По поводу бумаг В. А. Жуковского

По стечению каких обстоятельств, неизвестно, но Николай Тургенев был в Петербурге членом тайного политического общества. Если и не был он одним из деятельнейших членов, одним из двигателей его, то сила вещей так сложилась, что должен он был быть одним, если не единственным, то главным лнцом в этом обществе. Серьезный склад ума его, самая наружность его, серьезная и несколько строгая, образованность его, сведения по науке финансов и по другим государственным наукам, высота его над умственным уровнем окружавших его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать внимание на него. Серьезных политических людей в обществе было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремлениями, еще неясно и неположительно определившимися, должна была сочувственно и с надеждою смотреть на Тургенева, как на наставника, как на будущего руководителя и вождя. Может быть, ум Тургенева не мог быть причислен в разряду умов очень обширных и производительных. Кажется, в уме его было мало гибкости и движения: он не отсвечивался оттенками; ум его был одноцветен. Но за то, он был человек нескольких твердых и честных убеждений, это свойство встречается реже, чем другие более блестящие. Эти убеждения с ним срослись; они врезались в нем неизгладино, и неистребимо, как на заветных каменных досках. Вступая в тайное общество он, вероятно, хотел и надеялся провести эти убеждения в среде сочленов своих, с тем чтобы позднее могли они разлиться далее и проникнуть в самое гражданское общество. Одно из таковых убеждений была человеческая и государственная необходимость освобождения крестьян в России от крепостного состояния. Это желание, эта заветная дума были присущи и другим в то время. Между прочими, Батюшков, мало занимавшийся политическими вопросами, написал в 1814-м году прекрасное четверостишие, в котором, обращаясь в императору Александру, говорил, что после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он Провидением довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением Русского народа. К сожалению, утратились эти стихи и в бумагах моих, и из памяти моей. Но в Тургеневе эта мысль была не летучим вдохновением, а так сказать idée fixe, символом политической религии его. Он ее всюду и всегда проповедывал. Он был ревностным апостолом её. Здесь стоял он на твердой почве, и на почве совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо следовали за ним по этой почве. Большинство из них увлекалось более условными, космополитическими соображениями: оно хотело, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшениями. Мы уже заметили выше, что серьезных политических деятелей в обществе почти не оказывалось. Тургенев, может быть, и сам был не чужд некоторых умозрительных начал западной конституционной идеологии; но в нем, хотя он и мало жил в России и мало знал ее практически, билась живая народная струя. Он страстно любил Россию и страстно ненавидел крепостное состояние. Равнодушие или, по крайней мере, не довольно горячее участие членов общества в оживотворении этого вопроса, вероятно, открыло глаза Тургеневу; а открывши их, мог он убедиться, что и это общество, и все его замыслы и разглагольствия ни к чему хорошему и путному повести не могут.

Вот что, между прочим, по этому поводу, говорил Жуковский в одной из защитительных своих докладных записок на Высочайшее имя, в пользу Тургенева (ибо он был точно адвокатом его пред судом Государя).

«По его мнению (т.-е. Тургенева), которое и мне было давно известно, освобождение крестьян в России может быть с успехом произведено только верховною властью самодержца. Он имел мысли свободные, но в то же время имел ум образованный. Он любил конституцию в Англии и в Америке и знал её невозможность в России. Республику-же везде почитал химерою. Вступив в него (в общество), он не надеялся никакой обширной пользы, ибо знал, из каких членов было оно составлено; но счел должностью вступить в него, надеясь хотя несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, то-есть к освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что общество не имело никакого дела, и что члены, согласившись с ним в главном его мнении, то есть в необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполняли сего на самом деле. Это совершенно его к обществу охладило. И во всю бытность свою членом, он находился не более пяти раз на так-называемых совещаниях, в коих говорено было не о чем ином, как только о том, как бы придумать для общества какое-нибудь дело. Сии разговоры из частных, то-есть относительных к обществу, обыкновенно обращались в общие, то-есть в разговоры о том, что в то время делалось в России, и тому подобное».

Далее Жуковский говорит в той же записке:

«Если он был признаваем одним из главных, по всеобщему в нему уважению, то еще не значит, чтобы он был главным действователем общества. На это нет доказательств».

Все это не подкрепляет-ли правду слов наших, что честному и благоразумному человеку не следует вступать ни в какое тайное общество? С честнейшими, лучшими преднамерениями можно попасть в просак, или в ловушку: делаешься не только участником, но, по общинному началу, и ответственным лицем за речи, за деяния, от коих внутри совести отрекаешься. Вступая в общество, может быть знаешь головы его, но не знаешь хвоста; а в подобных сходбищах хвост часто перетягивает голову и тащит ее за собою.

Жуковский гораздо короче моего знал Николая Тургенева. Все защитительные соображения, приводимые им в записках своих, вероятно, сообщены были ему самим Тургеневым. Принимать-ли все сказанное на веру, или подвергать беспристрастному и строгому исследованию и анализу, не входит в нашу настоящую задачу. Могу только от себя прибавить, что, по моему убеждению, Тургенев был в полном смысле честный и правдивый человек; но все-же был он пред судом виновен: виновен и пред нравственным судом. Как-бы то ни было, можно положительно сказать, что он не был-бы на Сенатской площади 14-го Декабря. Сослуживец и приятель государственного Прусского мужа Штейна, он мог-бы с ним участвовать в упованиях и тайных стремлениях какого-нибудь Tugenbund'a, но всегда был бы противен понятиям его, чувствам и правилам всякой уличный бунт. С другой стороны убежден я и в том, что Тургенев, сознавший всю несостоятельность общества для правильного действия в пределах, которые он себе, по совести, предназначал, и убоясь увлечений этого общества по дороге, на которой он остановить его был-бы не в силах, пришел к заключению, что необходимо ему окончательно удалиться из общества и прекратить с ним все сношения. Это он и исполнил, отправившись за границу. Таковы мои личные догадки, почти убеждения. Разумеется, могу и ошибаться.

Совокупляя и проверяя все эти соображения, невольно приходишь к одному грустному заключению: жаль, что Тургенев был увлечен политическим водоворотом. Честное и почетное место ожидало его в рядах государственных Русских деятелей. Изо всех несчастных жертв, которых разгромила и похитила гроза 14-го декабря, он да может быть еще человека два-три, не более, носили в себе залоги чего-то, которое могло созреть в будущем и принести плод. Часто повторяют, что гроза 14-го Декабря погубила прекрасную жатву дарований и гражданских надежд, которым не дано было возможности развернуться и осуществиться. Все это, не сомневаюсь, сострадательные и добросовестные сетования, но не выдерживающие беспристрастной и строгой поверки. В государственном и политическом значении и говорить нечего: дела прискорбно и громко говорят сами за себя. Сама затея совершить государственный переворот на тех началах и при тех способах и средствах, которые были в виду, уже победоносно доказывает политическую несостоятельность и умственное легкомыслие этих мнимых и самозванных преобразователей. Были между ними благодушные, скажу, чистые личности, у которых ум зашел за разум, которые много зачитались и мало надумались. Их соблазняла слава гражданского подвига. Они мечтали, что стоит только захотеть, стоит только заключить союз благоденствия или какой другой, обязать себя клятвою, и дело народного спасения и перерождения возникнет, как будто само собою. Это были утописты, романтические политики. Много знавал я таковых. Прочие, большинство, были политические диллетанты, любители политических зрелищ и действий. Многие из них вступали в тайное общество, как приписывались к Масонам, к членам благотворительных и литтературных обществ, даже к членам Английского клуба: приписывались с тем, чтобы в собственных глазах своих быть и казаться чем-нибудь. Приманка тайны была всесильным соблазном для них. Она делалась для них освящением. Сами на себя смотрели они с каким-то благоговением. Все это история почти всех тайных обществ, особенно нашего. Много мало и падает жертв, по закону виновных, по нравственному и физиологическому суждению невинных или непорочных, в которых недуг был не самородный, а привитой. О несчастных можно, и даже должно, сожалеть, будь они увлекатели, или увлеченные; но все-же из того не следует, что каждое несчастие должно возводить на амвон и преклонять пред ним колена, как пред святынею.

Обратимся теперь к мнимым нашим литтературным утратам. В поэтическом даровании Рылеева не было ничего такого, что могло-бы в будущем обещать великия поэтические создания; что было в нем поэтического, он все высказал. Стало быть, не в литтературном отношении можно сожалеть о преждевременной погибели его. Можно в нем оплакивать только человека увлеченного при жизни фанатизмом политическим, возросшим до крайней степени и вероятно бескорыстным. Известный стих его:

был искренний стих, глубоко им прочувствованный и для него самого пророческий. В предсмертные дни, судя по письмам его, он смиренно и с покорностью сознавал заблуждения свои. Александр Бестужев, и после тяжкой участи, постигшей его, имел все время выдать и осуществить весь запас дарования своего. Тоже можно сказать и о Кюхельбекере. Стало быть, буря 14-го декабря не губительно опустошила ниву литтературы нашей. И здесь можно сожалеть о людях, по чувству человеческому, а не о погибших надеждах, которые обещали нам богатую литтературную жатву.

Но Тургенев имел в себе способности, которые готовили в нем хорошего и замечательного деятеля. Нельзя не сожалеть, что участие его, или пожалуй злополучное присутствие его в тайном обществе лишило его возможности быть гласно полезным Отечеству. Он любил деятельную службу. К ней призывали его горячее желание благотворного труда, непреклонная правота его, но знания в деле государственного управления. Познания эти с каждым годом совершенствовались и росли; опытность увенчала-бы их полным успехом. В праздном изгнании своем скучал он бездействием, тосковал по деятельным занятиям своим в канцелярии Государственного Совета. Если был-бы он и совершенно чужд всяких честолюбивых замыслов, все-же мог он в изгнании своем упрекать себя, что не пошел далее и выше по законной дороге, которая открыта была пред ним. Нет сомнения, что он достиг-бы на ней значения и положения, которые раскрыли-бы пред ним широкое поприще государственной деятельности. Еще одно замечание. Если главною и заветною думою его, было – и нет повода здесь к сомнению – освобождение крестьян, то как не пожалеть, что он, отсутствием из России, лишил себя законного участия в совершении подвига, который считал он необходимым и святым? Правда, дожидался-бы он долго, но все-же дождался-бы этого радостного и обетованного для него дня. Как-бы то ни было, все-же мог он сказать: «ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром».

Вероятно, никто более его не возрадовался событием 19-го Февраля. С этим событием жизнь его, соскочившая когда-то с законной колеи, могла снова стать на прямую дорогу свою. Было-ли ему, между тем, грустно, что дело сделалось и без него, сказать трудно; но во всяком случае должен был он сам на себя посетовать, что погубил около тридцати годов своей жизни, без участия в делах и судьбе Отечества, которое любил он пламенно и которому мог-бы служить усердно и полезно.

Я здесь несколько распространился в общих и частных соображениях, во первых потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во вторых потому, что мне казалось нужным сказать, при случае, мнение мое в спорном и несколько загадочном деле.

К событиям и лицам, более или менее историческим, нужно, по мнению моему, приступать и с историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тени на них; но не хорошо и раскрашивать историю и лица её идеализировать; тем более, что возвышая иных не в меру, можно тем самым понижать других несправедливо. История должна быть беспристрастною и строгою возмездницею за дела и слова каждого, а не присяжным обвинителем и не присяжным защитником.

Сноски