Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Продолжение письма князя Вяземского.

Сделай одолжение, переведи мое введение к биографии Фонвизина. Я не умею сказать ничего полнее о нашей литературе, которая полна отсутствием. Если встречаешь где-нибудь Benjamin Constant, скажи ему, что он скоро получит от меня перевод мой «Адольфа» его. Перевод кончен и переписывается. Извими меня перед m-me Rеcamier, что я адресую письмо к тебе на имя её. Je m'autoriserai de cette inconvenance pour me prеsenter ? elle, si jamais le bon Dieu m'am?ne ? Paris. Алексей Михайлович Пушкин уверял, что лучшие стихи Василия Львовича те, которые он к ней написал. Василий Львович и рад похвале. «Какие-же это стихи», спрашивают его, и Алексей Михайлович отвечает:

Madame Rеcamier.
Que vous me semblez belle!
Que n'?tes – vous tourterelle
Et moi ramier!

Разумеется, и стихи сочинения Алексея Михайловича.

720.

Тургенев князю Вяземскому.

23-го мая 1830 г., Париж.

Письмо твое, милый Вяземский, было для меня истинным утешением, хотя я не раз улыбался, видя, как ты преувеличиваешь мое чувство, мои понятия о моем несчастии. Нет, с нашею совестию я не могу быть так несчастлив. С Жуковским, с тобою и еще с немногими я не могу и на людей роптать. Я желал суда и оправдания, хлопотал за брата, потому что почитал это своею обязанностию; но не я решил брата на поездку: он сам на нее решился к моему ужасному страху и беспокойству. Судьба решила иначе, и теперь я спокоен, ибо вижу ясно свое будущее, и оно решено навсегда. Послал брату все письмо твое: и его оно утешит и порадует. Он всегда любил тебя; но искренность твоего участия, душа, коею полны твои строки, должны и его порадовать. Жалею, что долго уже, может быть, не будет случая переслать к тебе то, что он ко мне на твое письмо ко мне напишет. Утешайся и ты, что в самую тяжелую минуту жизни ты умел пробудить во мне чувство старой, закаленной дружбы к тебе, хотя, впрочем, письма ваши не имели того действия, какого вы ожидали от них. Напротив, у меня гора с плеч свалилась; я точно дышу свободнее с тех пор: честь приложена, а от беды Бог избавил. Но полно: не услышишь о сем более ни слова.

Ты пеняешь, что я не прислал «Гернани»; именно его то и послать собрался, но нет возможности. Перед мною груды брошюр и книг для тебя и Козлова и даже для Гнедича за Гомера, нарядов для жен и детей ваших и всякая всячина для тебя и для многих на Москве и в Питере; но все это возвратится во свояси, то-есть, в Пале-Рояль, в эту миниатурную вселенную, где недостает только одного – тебя. Не возвратятся только мои наряды, коими и с тобой хотел поделиться и заранее повторял Василья Львовича:

Всему новейшие фасоны!

На образец пришлю хоть застежку. Между тем, посылаю «Гернани» и «Racine enfoncе». В Англии иначе бы вступились за Шекспира и в карикатурах. Посылаю послание из тюрьмы, еще трепещущее новостию появления. Козлову отдай в первый том первые две части Мура; другие две еще не вышли и вряд ли еще и написаны, хотя и печатаются; ибо лорд Лансловн, его сосед и покровитель, недавно здесь сказывал мне, что он их дописывает. «Les harmonies sacrеes» Ламартина выдут к 10-му июня. Я даже в типографию посылал за листами, чтобы послать вам их, но и он дописывает; а между тем возит свою жену, англичанку, по магазинам и готовится быть представителем двора французского у греческого.

Сверчкова уехала, не заплатив мне двести с чем-то франков за тебя, ибо недоставало у ней денег на дорогу: обещала немедленно заплатить тебе в Петербурге. Она там будет к августу, а прежде в Карлсбаде.

«Газеты» Дельвига, о коей ты пишешь, я не получал. Отдал ли ты ее Матус[евичу]? Неужели Булгаков не уведомляет тебя о курьерах? Похлопочи о сем и присылай, что под руку попадет. Теперь, когда нет надежды к возвращению, еще сильнее захотелось русского духу, но не в России, а из России только.

Поблагодари Гнедича за Гомера и скажи, что я недавно, во время моей душевной смуты, получил его и оттого не отвечал; но уже говорил с первым переводчиком Гомера, Монбелем, о его предисловии, и если бы я достоин был быть хотя предисловия переводчиком и у меня был досуг, то и до отъезда на юг была бы уже статья в «Дебатах» и в «Глобе» или в одной из «Revue» о его бессмертии. Но как успеть? А сам я о Гомере знаю только по наслышке. Нет, виноват: давно я и его прочел, и мое классическое невежество только останется в шутках. Я и Библию прочел, когда перестал о ней ораторствовать в Таврическом дворце. Доберусь и до «Телемака», а недавно видел и Расинову «Гофолию», которой Лафон угощал здесь Неапольского короля; но Тальмы нет, и толстая Гофолия – Paradol не заменяет mademoiselle Georges, которая еще поддерживает и себя, и Одеон в Христинах и пр.

Присылай биографию Фонвизина, но за перевод не ручаюсь, хотя и обещал твою статью Бюшону, издателю de la «Revue trimestrielle», недавно ожившей после годичного усыпления.

Скоро оторвусь я и от здешних литераторов, с коими везде встречался. Италия займет меня совершенно и, после Германии, Франции, Англии, Шотландии и Бельгии, где я осмотрелся, Италия для меня будет совершенно новым занятием. Я найду там приятелей, коих отсюда заготовят мне; но всего лучше – я найду там небо ясное в октябре и развалины и утешусь великим утешением Иоанна Мюллера: погружусь в прошедшее, auf dass ich meine Zeit vergessen kann.

Обними Карамзиных. Встречу ли их в Европе? Вот уже шесть недель, как я ни о чем более не писал к брату, как о том, о чем уже писать ни к кому не буду, и гриммские письма мои прекратились и к нему. Но я переплел старый год, и если бы не было в нем адресов и кое-каких русских комеражей, то я бы отправил их к тебе. Это мне недавно пришло на мысль, ибо не опасаюсь ни за себя, а еще менее за брата гласности; но как выписать оттуда все, в чем может встретиться надобность? Письма братнины были бы для тебя интереснее и наставительнее, ибо он пишет результат жизни, чтения, мыслей и опытов души; но с ними не расстанусь. Мои – тешили только Козловского, а брат читал их, как газеты. Для вас и старые газеты могут быть не без интереса.

Поклонись жене и детям от их нежного и верного друга и обними за меня себя. Княгиня Гагарина (Соймонова) и Свечина нежно тебе кланяются и повторяли о сем неоднократно.

Спокоен ли я? И мудрено ли, что спокоен? Я на горе высокой, и ажитации жизни под ногами моими.

721.

Тургенев князю Вяземскому.

24-го мая 1830 г. Париж. [№ 1].

Вот вам, милые друзья, еще несколько брошюр. Вяземскому карикатуры: всего пять. К Даниловой принадлежит картинка с костюмами. Не знаю, Темира или Козлов желали иметь мелодрам. Посылаю ей три, а англинских альманахов пришлю после, и ей прежде всех других, если сегодня не успею, и если комедии не она желала иметь. Я выбрал из новейших лучшие, по совету драматического печатника в Palais Royal – Barba. Скоро выйдет новая книга Manzoni.

Жаль, что все делается на-скоро и вдруг и что, получив сию минуту письмо из Чельтенгама, думаю о другом; по и вами было полно сердце, когда прощался с Ивановой. Сбирал для Вяземского записочки Вильменя, Арно, Дежерандо, Шатобриана, Жомара, Эйнара и пр., и пр. – и подарил Потоцкой. Скоро будет другая коллекция, ибо эпистолярные мои сношения иногда не уступают прежним.

Киселева кланяется Вяземскому. Она мила, и второй том Бобринской по любви к забавам. Целые дни и ночи просиживала в Palais de Justice, слушая суд над отравителем двух жен и дочери, оправданным присяжными (Bouquet). Я люблю под деревьями Тюлери болтать с нею о прошлом и знакомить с знаменитостями Парижа, кой мимо нас проходят. Сбираемся в Со на bal champ?tre и в Charnier на бал и обед. Она оживила круг наш, опустевший с тех пор, как русские Коринны разъехались по водам. Что княгиня Софья Григорьевна Волконская? Скажите Алине, что здесь теперь madame de Serre для королевы Неаполитанской. Напишите мне все о первых двух.

На обороте: Жуковскому или Козлову, или Вяземскому.

722.

Тургенев князю Вяземскому.

24-го мая [Париж]. № 2. Вяземскому.

При «Гернани» посылаю тебе и две пародии. Другие, кажется, не напечатаны, да и не стоют печатного бессмертия, но в сих много смешного, и надобно видеть или прочесть прежде «Гернани», чтобы вкусить всю соль пародий. Я видел их и сквозь слезы смеялся. При «Racine enfoncе» посылаю тебе, яко главе романтиков, и костюмы их. Совсем не смешно, и англичане потешили бы иначе, но в словесной остроте и игре слов французы не уступают им.

Сбирался послать все, что вышло от имени записных прелестниц, коим полиция запретила являться в сумерки на улицах и останавливать прохожих; они исчезли с тротуаров, и одно шиканье их вспомогательниц нарушает благонравную тишину парижского сумрака. Рекламации их против префекта смешны и жалки, но я удержался отправлением во уважение той, которая везет это письмо.

В Монпелье намерен я пробыть несколько дней, если Фориэль успеет туда приехать. Он назначен профессором литературы в Женеву и начнет лекции в октябре, но прежде поживет в Монпелье и кончит большое свое творение о влиянии юга Франции на Францию и Гишпанию и Италию, а чрез них и на остальную Европу. Мысль совершенно новая, и результаты его изысканий, его исторических соображений, Ansicliten, разительны и любопытны. Прочту его или хотя часть прежде вояжа в Италию.

В записках Мура о Бейроне найдете, что Шеридан что-то сказал Бейрону о театре и Рекамье, но загадка не объяснена. Рекамье рассказала мне с прелестною простотою весь случай. В приезд её в Лондон толпа обожателей окружила ее, но мать стерегла свое нетронутое сокровище и обороняла ее от неугомонных поклонников. Шеридан был тогда au pinacle парламентарной и театральной славы своей, и герцогиня Девонширская назначила ему место в своей ложе, чтобы представить его парижской красавице. Но вот беда: английский оратор не умел сказать двух слов по-французски; изъяснялся чрез переводчика с красавицей, но, обвороженный её милым лицом, схватил платок её и спросил у переводчика, как сказать: «For ever»?– «Pour toujours», отвечал он. Он поцеловал платок страстно и спрятал его, повторив ей слова: «Pour toujours». Этот анекдот пересказали, вероятно, Бейрону.

В горах Овернских увижу Montlosier, с коим сближает меня дружба его к моим приятелям.

Пожалуйста, милый Вяземский, понаведайся о книжках и листочках, посланных мною в нескольких пакетах с Матусевичем в первый его поезд отсюда в Петербург, кажется, в январе или в декабре. Жихарев ничего не получал, а все адресовано было на имя Булгакова и Жуковского. Также и о шлафроке, с фельдъегерем из Берлина посланном. Устрой эти выправки и уведомь меня. Я обо всем писал уже прежде. Справься у Жуковского или Булгакова.

723.

Тургенев князю Вяземскому.

2-го июня 1830 г. Париж.

В ответ на первое письмо твое, в продолжение целой трети года писанное, отвечал я тебе с Ивановой, которую найдешь у Козлова. С тех пор madame Rеcamier прислала ко мне письма твои и Карамз[иных], «Литературную Газету» и седьмую часть «Онегина». За все спасибо, а особливо за письма. Отвечаю особо Карамзиным. Поблагодари Дельвига за журнал. Право, давно не читал такой занимательной газеты. В ней столько оригинальных статей: твои, Пушкина, Дельвига и другие можно прочесть и перечесть, хотя во многом я и не согласен с тобою. Как много знаете вы о нас, европейцах! Как умно многое судите или как дельно по крайней мере о многом намекаете! «Газета» Дельвига – петербургский «Globe». Кто таков Киреевский? Пришлите мне скорее его обозреели в «Деннице». Не сын ли он приятельницы Жуковского? Не он ли будет жить или уже живет в Мюнхене? Высылайте его скорее в Европу: дайте ему дозреть! Я уже люблю его за Новикова и сообщил бы ему записку Карамзина о нем и о больной его дочери, если бы мой архив был со мною. Я всегда досадовал, что никто в истории нашего просвещения ни слова не сказал о Новикове, а он точно и просветитель, и мученик. Вольные типографии им созданы в России, хотя вольного в них были только одни шрифты, а не то, что ими печаталось. Но он прожился и прожил других на них. Не забудьте и Походяшина, и типографии Лопухина и их товарищей. Новиков был часто их орудием и употреблял и их, как орудие. Переспросите у Дмитриева, как хаживали поэты и литераторы-переводчики к Новикову и получали не одно одобрение. Впоследствии дарил несчастных он чем только мог – слезою. Я видел его в нищете, видел его прежде, при выпуске из крепости Павлом, в бороде. Россия или её словесные представители не должны забывать этой бороды: она отпущена в шестилетнем заточении за издание Иоанна Арндта, за «Лексикон», конфискованный в Москве профессором Геймом, издателем «Лексикона». Эти случаи принадлежат истории, ибо образуют, характеризуют эпоху и принадлежат именно к истории нашей словесности. Замечательно и то, что сколько ни хлопотали мы о вознаграждении Новикова, он умер сам и оставил дочь и кажется, сына без куска хлеба, с ужасною болезнию, следствием мученических страданий отца и шестилетнего сиротства её. Еще раз спасибо Киреевскому, хотя в мнении о втором ценсурном уставе я и не согласеп с ним: начала те же, что и в предшествующем: оставлен произвол и вымарана прекрасная статья 1803-го года; но после бесчестного варварства Шишкова он, конечно, должен казаться памятником государственной мудрости. В нем нет наказания за одобренное, за позволенное законом. Еще раз: присылайте Киреевского, в лицах или в «Деннице». Я прочту ему и переписку нашу о двенадцатом томе «Истории Государства Российскаго», которой сообщить не могу.

На сих днях я нарочно познакомился на бале у Орлеанского с молодым St.-Priest, чтобы предложить ему перевод статьи твоей о Фонвизине. Он берется. обеими руками, и сегодня мы свидимся, чтобы переговорить о ней. Он отдает ее в «Revue Fran?aise» для Гизо, которому я давно обещал и на сих днях подтвердил обещание прислать статью твою о русской литературе вообще, и твое введение к Фонвизину может заменить ее. Жаль, что подробности статьи о московских журналах не могут быть любопытны и даже понятны для здешних читателей, но и в статье о Фонвизине сделал бы я кой-какие перемены, хотя в слоге. Ты слишком вольничаешь; ты уже не письма ко мне пишешь и должен говорить и договаривать и особенно не слишком щеголять смелостью выражений. Конечно, «смелым Бог владеет», и я в твоем слоге люблю самые недостатки, неправильности его, но публика составлена не из приятелей, и не все угадают тебя. Мысли твои об официальной нашей поэзии так верны и справедливы, и вероятно ты сказал бы еще более, если бы не обязан был восхищаться с Киреевским превосходством ценсурного устава. Двор в нашей поэзии отразился еще более, нежели блеск оружия: ты говоришь противное, но перечитай Державина, которого я недавно прочел от доски до- доски в Лондоне. Чем более видел в нем великого поэта, тем более мерзился мне в нем русский царедворец, пока, наконец, не стошнилось мне от описания его семейственного препровождения времени с Пленирой, с которой он искал в голове не мыслей, а… В описании «банных строений» Лужницкого старца это было бы у места, но в поэтической жизни поэта-царедворца! Весь тогдашний век отразился в этой строфе Державина. Хвалебное же направление нашей литературы заметно даже – в ком бы ты думал? – И в тебе, хотя ты часто и цветами колешь, но я не смею приводить доказательств. Твою пиесу надобно не только перенести, но для иностранцев объяснить и примечаниями. В ней точно много ума и правды и, следовательно, беспристрастия. Я заметил только в одном месте какое-то непонятное в тебе пристрастие к русскому дворянскому воспитанию (стр. 134). Впрочем, твоя похвала так неопределительна, и я не знаю, хвалишь ли ты или бранишь, говоря, что воспитание действовало более в народном смысле. Где же этот смысл, да еще и народный? И почему нынешнее воспитание более отвлеченное? Вся эта фраза отличается той темнотою, которую иногда встречаю в твоем слоге. Но тут есть и несправедливость, неблагодарность, несогласная с твоим сердцем и, конечно, с твоим мнением. Неужели Вяземский искренно думает, что коренное основание воспитания – в Часослове и сожалеет о детях другого поколения, учившихся по Лафонтену? Впоследствии ты сам себе противоречишь. Мы встретились с тобою в цитате. Недавно прочел я здесь все путешествие Карамзина и слова: Главное дело быть людьми а не славянами так поразили, обрадовали меня, что я выписал все в письме к брату и жалею, что не могу теперь отыскать в его письмах ответа его. Эти слова, в молодости Карамзиным сказанные (я нашел их в его путешествии), доказывают (по вашему надобно бы сказать: обличают), что ум его угадывал прекрасное, ибо тогда еще и в Европе немногие так думали, и лакейский патриотизм господствовал. Жаль, что это же чувство не выразилось и в его «Истории»: там он иногда несправедлив и к массам, и к индивидуумам и судит некоторые исторические явления не своею душою, но по впечатлениям внешним, посторонним, ему чуждым. Не хочу приводить доказательств, но русская история не оправдывает прекрасной, истинно христианской, в душе Карамзина почерпнутой мысли: главное быть людьми. В ней иногда я вижу адвоката; вижу также иногда и русского Бога: он и в стихах уродство, и в истории! «Злодей-растрига»! Нет! Кто знает Карамзина только по его «Истории» – не знает его! Если бы я был писатель, имел «красноречие души», я бы, закрыв его «Историю,» написал его биографию со слов его, с его физиогномии, со всей его прекрасной жизни, с ангельской, добродушной его улыбки и эпиграфом взял бы слова: «Главное дело быть людьми». Пожалуйста, не толкуйте меня криво: я люблю Карамзина ежедневно более. Согласите это с моим мнением о его «Истории». Но ты не дописал Карамзинского текста. Он, помнится, прибавляет: «Что хорошо для людей вообще, то не может быть дурно для русских». Как ты думаешь об этом, мой милый Кутейкин? Примени это золотое правило к твоему пристрастию к Часослову.

3-го июня.

Вчера провел я с St.-Priest часа два в разговоре о нашей словесности, о политике, о планах новых его сочинений и он взял Дельвигову «Газету», чтобы перенести для Гизо статью твою и дочесть остальное. Я указал ему и на другие статьи твои и Пушкина, кой познакомят его с нашею новейшею литературою или, по крайней мере, с журналистикою. Он почти все читал, что вышло. Сестра его присылает новейшие книги и брошюры. Я надеюсь, что перевод его тебе понравится, хотя, вероятно, он многое и не примет, а иное объяснит не по твоему. В слоге его есть какое-то сходство с твоим; в доказательство посылаю или пошлю к тебе его отрывок о Гишпании от его имени. Он желал сказать слова два и об авторе статьи.

Я уже заявил Бенжамену Констасу о твоем намерении прислать ему перевод его романа. Я видел его на великолепном празднике в Palais-Royal, у Орлеанского, угощавшего королей и либералов и, желая показать его Киселевой, которую знакомил с достопримечательностями Парижа в лицах, нарочно заговорил с Констаном. Гуляя с Киселевой, я еще чаще вспоминаю о тебе: она любит жить по твоему, ? quelque exceptions pr?s pourtant, и мне нравится её веселость. Недавно проводила она целые дни в Palais de Justice; теперь рыскает по окрестностям Парижа, и третьего дня мы провели вечер в Тиволи. Но жена брата её, графиня Потоцкая, урожденная Салтыкова, милейшее создание в здешнем русском мире: она всех обворожила. Хотелось бы проводить их в Англию, но там будет иное на уме. Я почти дал слово Рекамье: приехать к ней в. Dieppe в то время, как там будет Шатобриан. На сих днях провели мы с ним часа два в жарком разговоре о политических следствиях протестантизма. В новом своем сочинении о французской истории, которое издаст, вероятно, в конце года, он утверждает, вопреки почти общего мнения, что протестантизм не благоприятствует представительному образу правления; что во всей Германии протестантской нет сего правления, и что англинская конституция изобретена и образована во время католицизма. Эту мысль развивает он в своей истории, почитая ее новою. Увидим, не перемеенит ли он отчасти свое мнение по прочтении того, чего ты читать не будешь, и для того лучше помолчать. Поверишь ли, что вчера, наедине с Рекамье, вспоминая слова и размышления Шатобриана, я заслушался ее, может быть, более, нежели его. Она и душою, и образованным умом все постигает. А жизнь, обращение её с лучшими и умнейшими людьми её века познакомили ее с каждою новою идеею, почти с каждою новою формою, в которой отливались идеи века. Ей ничто не чуждо, а там, где, как часто случается, душа источник мысли, например, в сфере религии, там я ей более верю, нежели автору «Духа христианства»; и она разобрала его мнения, его исторические парадоксы умом просвещенным, хотя и не совсем свободным от уз церковных, то-есть, от закоснелых догматов римской церкви, но я видел, что ум и душа доступны в ней и понятиям высшей сердечной, духовной религии, религии не для людей на земле, но для людей бесплотных готовимой; готовимой не здесь, но там, где и вера не нужна, кольми паче церковь, где будет духовный дуализм не человека с натурою, но человека с Творцом её. Эта мысль, это мнение не исключаеть необходимости привести, в этой ненадежной бездне, привести ум не только в послушание веры, по слову апостола, но даже и в послушание церкви, до слову графов Мейстеров всех исповеданий; и в сем смысле я согласен, не помню с кем, а кажется с Мейстером же, что догмат есть: une veritе loi.

1-го июня.

Сию минуту узнаю, что курьер наш едет в Варшаву (Хитров), и что оттуда посылаются два раза в неделю курьеры в Петербург. Не успею кончить письма, в котором хотелось дать тебе понятие о некоторых авторах и авторшах, и книгах, и проектах, кой теперь занимают меня, и отблагодарить Дельвига за «Газету» отчетом о всем том, что вижу, слышу я в Париже. И к Козлову не успею написать, но вы теперь вместе и вместе прочтете, что написалось. Сегодня ожидаю к себе и St.-Priest с мнением о, а может быть уже и с переводом твоей пиесы. Но я вчера встретил и здешнего собирателя древностей исторических и литературных – Бюшола, издателя de la «Revue trimestrielle», недавно воскресшей. Он давно просил меня сообщить в его «Revue» кое-что о русской литературе. Я указал ему на вашу журналистику, из материалов коей можно бы составить статью: «Sur l'еtat prеsent de la littеrature russe». Но Rio переведет? «Revue» его делается опять любопытною.

Обними друга Жуковского и приятелей. Скажи Козлову о посылках вам с Ивановой. Темире, вместо альманахов, послал, хотя in 16®, но классика-моралиста английского, – Пался, который имел великое влияние на всю юность англинскую и шотландскую. Курьер, кроме писем, ничего не берет. Не знаю, удастся ли послать и брошюру St.-Priest. Во всяком случае пошлю особо на имя Булгакова.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, при министре финансов, в Петербурге.

724.