоедова не есть еще принадлежность Русского театра и, следовательно, не может здесь идти в дело. В Полубарских Затеях много забавного, но комедия сама по себе не образцовая. Париж видит ежемесячно на маленьких театрах своих явления такого рода. Транжирин – переделанный на Русские нравы Мольеров: Мещанин во дворянстве; только у Мольера более истинного остроумия и комической соли. Комедия Аристофан также еще не напечатана и потому рано говорить о ней критически; но, кажется, можно без греха сказать заранее, что это творение, совершенно Греческое на Русском театре, было бы совершенно Русским на Греческой сцене. Впрочем, все это, повторяю, будь сказано между нами: Французам это не нужно знать. Чего их жалеть? Пиши более! говорил Суворов при составлении реляций о потерях неприятельских. Можно сказать: пиши более! чего их совеститься? когда считаешь богатства свои перед иностранцами. Только беда в том: у Французов есть книга под названием: Иностранный театр; в нем бедность наша наголо и нам нельзя уличить их в злонамеренном обнажении. Они вывели нас, в чем застали.

«На поверку», говорит наш соотечественник, заключая книжку свою следующими словами: «должно по справедливости признать некоторое достоинство в книге г-на Ансело. – Но он сам почувствует, надеюсь, что книга, почти экспромтом написанная во время шестимесячного пребывания посреди вихря празднеств, не может иметь права на совершенство. Я не сравню его с толпою других путешественников, которые, пробыв несколько лет в России, вывозят из неё воспоминания ненавистные, не находят в ней ни единой добродетели, ни единого доброго качества, и чтобы казаться более интересными, спешат унизить и оклеветать тех, у коих обрели они искренное благородное гостеприимство.

Но если бы мне случилось писать о нравах и обычаях народа какого бы ни было, не вдаваясь в общие применения, я строго устранял бы исключения и не терял бы из вида, что мы все человеческого рода и друг другу подобны, не смотря на легкие оттенки.

Впрочем, дай Бог, чтобы все те, кои пишут, или будут писать о России, походили в отношения дарования и праводушие на г-на Ансело. Но, повторяю, пускай не торопятся они, чтобы не заслужить упрека в пристрастии или легкомыслии. Книге г-на Ансело не достает, без сомнения, одной зрелости, а она приобретается только долгим пребыванием; и потому почитаю себя в праве заключить тем, что шести месяцев не довольно, чтобы узнать государство».

А тебе довольно ли моих писем, чтобы узнать книгу г-на Ансело?

    Г. Р.-К.

Примечание. В Телеграфе подписывал я иногда статьи мои этими тремя буквами, чтобы сбивать с толку Московских читателей. Эта подпись должна была означать приятеля моего Григория Римского-Корсакова, очень всех в Москве известного. Сам он не был литтератором, но был вообще литтературен, любознателен и в приятельской связи с образованнейшими людьми своего времени. Он несколько годов провел во Франции и в Италии: и по возможности изучил политические и общежительные свойства той и другой страны. Другие статьи в том же Телеграфе подписывал я буквою А, что означало Асмодей, мое Арзамасское прозвище. Бывали статейки мои и за подписью Журнальный сыщик. Но здесь встречались и контрафакции, подделки. Сам издатель Телеграфа, или другие, тайные по особым поручениям чиновники его, подписывались под мою руку. Так, что я, перелистывая Телеграф, не могу теперь заподлинно знать про иную статью, моя ли она, или нет. Подобные мелкие журнальные неприятности, а более всего крутой переворот в литтературном направлении самого издателя, побудили меня совершенно отстраниться от всякого участия в Телеграфе.

    1875

notes

Сноски

1

Французский молодой поэт, известный трагедиями: Людовик IX, Палатный Мер (Le maire du Palais); Заговор Фиески, офранцуженным подражанием Шиллеру, и поэмою: Мария Брабантская. Он в числе нынешних хороших стихотворцев Франции и слогом и напевом своим приближается к школе Ламартина. Он приезжал в Россию, в след за посольством герцога Рагузского, и в свидетельство пребывания своего у нас оставил Оду на коронацию. Он сказывал, что пишет трагедию Русского содержания; но на вопросы любопытных никак не мог определить ни эпохи, ни события, ни героя своей драмы. Вероятно, для полнейшей свободы в создании, не хочет он стеснять себя историческими оковами, а уже после приберет и раму и имена для своей картины.

2

Уж не г-н Булгарин-ли?

3

Не Польский-ли Жилблаз?

4

Жаль, что грамматика г-на Греча и господа Русские грамматики до сей поры более известны г-ну Ансело, чем нам. Не знаем, что за угощение было за этим обедом, но мы пока сидим еще натощак, без Русской грамматики г-на Греча и без Русского грамматика.

5

Положим, что автор мог судить о степени сведений их в трех языках; но как же берется он судить и о познании их в Русском языке?

6

Г-жа Стал в своем десятилетнем изгнании отзывается также похвально о вежливости и радушии нашего крестьянина.

7

Здесь в первый раз явилось это шуточное определение, которое после так часто употреблялось и употребляется.

8

Яков Николаевич Толстой. Он много лет бых в Париже агентом вашего министерства народного просвещения. В молодости был он приятель Пушкина. Все Русские, посещавшие Париж, находили в нем усердного и много сведущего путеводителя. Он во многом совершенно опарижился, но оставался Русским до сердцевины, до мозга костей своих.

9

Г-н Рааб написал, что родоначальники наши – не Славяне, Slaves, а Есклавоны, Esclavons, то есть esclave, и что потому мы происходим от рабов, esclaves. Ему отвечали, что скорее он рабского происхождения, потому что имя его совершенно Русское, раб. Это напоминает фразу другого Француза: Moscou improprement nommеe par les Russes Moskwa.

10

Этот г-н Вильом держит род справочной свадебной адрес-конторы в Монмартрской улице в Париже, и таим образом заведением публичным заменяет наших приватных свах.