Письма из Парижа (1826-1827)

Что мудреного, что ключ от библиотеки Вольтеровой хранится в руках человека именно в ней приставленного и что другие должностные лица не взялись из угождения г-ну Ансело выломать замки книжных шкафов? Что же касается до другого примера, приведенного автором, то нельзя ли истолковать его следующею гипотезою: Наш путешественник – поэт; Французские поэты любят читать стихи свои; Француз не иначе примется за чтение вслух, как поставив перед собой графин с водою, стакан и сахар. Хозяин дома, в котором автор имел эту неудачу, может быть, не охотник до стихов вообще, или в особенности до стихов г-на Ансело, и для избежания чтения, ему угрожающего, он свалил беду на оплошного буфетчика. В этом случае сказать можно: les absens ont tort, mais les présents avoient peut être raison.

Некоторые из анекдотов, им рассказываемых, как и наблюдения его, отзываются каким-то малолетством, довольно странным в литтераторе, известном во Франции и довольно выгодно. Анекдоты его не любопытны и не верны. И тут вертится он около истины, но она ему не дается. Говоря например о строгости цензуры нашей, рассказывает он, что кто-то из Русских хотел издать путешествие свое во Францию в 1812 году, что цензура одобрила книгу, но с требованием, чтобы имя Франции было везде в ней заменено именем Англии, потому что Русскому неприлично признаться, что он в 1812 году путешествовал во Франции. Верим, что автор не выдумал этой нелепой сказки; но жалеем о нем, что он мог ей поверить, а еще более о том, который ему передал ее. В другом месте рассказывает он, что какой-то вор подменил пуком пустых бумажек пук ассигнаций, данных епископу за обряд бракосочетания. В таком плутовстве, если оно и было, нет ничего особенно замечательного, да и к тому же у нас епископы не венчают на брак. Книга кончается стихотворением: Воробьевы горы; тут более всего поэзии в свободе, с которою поэт переносит эту гору с места на место, То она очутится у него за заставою по Владимирской дороге, и тогда ведет в Сибирь; то она за Дорогомиловскою, и тогда представлен на ней Наполеон, приближающийся с войском к Москве и ожидаюший на ней депутатов с городскими ключами.

Довольно ли тебе этих выписок? Право, не из лени, не по недостатку ограничиваюсь ими. Если тебе этого мало, то, пожалуй, целиком выпишу несколько писем и доставлю тебе при случае. Эта книга такого рода, что нечему в ней радоваться, ни сердиться не за что. Настоящий стакан воды: примешься за нее от жажды, проглотишь и никакого вкуса, никакого отзыва в тебе не останется; разве на дне отстоятся кой-какие соринки. Нет нам счастия на пишущих путешественников. По большей части, все напечатанное иностранцами о России составлено из пустяков, лживых рассказов и ложных заключений. Впрочем, мы также с своей стороны не правы в неосновательных суждениях о нас Европейских гостей. Они не умеют смотреть на Россию, а мы не умеем ее показывать. Мы сами худо знаем свое отечество и превратным образом обращаем на него взгляды иностранцев. Угощая приезжих Россиею, многие из нас спешат выказывать им все подлежащее осуждению, чтобы такого уловкою явить в себе изъятие из общего правила. Таить погрешности свои не нужно; но указывайте на них с патриотическим соболезнованием, а не по рассчету личной суетности. Я, признаюсь, был бы рад найти в иностранце строгого наблюдателя и судию нашего народного быта: со стороны можно видеть яснее и ценить беспристрастнее. От строгих, но добросовестных, наблюдений постороннего могли бы мы научиться; но от глупых насмешек, от беспрестанных улик, устремленных всегда на один лад и по одному направлению, от поверхностных указаний, ничему не научишься, Многие признают за патриотизм безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотизмом, du patriotisme d'antichambre. У нас можно бы его назвать квасным патриотизмом [7]. Я полагаю, что любовь к отечеству должна быть слепа в пожертвованиях ему, но не в тщеславном самодовольстве; в эту любовь может входить и ненависть. Какой патриот, какому народу ни принадлежал бы он, не хотел бы выдрать несколько страниц из истории отечественной и не кипел негодованием, видя предразсудки и пороки, свойственные его согражданам? Истинная любовь ревнива и взыскательна. Равнодушный всем доволен, но что от него пользы? бесстрастный в чувстве, он бесстрастен и в действии. Но повторяю: можно ли дождаться нам от иностранца хорошей книги о России, которую видит он или из коляски, или знает по наслышке из речей людей, знающих ее также поверхностно и худо.

Six mois suffisent-ils pour connaître un pays? ou observations sur l'ouvrage de M-r Anceiot, intitulé: Six mois en Russie, par J. T-y. A Paris. 1827. (Довольно ли шести месяцев, чтобы узнать государство? или замечания на книгу г-на Ансело: Шесть месяцев в России. Писано Я. Т…[8] Париж. 1827).

Вскоре после отправления к тебе письма моего о книге г-на Ансело, вышло в Париже возражение на нее, писанное соотечественником нашим, который только намекнул о имени своем, но однакоже достаточно, чтобы узнать его. Он уже не в первый раз подает в Париже Русский голос по нашим литтературным делам. Он защитил Крылова от несправедливых обвинений Французских критиков по случаю тяжбы, в которую затащил нас горе-доброхот наш Дюпре де-Сен-Мор (сущий мор для некоторых Русских поэтов); он протестовал против лжеисторических определений Альфонса Раббе, известного здесь Сокращением Русской истории (Résumé de l'histoire de Russie) и Историею Александра I, писанною уже по кончине Императора; сверх того, он известен, вероятно, и у вас по Русскому каламбуру, отпущенному в Париже на его имя [9]. Мы должны быть признательны нашему соотечественнику за хождение его по нашим делам и радоваться, что наконец нашелся у нас генеральный консул по Русской литтературе; спасибо ему, что он не дает нас беззащитно в обиду иностранцам. До сей поры мы были вне общего закона (hors la loi) и никакая власть не охраняла нашей личной безопасности. Каждый мог смело преследовать нас ложными доносами перед судом всемирным, лишать нас собственности, даже весьма часто лишать живота, как то бывает с Русскими авторами, переводимыми, или изводимыми разными переводчиками Людо-Морами. Теперь хотя есть кому замолвить об нас доброе слово в защиту, или за упокой. Пожелаем нашему усердному заступнику счастливого продолжения исполнения добровольной обязанности и уполномочим его ох лица грамотной России – отстаивать нашу честь и наши выгоды от притязаний Европейских грамотеев. Мне жаль, что возражение не ранее попалось мне в руки: оно избавило бы меня ох лишнего труда, ограничивая заботу мою одними выписками, потому что я почти во всем согласен с возразителем, Познакомлю тебя с образом мнений его и вместе с тем довершу твое знакомство с г-м Ансело. Если можно узнать человека и книгу заочно, то надеюсь, что ты после вторичного исследования будешь доволен.

Вступление нашего соотечественника следующее: «Довольно ли шести месяцев, чтобы узнать государство?» «Вот запрос, который я себе задал, читая „Шесть месяцев в России г-на Ансело“. Сознавшись, что трудно написать книгу, особливо же во время поспешного объезда, о государстве, так много оклеветанном, я должен был убедиться, что сия самая поспешность повлекла в разные заблуждения, которые намерен я выказать и в пользу истины и в удовлетворение желанию некоторых особ, требовавших мнения моего об этой книге. Постараюсь быть кратким и внятным как для Французов, так и для Русских. Пройду молчанием подробности поездки г-на Ансело; не последую за ним на поле Люценской битвы, ни по песчаным дорогам Пруссии; но дождусь его в Петербурге, поеду с ним в Москву, и его шестимесячным воспоминаниям я противопоставлю опытность тридцатилетнего пребывания в государстве, им описанном, и Русское урождение свое, которое не побудит меня быть неблагодарным, ни несправедливым против него. К замечаниям его приложу свои, в надежде, что он признает истину оных и воспользуется ими во втором издании».

Здесь заметил бы я только, что автор возражения не совершенно правильно изложил свой вопрос. Должно бы, непременно, вместо собирательного слова: государство, употребить собственное имя: Россия; потому что о всякой другой Европейской области можно бы отвечать, что шести месяцев и довольно и нет. Довольно, чтобы собрать из верных источников, поверенных собственными наблюдениями, сведения любопытные о чужой земле; не довольно, если мы хотим изучить народ, быт его, нравы, все причины настоящего положения его, все ожидания в будущем и проч. и проч. Дело в том, кому и как смотреть. Одна Россия не входит в общий порядок, ибо не только древняя быль, но и настоящая повесть её писана под титлами для всякого иностранца и для многих Русских. Францию, Италию, Германию может прочесть бегло, как по писанному, иностранный путешественник, Русские поговорки, руссицизмы для него будут тарабарскою грамотою; но кто из образованных Европейцов, настроенных на общий лад Европеизма, не понимает Итальянских кончетти, Французских каламбуров и даже Немецкого мистицизма, хотя и готическими буквами напечатанного? Одна Англия, по островитянинскому наречию своему, писана не про всех континентальных жителей; но все Россия и её гораздо мудренее. Понимаешь ли меня? А я себя понимаю. Впрочем, можно применить к познанию государств сказанное Вольтером о познании языков: довольно некоторого срочного времени, чтобы научиться всем иностранным языкам; мало всей жизни, чтобы научиться своему. Французские путешественники тем отличаются от других, что приезжают они в чужой край, а особенно в Российский, не как любознательные изыскатели, или ученики, чтобы чему-нибудь новому научиться: нет, они являются магистрами, профессорами, уполномоченными судиями, чтобы провозгласить над страною, над народом свой приговор, давно уже ими заочно составленный. Стоит только применить этот приговор к заранее осужденному: и дело с концом, и книга написана. Извини меня за отступление. Но вольно же тебе вводить меня в речь, то-есть в соблазн. Ты знаешь, как меня всегда кидает по сторонам. Возвращусь на прямую дорогу и скажу, как наш автор: постараюсь быть кратким и внятным как для Французов, так и для Русских. Только вряд ли?

Касаясь замечания Французского автора, что Петербург обратился бы в простой торговый порт, если бы Двор перенес свою столицу в другое место империи, возразитель говорит: воспользуюсь этим случаем для оправдания Петра Великого в укоризне, беспрестанно на него устремленной за то, что он в Петербурге основал свою столицу: «сей город, говорят, удаленный от средоточия империи, никогда не онародуется (не позволишь ли мне, Парижскому неологу, так перевести выражение: se nationaliser); к тому же, он подвержен гибельным наводнениям». Соглашаясь в сем последнем отношении, скажу, что в России достоверно доказано актами, изданными Петром И-м, и частными письмами его, что он предполагал иметь только временное пребывание свое в Петербурге, чтобы присутствием своим и поощрениями содействовать успехам нашего мореходства, а настоящую столицу империи думал заложить в Нижнем-Новгороде. Но смуты, которые в последствии ознаменовали разные царствования преемников Петра I, могли одни удалить совершение сего предположения. Между тем Петербург возрастал, украшался и время утвердило за ним почетное имя столицы, данное ему только временно при начале. Сей запрос был рассматриваем весьма рассудительно г-м Геро в статье: О наводнении в Петербурге (Revue Encyclopédique, T. XXV, p. 245–250).

Говоря об описании литтературного обеда, данного г-ну Ансело в Петербурге, Русский автор указывает на противоречие Французского путешественника. Сперва сей последний говорят с справедливым уважением о чувстве общей радости, произведенной наградою, данною Государем Карамзину; далее, упоминая о погребении его, прибавляет он: справедливые почести были возданы ему; но сии почести, должно признаться, были обращены не столько к знаменитому писателю, сколько к тайному советнику, не столько к историку, сколько к государственному историографу. Кроме противоречия с прежними словами путешественника, Русский автор выводит и ложность подобного заключения, замечая, во-первых, что «Карамзин, в иерархии чинов, был не тайный, а действительный статский советник, что часто умирают особы этого чина, и еще важнейшего, но без ведома публики, которая не только не спешит почтить их данью уважения, но даже и внимания».

Замечая несбыточность анекдота о цензоре, говорит он, что какова-бы ни была строгость таможенников человеческого ума (douaniers de l'intelligence humaine), но не менее того цензоры у нас назначаются из профессоров и словесников и что ни один из них не мог-бы требовать от автора перемены, о которой Французский путешественник упоминает. «Кто бы ни был этот цензор», прибавляет возразитель, «но все понял бы он, что путешественник, который в письмах своих стал-бы говорить: я приехал в Лондон и остановился в улице Риволи, против Тюльерийского сада, ходил по Пале-Роялю; видел императора Наполеона и проч., – был-бы признан за беглеца из желтого дома».

Девятое письмо г-на Ансело так начинается: «Кому неведомо, мой любезный Ксавье, что Русский народ суевернейший из всех народов». «Исповедую неведение свое в этом отношении», говорит наш соотечественник. «Я доселе думал, что Испанцы и Итальянцы могли похвастаться этим жалким преимуществом». И против доказательств, приводимых путешественником, как-то: что Русский никогда не пройдет мимо образа и церкви, не сняв шляпы и не перекрестившись, наш соотечественник рассказывает о том, что видел в Италии: «там на распятии, стоящем посреди Колизея, вывешено об явление, что кто шесть раз приложится к этому кресту, тот выиграет 200 дней отпущения».

К словам Французского и Русского авторов можно прибавить, что народ наш, конечно, суеверен, но дело в том, что суеверие его заключается в некоторых обычаях, а не застраховано, так сказать, святостью религии, и потому безвреднее. Что-же касается до уважения Русского в предметах святыни, то можно привести в пример суеверного Ньютона, который всегда обнажал голову, когда произносил имя Бога.

«Нередко», продолжает г-н Ансело, «слышишь в церкви, как человек благодарит чудотворца Николая за покровительство его в совершении покражи невидимо». Русский автор выводит на свежую воду и эту небылицу, замечая, между прочим, что в наших церквах вслух не молятся. Другие доказательства г-на Ансело в суеверии Русском испровержены с равным успехом. Несообразности путешественника подтверждаются у него всегда свидетельством людей достойных веры, людей добросовестных (des personnes dignes de foi, de bonne foi); наш соотечественник смеется мимоходом над легковерием Француза, который доверял людям, желавшим, по видимому, посмеяться над ним.

В замечаниях своих на замечания г-на Ансело о Русском обществе, о разводе, размежевании обоих полов и проч. мы несколько разнимся с возразителем. Он соглашается в образованности Русских женщин, но отстаивает и нашу братью от обвинений Французских. «Если мужчины», говорить он, «страшились бы точно быть в сношениях с женщинами, опасались их превосходства, то не было бы более свадеб, мужья бегали бы от жен, братья от сестер и проч. и желающие вступать в брак были бы принуждены ехать в Париж и прибегать в посредству знаменитого г-на Вильома» [10].

Возразитель остроумно отшучивается, но, признаюсь, остаюсь при своем мнении впредь до решения дела.

Говоря о ранних женитьбах крестьян Русских, будто по приказанию и для выгод помещиков, Французский автор, по свидетельству тоже добросовестного человека, прибавляет, что это злоупотребление влечет за собою злоупотребление еще ужаснейшее, которое он, не обинуясь, распространяет и на весь народ. Русский автор сильно восстает против этого злонамеренного предположения, говоря: «вот, правило, основанное на чудовищном исключении, которое никак нельзя приписывать всей нации, ибо в таком предположении должно бы допустить ужасную безнравственность в помещиках и отступление религии, с совершенным развратом нравов в крестьянах».

Возражение справедливо; но должно признаться, что браки между крестьянами совершаются у нас весьма рано, вопреки постановлениям правительства и в ущерб успехам народонаселения, следовательно и выгодам самих семейств.

На следующих страницах Русский автор изобличает ошибки, в которые впал Французский, а именно, говоря о запрещении Жидам селиться в Великороссийских губерниях, о разделении дворянства нашего на 14 классов, замечая, что не дворянство, а чинословие таким образом разделяется; о множестве раскольников, находящихся в полках наших. Мимоходом, и всегда кстати, он указывает на несправедливые или неосновательные выходки Французского путешественника, например: на замечания его о скором охлаждении Русских вельмож в сношениях их с чужестранцами, говоря, что когда иностранец встречает людей такого свойства, он не должен-бы придавать всеобщности мнению, которое они вселяют, но причислять их к хвастливым ветрогонам (fats), которые встречаются во всех нациях; на охотные повторения Француза о кнуте, который, по словам возразителя, виден в России только в руках палача, но довольно часто в книге г-на Ансело; на забавное опасение путешественника, который дрожал за добродетель свою, сильно угроженную в Валдае прелестями торговок баранками; на рассказы его о Цыганах и приписание Русскому языку Французского выражения, совершенно ему чуждого: проесть имение свое, manger sa fortune – галлицизм; у нас говорится прожить, промотать, проиграть свое имение. Не так-ли? Последнее выражение есть преимущественно коренной руссицизм, часто употребляемый в обществе нашем. Опровергая замечания путешественника, что в военном воспитании нашем обучение унтер-офицеров и солдат превосходит обучение офицерское, он весьма кстати напоминает ему, что барон Дамас, нынешний министр иностранных дел во Франции, есть бывший воспитанник одного из С.-Петербургских кадетских корпусов.

Приводя описание, составленное г-м Ансело о беспорядках, случившихся во время народного праздника в Москве, наш соотечественник говорит: «картина живописная, и ей в пару нахожу только одну: раздачу, производимую на Елисейских полях в Париже, когда выдают съестные припасы народу, который за ними кидается в грязь или пыль и руками и ногами бьется, вырывая добычу друг у друга. Думаю, что снаряды поливных труб были бы не лишними при этом зрелище. Театральные представления даровые в Париже ознаменованы отпечатком, почти столь-же диким: дело в том, что чернь везде чернь».

Выпишу еще кое-что из главнейших возражений, в коих наш соотечественник хладнокровно, но сильно и благоразумно оспаривает своего противоборника.

В письме 26-м, пишет он, г-н Ансело, прощаясь с Петербургом, посещает Казанский собор и, видя трофеи, разложенные в этом храме, заключает, что тщеславие (la vanité) из всех слабостей человеческих более других свойственно Русскому народу, и что Русский, говоря иностранцу о памятниках отечества своего, не скажет никогда: это прекрасно! (ceci est une belle chose), но всегда: ничего нет этого прекраснее в мире! (c'est la plus belle chose du monde!) Можно ли так легко выводить из поговорки, маловажной по себе самой, заключение против целой нации и выдавать ей грамоту на тщеславие и суетность по таким ничтожным доказательствам? Правда, автор приводит далее важнейшую укоризну. Жезл маршала Даву, говорил он, был сокрыт в одном из фургонов его, оставленных по приказанию маршала. Должно ли величаться трофеем, которым обязаны забвению? Но нельзя ли также рассмотреть это иначе. Два народа воюют один против другого; фельдмаршальский жезл, принадлежащий войскам одного из них, падает из руки врага, каким бы образом ни было; не естественно ли выставить его как трофей? Хотят ли примеров? История воинских походов изобилует ими. Наполеон, находясь в Берлине и уже в благоприятнейших сношениях с королем Прусским, вывез шпагу и орденскую ленту Фридриха великого, чтобы выставить эти трофеи в доме инвалидов. Не ужь-ли фельдмаршал Кутузов должен был отослать жезл фельдмаршалу Даву с извинением, что осмелился захватить его? Что касается до городов, от коих Россия оставила у себя ключи, то нет сомнения, что города эти были осаждены, не смотря на слова г-на Ансело: Данциг, Гамбург защищались Французскими гарнизонами и, конечно, были с воротами. Гарнизон защищался даже с героическим бесстрашием и я был тому свидетелем. Если мы не боялись бы отплачивать г-ну Ансело, то заметили бы ему, что никогда не слыхать в России похвал нашему воинству в припевах водевильных; что у нас нет ни улиц, ни мостов, украшенных именами побед, одержанных Русскими войсками. Но я лучше люблю призвать в свидетельство Французских воинов, сражавшихся с Русскими; если они не откажут им в справедливости заслуженной, то без сомнения признают их храбрость с тою же добросовестностью, с какою Русские почитают Французские войска храбрейшими из всех тех, против коих сражались.

Путешественник говорит: «злодейства редки в России, потому что умеренное кровообращение не возжигает сильных страстей и потому что различные состояния общества, отделенные друг от друга, не бывают подвергаемы сей стычке выгод, честолюбий обманутых, самолюбий уязвленных, которые заставляют умы кипеть в странах, где звания сближаются и мешаются». – «Разсматривая сей запрос», изъясняет возразитель, «нахожу, что преступления важнейшие и чаще встречаемые совершаются с умышлением, следовательно быстрое обращение крови не причиняет преступлений; все злодейства, совершаемые в минуту исступления, отнесены правоведцами в категорию ниже первых и не подвергают даже во Франции смертной казни. Что же касается до последней части рассуждения г-на Ансело, могу, кажется, отвечать, что нельзя приписывать соприкосновению, в коем находятся различные знания общества, стычку личных выгод и побуждение к преступлениям. Убийства совершаются по большей части из побуждений ненависти, мщения, или корыстолюбия. Следовательно, где же бы чаще, как не в России, должны они случаться, посреди сих переходящих сношений между слабым и сильным, бедным и богатым, рабом и господином?

Для определения истинной причины редкости злодейств в России, надлежало бы прожить несколько лет в губернии, удаленной от столицы: тут беспристрастный наблюдатель мог бы увериться, что Русский крестьянин, только по виду суровый и дикий, на самом деле добродушен, нравом кроток, исполнен благочестия, основанного на Евангельском учении. В подтверждение этому мнению, мы приведем размышление, весьма остроумное, г-на Ансело об образе набора войск, удаляющего негодяев из деревень: это без сомнения одна из дельных причин нравственности, замечаемой путешественниками в России».

Далее возразитель входит в некоторое разногласие с Французским автором, по предмету знаменитого пожара Московского. Впрочем, пока история в свое время не произведет над этим запросом окончательного следствия, в которому нельзя было ей приступать по горячим следам, еще много будет разногласия в суждениях по этому делу. Всякий, по личным видам, мнениям, догадкам, вертит его по своему и все без удачи. Во всяком случае можно, кажется, заметить: пожар не был следствием общей херы, принятой жителями единодушно. Начальство, то-есть граф Ростопчин, имело, без сомнения, желание предать неприятелю Москву не иначе, как объятую пламенем; но до какой степени сам Ростопчин мог привести это предположенье в действие, и привел его, это остается еще доныне историческою тайною. Когда Москва загорелась, в ней почти вовсе не было хозяев домов, и вероятно никто, выезжая из города, не оставил дворнику приказания зажечь дом свой, по вступлении неприятеля. Самое действие пожара, в отношении пользы, принесенной им делу спасения отечества, подлежит еще исследованиям. Если, как единогласно признано, одна из существеннейших причин гибели Наполеона в России было долгое пребывание его с войском в Москве, то как почитать пожар столицы средством, в тому содействовавшим? Он бы должен был, напротив, вытеснить из стен горящих врага, помышлявшего о покое, и устремить его по следам нашего отступившего воинства. С другой стороны, если смотреть на пожар единственно как на решительную демонстрацию, то нельзя согласовать соразмерность средства с целью. Наш соотечественник совершенно прав, когда отвергает предположение путешественника, что граф Ростопчин мог быть в этом случае слепым орудием Английского министерства. Французским политикам мелкого разбора везде мерещится Английское золото и коварство Альбиона.

Вот чем Русский автор противоречит мнению Французского о бедности нашей драматической литтературы. «Неоспоримо», говорит он, «что многие из трагедий Русских не что иное как переводы, или списки лучших Французских трагедий, но и сии последние не все-ли почти заимствованы у древних, не только в окладах драмы, характерах, мыслях, но даже большею частию и в содержаниях своих? Аристотель не правит-ли еще и ныне драматическим Парнассом Франции? На сто трагедий, составляющих список театров обеих столиц наших, треть из них не принадлежит-ли истории народной, подражаниям Англичанам и Немцам? Переводы Французских трагедий не лучшие произведения наши, а истинно превосходные творения наши суть народные трагедии Озерова и Крюковского. они достойны внимания, особливо человека с дарованием, каков автор Людовика IX. Что-же касается до препятствий, преграждающих рождению комедии народной, признаюсь только, что затруднение существует, но препятствия не могут быть почитаемы за необоримые. Неприступная неприкосновенность (l'inattaquable inviolabilité) царедворцев, вопреки предположению автора, не столь важное преткновение. К тому-же, драматическое творение не есть сатира личная, и у нас много комедий, в коих выставлены на сцену пороки людей должностных, лихоимство судей и проч. Бывали также примеры, что люди в почестях высоких узнавали себя в некоторых комедиях; но правительство допускает существование произведений, представляемых с согласия театрального управления и так сказать под руководством сановников государственных, коим обыкновенно оно вверяется. Смею даже сказать, что цензура драматическая в России независимее Французской. Женитьба Фигаро, запрещенная в Париже, разыгрывается в Петербурге даже с славным своим монологом. Г-н Ансело, мало знающий дворянство губерний наших, столь многочисленное, совершенно отличное от высшей аристократии и коего нравы обозначены отпечатком решительно своеобразным, полагает, что комедия искала-бы вотще смешных недостатков, для обличения их на сцене; но в этом отношении он может быть уверен, что предстоит для человека с дарованием поле обширное, на коем он может пожинать с успехом. Удачные комедии Фон-Визина, князя Шаховского, Грибоедова и проч. и проч. ручаются за достоверность слов моих; первый, в своем Недоросле, изобразил воспитание деревенского дворянина с истиною классическою; Бригадир его также произведение совершенно народное. Князь Шаховской, автор более пятидесяти театральных творений, представил провинциального дворянина со всеми странностями, ему свойственными, в прекрасной комедии своей Полубарские Затеи. Наконец г-н Грибоедов явил доказательство истинного дарования остроумнейшею картиною смешных причуд гостиных наших».