Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

771.

Тургенев князю Вяземскому.

18-го октября 1836 г. Вечер. [Москва].

Вчера поздно получил письмо твое от 12-го октября со вторым нумером «Современника» и не успел отвечать. Завтра рано еду в острог, на Воробьевы горы, и должен заготовить ответ с вечера. Сейчас возвратился от Пашковых, куда заглянул на минуту, чтобы устроить поручение твое по книгам Козлова. Поместил уже пять экземпляров по 10 рублей ассигнациями и надеюсь разместить и остальные, всего 14, ибо 15-й, кажется, два экземпляра одной части. Я видел их у Норова и поручаю ему отправить их завтра к Пашковым, а сам во вторник свезу к Орлову, Раевскому, Киндяковым. Деньги перешлю немедленно. Жаль, что у меня теперь нет готовых в Петербурге; иначе, ты мог получить их от Татаринова. Я устрою это дни в два или три.

Для твоего альманаха я дам все, что ты возьмешь. Выбирай сам. Между тем я поручил Свербееву, который просматривает и читает теперь мои бумаги (дипломатические etc.), отобрать для тебя то, что удобонапечатано быть может. Он думает – Меньшикова, ибо другие депеши и статьи весьма затруднительны. Я полагал бы поместит в твою «Старину» и литературную мистификацию времен Екатерины I или Анны над Хвостовым того времени, а для «Новизны» возьми письмо Вальтера Скотта к Гёте и слова два о кабинете Гёте, мною описанном; но работать мне самому некогда: хлопот много, да я опять как-то и сам одурел в Москве. Ни к чему не позывает; хандры нет, а одеревенелость ко всему. Свербеева родила сына, я мужу досуг избирать, но он во всем находит ценсурное затруднение. Иван Иванович Дмитриев еще не читал письма твоего; вероятно, не откажет выписками из записок; но как же мне из слов его составлять повесть о Карамзине? Не лучше ли прямо списать из его записок его рассказ о Карамзине?

Здесь большие толки о статье Чаадаева; ожидают грозы от вас, по авось ответы патриотов спасут ценсора.

Что же ты не прислал второго нумера «Современника»? Я не получал его. За что разжаловала меня современница? Разве я чем либо прослужился?

Ожидаю книг моих с нетерпением. Чаадаев не возвратил еще «Dominicale»; у Норова нет ничего, а от Булгакова получил, что прислал, и ошибкою в Симбирск послал и роман князю Федору Гагарину, который выпишу оттуда и ему доставлю. Твои бумаги в некотором порядке, но я так завален ими и всякой всячиной, что отобрать трудно не напечатанное; да я же и не знаю, что известно публике и что нет; а не худо бы из прозы твоей взять кое-что. Есть послания примечательные, но они и по предмету, и по адресу непозволительны. Помнишь ли «Послание из Варшавы в Петербург по случаю табатерки»? Поблагодари великую княгиню за добрую память. Если она говорила о статье Ганца (описание салона Гекамье, переведенного и на русский с французского, но без упоминания обо мне, как о прописном), то это берлинский профессор Ганц, коего книга: «История наследственного права» обнимает всю историю средних веков и могла бы осветить и ум Цаадаева. Мы с ним у ней встречались и в разных салонах Парижа, а в Берлоне слушал я его исторические лекции и бражничал у него с знаменитым, уже усопшим философом Гегелем, коего он ученик, наперсник, товарищ, комментатор и издатель. Другой Ганц был двусмысленным журналистом и анти-либералом в Риме; но мы не сходились, а только встречались.

Завтра прочту любопытную критику на Шатобрианова «Мильтона» в английском «Athenaeum»: досталось приятелю! Присылай его и другие книги скорее, да уведомь, как доставлены? От неполучения первого пакета брат ничего не посылал после. Досадно на вас. Где «История Франции» Michelet, в двух in 8®, с надписью автора?

«Барклай» – прелесть! От Лобанова я ничего иного и не ожидал, особливо со времен всех оподляющего Уварова. Спасибо за скромный ответ, по сила в самом воздержании. Найду ли я сотрудников для обозрения моих историческо-дипломатических материалов в Петербурге? Здесь решительно не на кого положиться. У вас люд нужный, должностной; здесь все люд пустой, обещающий и не исполняющий обещания. Не съехать ли нам вместе в Мариенбад и на месте вспомнить двух милых для меня усопших: Сережу и Жуковского? Да нет! Далеко от Веймара и Стутгарда и не по дороге в Champrosay! Лучше освежиться братским вином, чем богемскими водами! Да что же у тебя за болесть? Пожалуйста, скажи обстоятельнее. В Стутгарде я должен быть в конце сентября, по обещанию; не знаю еще, как все уладить. Путешествие утомительно: я ежедневно это чувствую, особливо на пути из Старой Конюшенной к Чистым Прудам.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

772.

Князь Вяземский Тургеневу.

23-го октября. [Петербург].

Вот еще твоя книга. Других нет, других нет, других нет! Слышишь ли, что нет, нет, нет! Говорю тебе нет голосом Литты, чтобы убедить тебя. Ведь много присланных тобою книг передано мною Татаринову: справься у него. Давай Меньшикова, давай Вальтера Скотта в письме его и в кабинете, дай себя на судне, если хочешь! Милости просим! За все буду благодарен. О ценсуре заранее думать нечего: «Довлеет дневи злоба его». Здешние ценсоры еще, слава Богу, белены не объелись, как ваши. Впрочем, для исторических документов, в случае сомнения, есть высшая. управа. Для печатания твоих документов -здесь, вероятно, найдутся люди. Есть, например, Краевский, сотрудник Сербиновича в «Журнале министерства Просвещения». Во всяком случае должно представить твое собрание здесь и получить на печатание его высшее разрешение. Следовательно, приезжай и привози.

Поздравь Свербееву от меня. Кланяйся всему женскому причету. Бравурша ожидает письма от тебя. Она рядом живет со мною, но вижу ее весьма редко. Проси для меня стихов от Языкова, Боратынского, Хомякова. Буду сам писать к ним с нижайшею просьбою, но ты предвари. У вас ли графиня Ростопчина? Проси и от неё стихов коленопреклоненно. Не совестно ли ей метать свой бисер в свиной хлев Сенковского?

Прости! Видел Льва, но не видал еще львицы Веймарской. Лев что-то осовел. По моему, он сделал дурачество, а я не понимаю его. Разве в самом деле влюбился без ума? Жуковского не вижу. Они в Царском Селе, вероятно, до 7-го ноября. Кулик-Голицын, муж Адели Строгоновой, умер в Париже. Я и сам не знаю, как прошел твой Шатобриан. Из денег, что выручишь за Козлова, купи для себя Шатобриана, а я здесь свои выдам. Мейендорфша не берет твоей посылки: боится французской таможни и того, что твой подарок назначен кому-нибудь au sixième.

773.

Тургенев князю Вяземскому.

24-го октября 1836 г. Москва.

Павлов просил меня доставить тебе для «Старины и Новизны» его романс, не пропущенный здешнею ценсурою за что-то небесное. Он просит напечатать и выноску о сочинителе музыки.

Вчера сидел у меня все утро (я болен) И. И. Дмитриев и взял для прочтения литературную мистификацию 1726 г. из моих рукописей, Увидим, понравится ли ему? Во всяком случае нужно сократить ее. Ввечеру Свербеев, Орлов, Чаадаев спорили у меня так, что голова моя, и без того опустевшая, сильнее разболелась. Что же ты ни слова о статье Чаадаева? Боратынский пишет опровержение. Здесь остервенение продолжается, и паче молва бывает. Чаадаев сам против себя пишет и отвечает себе языком и мнениями Орлова. Увидим, будет ли ему такой же успех в…; но чтобы и мне не провраться с больной головой моей! Чаадаев обещал мне письмо к Бравуре, которое пошлю чрез тебя. Скажи ей, что я нездоров и телом, и духом, и что лучшее лекарство было бы письмо от неё, на которое буду отвечать по старому, ибо все люблю ее по старому.

На обороте: Князю Вяземскому.

774.

Тургенев князю Вяземскому.

26-го октября 1886 г. Москва.

Третьего дня я получил письмо твое с парижскими приложениями, от Засецкого присланными. Это продолжение академических курсов, коих первые лекции я привез с собою или переслал сюда. С досадою смотрю на эту новую присылку, ибо не нахожу тех тетрадей, в двух экземплярах, с коим нужно присоединить новополученные. Не найдутся ли некоторые у вас, например, лекции Лерминье, Géruzez, Rossi? Как больно видеть это следствие вашей непростительной небрежности! Да и читать нечего. Экземпляра Мильтона не покупай: у меня уже был здесь другой; но пришли мне облитый маслом, особливо, если на нем надпись Шатобриана. Также Michelct «Histoire de France» и прочее. Англинских юридических книг не мог отыскать, но они, кажется, были уже здесь; за то отыскал в своем портфельном хаосе снимки с реймских: Евангелия славянского и со слов о великой княжне Анне Ярославне. Неимоверно обрадовался находке.

Письмо твое о письме многим чрезвычайно поправилось; я читал его и Чаадаеву, который называет тебя русским отпечатком ХVIII столетия; я выражаю мысль его по своему, и мне многое в нем понравилось; но с досадою увидел я после святой терпимости – равнодушие. Ты все этим изгадил, ибо терпимость есть фенелоновская добродетель, а равнодушие – ад эгоиста. Ежедневно, с утра до шумного вечера, (который проводят у меня в сильном и громогласном споре Чаадаев, Орлов, Свербеев, Павлов и прочие), оглашаем я прениями собственными и сообщаемыми из других салонов об этой филиппике. Я еще не очень здоров и не буду повторять все, что слышу, но вот ответ репрезентанта XVIII столетия в России – И. И. Дмитриева, коему вчера сообщил я твои письма (от 12-го и 19-го октября): «С большою благодарностию возвращаю вашему превосходительству две грамотки нашего умницы. Жаль только, что по связному почерку его – бегло, вопреки моему нетерпению, и даже не все мог разобрать. Но очень разобрал и понял, что зрелость духовная, то-есть, ум и душа есть терпимость или равнодушие. Эта мысль заставила меня улыбнуться от удовольствия. Я очень люблю Вяземского, а прочтя это, как будто с ним сроднился и полюбил еще более». Вот как отозвалось в душе доброго эгоиста твое падение с терпимости на равнодушие! Это торжество для Чаадаева! Но твоя мысль ясно отсвечивается во всей фразе твоей и явно противоречит ей твоя не у места поставленная амплификация выражений: равнодушие!

Посылая к Ивану Ивановичу записки твои, я напомнил ему опять о просьбе твоей для твоего альманаха, но он ни слова в ответ на это. Вероятно, приедет сказать на словах то, что намерен сделать для тебя или отказать.

Вчера, перебирая бумаги, я нашел книгу с 386-ю письмами и записками Н. М. Карамзина ко мне, которую я везде вожу с собою. Мне пришло на мысль напечатать сии письма и записки особо: в них из эпохи 1803-1809 годов много любопытного и в отношении к российской истории, а для меня и в последних все важно и свято; во мне разгорелась в чистое пламя любви к нему непотухавшая никогда искра в сердце. Испроси заранее позволение у Екатерины Андреевны, а я сам ей говорить о сем буду. Нужны будут от издателя или от меня комментарии, но и в сих комментариях может быть интерес для публики. Есть строки прекрасные, как душа его. Тебе из этого собрания ничего не дам; разве ты напиши сам статью об этих письмах, прочитав их, для своей книжки. Успею ли я написать с милою барошнею в Париж и прислать в тебе письмо? Если нет, то отдай ей хоть письмо мое к брату, к тебе для Лёв-Веймара посланное. Уехали ли они? А жаль, что Клара будет без термоламского сарафана! Скажи графине Хрептович, урожденной Нессельроде, что я весьма сожалею, что болезнь помешала мне видеть ее у князя Гагарина; что мне бы хотелось расспросить ее о Свечиной огорченной кончиной нашей милой Надины Сегюр; что я прошу передать ей мою душевную и благодарную в ней привязанность. Если же ты не в связях с графиней Хрептович, то передай ей все это чрез князя Ивана Сергеевича Гагарина. Спроси его: правда ли, что путешественник Норов писал к здешнему домоседу Норову, что Шеллинг не будет издавать своей книги; он обещал сообщить ему и причины; я что-то этому не верю, ибо имел от Шеллинга в Париже другие вести. Cette lumière du monde ne doit pas disparaître sans l'avoir éclairé.

Вот два письмеца и к «красавице с раздумьем на лице». Мое написано вслед за Ч[аадаевым]. Передай ей оба поскорее и доставь ответы.

Помешали писать. Отвечай мне по пунктам. Обними Жуковского. Я все хлопочу о его protégé полицейском; но успех труден там, где публично говорят, не возбуждая ни в ком негодования: «На восьмидесятых розгах признался».

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

775.

Тургенев князю Вяземскому.

28-го октября 1836 г. [Москва].

Вчера к ночи получил письмо твое с историческим конгрессом. Поручения все исполню, как скоро выезжать буду. Графини Ростопчиной здесь еще нет. Прочих увижу и предварю: вероятно, никто не откажет. А Michelet, Nodier и все, чего не упомню? Следовательно, не-нет! В Michelet – статья об Архиве Королевском. Для сей статьи я его выслал сюда из Парижа, ибо она мне нужна. Здесь его нет и в лавках. (За Шатобриана денег не надо: ты – скотина!). Что же ты ни слова об участи «Телескопа» и… Он запрещен, Болдырев отрешен от ценсуры, и велено явиться к государю для объяснения.

На запрос в письме о Брав[уре] ответ послан третьего дня.

Жаль Куличка! Я с ним роспил бутылочку шампанского на булеваре за обедом, за несколько дней до моего отъезда. Жаль графа С[троганова] и жену его. Напрасно и просил Мейендорфшу о термоламе. Муж зажурил бы ее, не за sixième, mais pour le premier. Он в Лондоне бывал у нас ежедневно и говаривал (слова его): «Qu'il faut être un»…. чтобы отказаться от знакомства; а в Париже совсем иное, в виду…»[8]. За то и у него нога моя не была; но ноги и сердце и полуголовы часто у милой баронессы. Напиши чрез нее к Бутовскому, в ответ на его предложение, и уведомь что ты напишешь. Она несправедлива к нему за его нефэшионэбельность.

Где Боби Потоцкая? Шувалова, сестра её? Где твоя Шувалова, которая никогда моей не будет?

Спасибо за уведомление о способных сотрудниках в историческом деле.

776.

Тургенев князю Вяземскому.

28-го октября. Москва.

Оправдание Лашмана меня оживило. Я приехал на почту, чтобы послать в Симбирск уведомление; он в тюремной больнице.

Я привез из Симбирска отрывок из записок Ростопчина: «Последний день царствования Екатерины II и первый день Павла I». Довольно любопытно, но не очень, и кажется, à quelques personnalités près, удобопечатаемо. Хочешь ли? «Un coup de lorgnette» его – у меня в подмосковной трудно добыть.

Приписка А. Я. Булгакова.

«Coup de lorgnette» оригинальный, рукопись графа, у меня взял Глинка Сергей: тогда и зачитал. У меня кипа писем и всякой всячины его руки, но в подмосковной, куда я, однако же, посылаю нарочного, ибо нужно мне иметь и все томы братниных писем, ибо занимаюсь его биографиею для «Энциклопедического лексикона». Граф написал жизнь свою в XVI главах, во всякой главе строчек по шести и не более десяти. Очень остро, так, как и все, истекавшее из его пера. Хочешь и это? Ты на манер разбойников говоришь мне: «Ей, мусье, пошарь у себя в карманах!» M-r le voleur, ma bource et ma vie sont à vos ordres. Тургенев читал мне мнение твое о Чаадаевской статье: и просто, и убедительно, и справедливо. Обнимаю!

777.

Князь Вяземский Тургеневу.

28-го октября. [Петербург].

Вот тебе, нашему Гримму и моему альманашному своднику, два письма, которые прошу передать по надписям. Приложи с ним и собственное свое красноречие и выпроси у почтеннейших господ, ради почтеннейшей публики, малую толику от их щедрот. Съезди и к Киреевскому женатому: нет ли у него чего, от холостой жизни оставшагося, или не соблаговолит ли тряхнуть стариною? Какие-нибудь замечания на замечательную книгу, нечто о ничем, или о нашей словесности, что Бог на ум пошлет и в сердце вложит; две-три страницы, – и то будет хорошо! Совещусь просить у Павлова: у него свой журнал на руках..-. А не то и дома не скажешься. Лёв-Веймар еще здесь. Кажется, завтра едут.

Пришли мне по оказии, что будет и сообщи по оказии несколько московских коммеражей, чтобы сличить их с здешними. Грустно, а сами виноваты, до непростительности виноваты! Точно лунатики: живут в луне и не знают, как подобает жить на земле. Никого не уверишь здесь, что нет тут преступной неблагонамеренности и обдуманного замысла. Впрочем, со стороны оно так и кажется. Зная лица, знаешь, что тут всего на все с одной стороны – непомерное самолюбие, раздраженная жажда театральной эфектности и большая неясность, зыбкость и туманность в понятиях; а с другой стороны – какая-то закоснелая тупость, бесчуткость, особенно свойственная нашим литераторам и журналистам, а может быть и коммерческий рассчет умножить расход на журнал; но и тут пробивается та же глупость и неведение того, что можно и чего нельзя. Самоотвержения, мученичества тут, разумеется, нет; не говорю уже о том, что и вольная страсть была бы в этом случае нелепость, потому что ни к чему приложить бы ее нельзя. Что за глупость пророчествовать о прошедшем? Пророков и о будущем сажают в желтый дом, когда они предсказывают преставление света, а тут досказание о бывшем преставлении народа. Это верх безумия! И думать, что народ скажет за это спасибо за то, что выводят по старым счетам из него не то что ложное число, а просто нуль! Такого рода парадоксы хороши у камина для оживления разговора, но далее пускать их нельзя, особенно же у нас, где умы не приготовлены и не обдержаны прениями противоположных мнений. Даже и опровергать их нельзя, потому что опровержение было бы обвинением, доносом. Тут вышел бы спор не об отвлеченном предмете, а бой рукопашный за свою кровь, за прах отцов, за все свое и за всех своих. Как же можно вызывать на такой бой, заводить такой спор?

Кланяйся от меня Наденьке Трубецкой и скажи ей, чтобы она не забывала меня.

778.

Тургенев князю Вяземскому.

29-го октября 1836 г. Москва.

Вчера, отправив к тебе от Булгакова письмо, я заезжал к Дмитриову, прочел ему твою последнюю записочку и, развеселив его его же стихом, кстати воспомянутым, опять спросил, есть ли надежда для тебя на отрывок из его «Записок». Улыбаясь, отвечал ос: «Да что такое? Сам он не пишет об этом, как же?» Я немедленно возразил, что мне поручен только предварительный вопрос, а что ты сам намерен писать и просить; следовательно, пиши к нему сам, и успех, кажется, не сомнителен.

«Лорньетка» графа Ростопчина у меня есть, mais c'est peu de chose, разве для имени; но что за имя: в литературе, да и в истории освещает его один «Пожар».

Что ты ни слова о нашем философе? Ректор-цензор едет явиться к государю. Все возражения также запрещены.

Жаль, что Жуковский долго не будет в Петербурге: мне нужно было его пребывание в Петербурге. Пожалуйста, не теряй из виду кандидатов для моего исторического труда, а приехать, не знаю, скоро ли удастся. Жуковский скорее меня узнает, когда мне должно будет приехать. Отошли повернее письмецо.

Вчера просидел вечер и любезничал у красавицы Киреевой, а кончил у графа Гудовича. Lucie спрашивает тебя, получил ли от сестры книгу, ею посланную? Я люблю эту Лучинку: она одна из милых девушек и существенно мила. Жаль, что ее так высушили; авось, снова расцветет!

Обнимаю, то-есть, не обнимаю, а душевно и низко кланяюсь твоим дамам и Карамзиным. Что Андрюша?

На обороте: Его сиятельству князю П. А. Вяземскому, в С.-Петербург.

779.

Тургенев князю Вяземскому.

30-го октября, вечер. Москва.

(Изорви). Я видел сегодня Чаадаева и нашел его спокойным по совести, но встревоженным по своему положению. У него отобрали вчера все бумаги; вспомнив, что у писца и у одной дамы оставались еще какие-то две статьи его, он вытребовал и куда-то доставил их официально. Очень хлопочет о том, что ему не возвратят бумаг, в коих, вероятно, найдут более оправдательного, чем обвинительного. Общие бреды – и только! Он сказал, что с бумагами взяли у него и портрет мой, Брюллова, с известною надписью: «Без боязни обличаху», из летописей Авраамия Лалицына об осаде Сергиева монастыря, слова летописца о Плещееве и предке моем, Петре Тургеневе, кой «без боязни обличаху» Гришку Отрепьева в самозванстве. Если спросят, то объясните. Простите! Я роюсь в старых бумагах и любезничаю с молодыми красотками. Тургенев. Дал письмецо к тебе и Жуковскому, Болдыреву, но в них только два слова о его промахе! Он, как некоторый сенатор, читал, да хуже. Что с него взыскивать?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург, в собственные руки.

780.

Тургенев князю Вяземскому.

30-го октября, 10 часов вечера. Москва.

Я писал к тебе, что у Чаадаева взяли все бумаги. Теперь я вспомнил, что из Парижа я послал к нему (писем моих у него нет, кажется, ни одного; ибо я не к нему писал их, а только к вам, поручая их прочитывать ему, как и другим; но все от него кто-то взял их по его прочтении) записку ко мне философа Баланша, в коей он хвалил его письмо. Но это не письмо ко мне, и не к даме; помнится – в возражение моего мнения о Риме и о папизме. Он сильно восставал на меня за то, что я не нахожу в Риме того, что история и века на нем оставили. В этом письме много прекрасных и красноречивых фраз, напоминающих страницы Баланша и по образу мыслей, и по слогу: потому я и казал ему их и послал к Чаадаеву его одобрительную записку. Письмо у меня цело, но не здесь, ибо я не привез сюда парижских бумаг; но на всякий случай отыскать его всегда могу. Я писал к вам, что у него с бумагами взяли и портрет мой.

Приписка Е. А. Свербеевой.

Je vous remercie de votre souvenir, mon aimable cousin; quand vous a urez un instant de libre, donnez-moi de vos nouvelles. Nous sommes très inquiets ici pour Tchaadaeff – que lui arrivera-t-il? Je suis bien aise du séjour de Tourgueneff ici; il parait qu'il nous restera pour tout l'hiver. Il va tous les jours chez madame Kireeff, ce qui n'arrange pas du tout monsieur Orloff. Demandez-lui qu'il vous conte l'histoire des poires. Je fais attendre ces lignes – à une autre fois. E. Sverbejeff.

На обороте рукою Свербеевой: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

781.

Тургенев князю Вяземскому.

1-го ноября 1836 г. Москва.

Вчера поздно получил я письмо твое от 28-го октября с приложениями, кои роздам по адресам, и буду понукать поэтов.

Я совершенно согласен с тобою во мнении о Ч[аадаеве] и, узнав по приезде из Симбирска, что он отдал в печать (и уже было напечатано) письмо его, прочитав его, долго не видался с ним и при первом свидании я так сильно напал на него за суетность авторского самолюбия, что он не на шутку на меня рассердился и долго у меня не был. Он навестил меня больного, и споры продолжались с ним, и весьма жаркие. Теперь он жалок, но сохраняет довольно sang-froid и принял объявленное ему решение о его помешательстве с чувством признательности и растроган. Я был у него не раз после отобрания бумаг, но после объявления не видал его. В числе бумаг его взяли у него и портрет мой, Брюллова, а на нем известная надпись и девиз Тургеневых, давно нами принятый: «Без боязни обличаху», слова Троицкого летописца о Петре Тургеневе и Плещееве после обличения ими Димитрия в самозванстве. Это были русские легитимисты того времени. Если будут толки о сем портрете, то предупредите их объяснением надписи и слов истории.

Вероятно, в бумагах Ч[аадаева] найдут и записку ко мне Баланша, в коей он благодарит меня за доставление ему для прочтения отрывков из письма Ч[аадаева]. Это письмо о Риме в ответ на мое об Италии и о папе. В нем есть две страницы красноречивые о Риме, о его вечности, о значении историческом папства и прочем. Чаадаев был взбешен моею картиною Италии и папства в письмах моих к вам и к нему, кой я всегда, как вы знаете, велел отдавать сестрице, и они у меня. Он отвечал уже мне в Париж, и я видел, что он кокетствовал со мною слогом и общими историческими видами на Италию и на папу и желал, чтобы Шатобриан или Баланш прочли его. Я потешил его и послал ему записку Баланша на отрывок из его письма, ему, помнится, сообщенный. Но это не известное письмо к даме. Я могу показать все мой письма. К Чаадаеву, кажется, не было особых, но я к нему обращался во многих письмах, кой у него долго лежали, хотя я всегда в них требовал, чтобы они возвращены были для хранения у сестрицы. Вот вам объяснение на всякий случай.