Фон-Визин

Хозяин. Не стану: ибо, конечно, не найду. Помещик, которого мужик бил моего, есть барон богатый, а я пономарь бедный: где мне с ним тягаться?

Я. И так обида твоя ничем удовлетворена не будет?

Хозяин. Я сам хочу управиться. Теперь мужик, который бил моего, работает один в поле. Я собрал своих мужиков и позволяю им идти с палочьем отмстить за побои бедного мужика моего в мою обиду.

Я уговаривал его в доказывал, как он будет виноват, когда выйдет смертоубийство (однако же весьма легко и случиться могло бы, и что тогда его же казнят смертию; но хозяин мой был так взбешен, что не только не отменил своего мщения, но паче поспешил оным. И действительно, мужики к вечеру возвратились. Я спросил одного из них, однако же они сделали. „Мы били того, кто нашего бил“. – Да не умрет ли он от побоев? спросил я. – „А Господь ведает! Отвечал он: мы оставили его чуть живого“. Между тем, как все сие происходило, Теодора моя лечила битого мужика, который, получа отмщение, забыл болезни и обиду. Ввечеру Губский мой играл под окном на гуслях и привлек тем кучу мужиков под окошко. Нечувствительно Латыши мои расплясались, и я заснул спокойно.

Воскресенье, 22 июля. Поутру ходил я в ванну в семнадцатый раз, Одевшись, узнал я, что в нашу церковь везут двух мертвецов, коим сего дня будет погребение. Я вышел к ним на встречу и проводил до церкви. Смущенное сердце мое занималось сим печальным зрелищем. Я представлял себе, что, будучи в параличе, надобно мне быть всегда готову к новому удару, могущему лишить меня жизни. Мне пришли на мысль дни погребения родных моих, и какому должно быть моему погребению, как для жены моей, так и для родных друзей моих. Возвратясь из церкви, посетил меня доктор Штендер, который вступил со мною в следующий разговор:

Штендер. Правда ли, что вы отдали себя на руки жиду?

Я. Правда. Да что ж мне иного делать? Когда Шенфогель, мой доктор, поступил со мною как жид, то может быть и жид поступит со мною как искусный доктор; а мне все равно, кто меня вылечит, лишь бы вылечил.

Штендер. Да чем он вас лечит?

Я. Он прикладывает угревую кожу к расслабленным местам.

Штендер. Но как вы можете сносить мерзкой запах угревой кожи? Видите ли вы, что сей запах заразил весь дом ваш, и что в таком воздухе и здоровый человек не может жить без болезни. Вы весьма легко можете получить гнилую горячку, и тогда, может быть, спасти вас нельзя будет. Я не имею причины отгонять от вас жида, но советую лучше адресоваться в весьма искусному Митавскому доктору Герцу, который вашу болезнь отменно удачно лечит. Не угодно ли я сам с вами поеду в Митаву и с ним посоветую, как удобнее вам сделать помощь.

Я. Очень хорошо.

Штендер. Так после завтра приезжайте обедать к барону Ливену; а отобедав, поедем в Митаву.

Я согласился на его предложение и, отблагодарив его за усердие, им оказываемое, при нем же сорвал все жидовские лекарства и избавился от проклятого духу. После обеда, отдохнув, ездил я к пастору с Штендером, с которым потом прогуливался в коляске. Приехав домой, я застал вчерашнюю пляску. Принял ванну в 18-й раз и уснул благополучно,

Понедельник, 23 Июля. Весь день пробыл один в скуке. Губский забавлял меня гуслями. Принял ванну поутру в 19-й, а ложась спать в 20-й раз.

Вторник, 24 Июля. Встав поутру, ванны не принимал. В 10 часов поехал обедать в Дингоф, к барону Ливену, чтобы от него с Штендером ехать после обеда в Митаву чрез Ригу. И действительно, отобедав у барона Ливена, чрез Двину переехал у Красной Корчмы; в Кирхгольме пил кофе; в Ригу приехал в 9 часов ввечеру и стал в трактире у Миллера, отужинал и лег спать благополучно.

Среда, 25 Июля. Проспав ночь плохо от крику страждущей от оспы хозяйской дочери, проснулся в обыкновенном состоянии моего здоровья, Был у меня Сергей Федорович Голубцов. Ездил я с визитом к почт-директору. После обеда, в 5 часов, выехал с Штендером из Риги, я в 9 приехали в Олею, где настигло нас дождливое время, так что мы принуждены были в Олее ночевать. Спал очень хорошо.

Четверг, 26 Июля. Из Олея выехали в 6 часов и проехали таможню без всякого осмотра; потом, переправясь через две реки, приехали в 10 часов поутру в Митаву.

Стал в трактире у Герцеля и послал Штендера за доктором Гердом, который, пришед ко мне, рассматривал с великим прилежанием состояние моей болезни и нашел, что четыре года совсем у меня пропали: ибо доктора лечили меня очень кавалерски. Он находил, что помочь мне может. Бальдонские воды хвалил, но уверял притом, что они одни без внутренних лекарств помочь мне неспособны. Итак, мы условились с ним, что он меня лечить берется, но чтоб я переехал из Бальдон тотчас в Митаву и там бы прожил недели две, а потом с Богом возвращался бы в Петербург; но если пользу получу очевидную, то бы опять на целую зиму приехал в Митаву, Все сие казалось мне сходно со здравым рассудком, и я положил поступать по его предложению. Отобедав у Герцеля с Курляндцами, кои показались мне люди весьма завязчивые, однако учтивые, был у меня ввечеру опять доктор Герц и Штендер, и лег спать благополучно.

Пятница, 27 Июля. По утру в 10 часов, заехав к Герцу и осмотрев свою квартиру, выехал из Митавы. Обедали в Экау, и выехав в 6 часов после обеда, приехали в 10 в Бальдоны. Отужинав, лег спать благополучно.

Суббота, 28 Июля. По утру принял ванну в 21-й раз, и весь день убирались в Митаву. Но как Шенфогель сюда, конечно, будет, чтобы воротиться на моем коште в Петербург, то я просил хозяина моего вручить ему, тотчас по приезде его, мое письмо, с которого при сем прилагаю копию. Он великий мерзавец и недостоин никакого уважения. Всех более одолжил меня молодой доктор Штендер: ибо он не допустил меня до гнилой горячки и отдал меня на руки Герцу.

Monsieur!

Comme suivant les sentimens d'un mеdecin, ? qui j'ai donnе toute ma confiance, je dois faire l'usage des eaux, et comme de l'autre c?tе vous m'avez trop nеgligе, pour que je puisse compter sur vous ? l'avenir, car, au lieu de passer les premiers huit jours avec moi pour voir l'effet des bains, vous m'avez abandonnе d'abord pour vos petites de commerce, je vous fais savoir par ces lignes que je quitte Baldonen et que je ne me chargerai d'aucune mani?re de votre retour ? Pеtersbourg. Vous ?tes tout ?-fait libre de faire tout ce que vous voulez, puisque j'ai pris un autre mеdecin, qui, j'esp?re, aura des procеdеs plus honn?tes pour moi,

    Baldonen, le 7 Ao?t, 1789.

Воскресенье, 29 Июля. Встав по утру очень рано, стали собираться к отъезду и выехали в 8 часу, заплатя Брикману за месяц за все, то есть за квартиру, за лошадей и прочее, сорок талеров. Не доезжая с полмили до Экау, переломилась у коляски задняя ось. Находящиеся со мною люди так искусно подделали другую, что она довезла нас до Митавы. В Экау обедали. После обеда ехали преглубокими песками и на силу в 12 часов дотащились до Митавы, где стали на квартире у ревизора Шульца. Жена его приняла меня весьма учтиво, и так я в сем доме расположился.

Понедельник, 30 Июля. Поутру был у меня доктор Герц, который присоветывал мне принять Генишев чай. Обедал я из трактира от Герцеля на три персоны. После обеда, в 6 часов, приходил доктор Герд и дал мне рвотное, которое довольно меня помучило. Потом Герц своими руками мазал мне всю левую сторону, и я заснул крепко.

Вторник, 31 Июля. Утомясь от рвоты, спал я до 6 часов утра покойно. Весь день продолжал принимать антимониальные капли, обкладывать всю левую сторону шпанскими мухами. Ввечеру приехал хозяин домой из Бальдонского межеванья.

Среда, 1 Августа. Проспав ночь худо от натянутых шпанскими мухами пузырей, проснулся рано. Доктор Герц велел сегодняшний день также принимать капли и носить шпанские мухи. После обеда доктор мой возил меня в своем экипаже прогуливаться. Возвратясь с прогулки, нашел я у хозяина одного шестидесятилетнего Курляндца, которого мой доктор точно от моей болезни вылечил. У него левая рука так здорова стала, как правая. Отужинав, лег я спать.

Пятница, 3 Августа. Поутру раны от шпанских мух не допустили меня встать с постели, и я весь день лежал. После обеда хозяйка моя привела ко мне г-жу Важиганскую, вдовствующую секретаршу, живущую против моих окон; она сидела у меня весь вечер. Потом был доктор Герц и уверял надеждою выздоровленья.

Суббота, 4 Августа, Встав рано, принял я лекарство, которое действовало хорошо. Был у меня доктор Герц; хозяйка раза три посещала. Целый день лежал, стоная от ран, причиненных шпанскими мухами. В обед было позволено мясное, но в ужин опять молочное. После обеда доктор Герц приводил ко мне славного Митавского декламатора, секретаря Биркеля, который у меня долго сидел. Ввечеру посетила хозяйка, а после ужина доктор перевязывал раны.

Воскресенье, 5 Августа. Ночь проспал сносно; не мог однако ж стать на ноги от ран, почему надобно будет пролежать целый день в постеле, После обеда была у меня пасторша, г. Жульяни, которая сходством своим с сестрою Марфою Ивановною меня и Теодору удивила. Был Герцель, и наконец доктор перевязывал раны.

Понедельник, 6 Августа. Ночь спал покойно. Проснувшись, мог стать на ноги. Был доктор Герц. После обеда принимал я в первый раз анимальную баню. Был у меня Биркель. Хозяйка и г-жа Жульяни, смотря как я принимал баню, слушали мою Немецкую комедию, читанную Биркелем.

Вторник, 7 Августа. Поутру был у меня доктор Герц, и нашел за нужное, чтобы к ввечеру принял рвотное. Был у меня поручик Малер. После обеда был у меня Солей, почтовой комиссар, Шульц и поручик Малер. В 6 часов принял я рвотное и страдал до полуночи: тоска была смертельная. Доктор Герц не отходил от меня и присутствием своим весьма облегчал мое страдание. Признаюсь, что Герц редкий человек и великий медик. Он никогда не обещает того, чего сделать не может; а мне обещал всеконечно меня вылечить, но только с тем, чтоб я держался правила моего: исполнять его предписания. Он, видя меня страждущего, божился, что сие самое мучение весьма для моей болезни полезно и что он возвратил язык одной параличной женщине посредством сего рвотного. „Если бы, говорил он, с самого начала доктора не имели для вас подлого снисхождения (ибо подлее быть не может, как то, от коего вред здоровью происходит), то бы вы четыре уже года были здоровы. Я никак не боюсь вас прогневать, настоя твердо в том, однако же по совести нахожу необходимо нужным. Если же вы никак слушаться меня не захотите, то я лечить вас перестану: ибо когда вы сделали мне величайшую доверенность, какую только человек другому сделать может, а именно вверили мне жизнь и здоровье свое, то я, как честный человек, должен отвечать сей доверенности, не обременяя вас ненужными лекарствами и не похлебствуя сам уклонением от нужных врачеваний“.

Среда, 8 Августа. Поутру встал хотя слаб, однако довольно свеж. Были у меня доктор Герц, поручик Малер и священник; после обеда Вегнер с женою, баронесса Таубе, камер-юнкерша Трейден и фрейлина Фитингоф. Сии три дамы, мои соседки, зная, что я болен, из одного сострадания пришли навестить меня, ибо я ни одну из них в лицо не видывал. Была у меня г-жа Жульяни; потом доктор Герц водил меня в капельную баню, которую я без малейшего крику и роптания вытерпел. Некоторые из гостей моих имели любопытство придти ко мне в сарай, дабы видеть, как выношу я капельную баню. Вечер провели у меня Биркель и Малер.

Пятница, 10 Августа. Поутру, проснувшись, принимал обыкновенные антимониальные пилюли и капельную баню. Поутру был у меня поручик Малер, а после обеда он же, почтмейстер Кригер и поверенный в делах Гоберг. Ходил с доктором к мяснику, который, по какому-то недоразумению, вместо быка, убил свинью; и так я лечил руку, а не ногу. Возвратясь домой и отужинав, лег я спать благополучно.

Суббота, 11 Августа. После обеда ходили с доктором к мяснику, который, не по примеру своих товарищей, человек с сантиментами и много читал. Он принял меня так, как сострадательный человек должен принять больного; дал мне комнату, где положен я был на постелю, и вся левая сторона обкладена была кишками лишь только убитого быка. Сия баня продолжалась с полчаса; потом возвратился я домой благополучно.

Воскресенье, 12 Августа. Поутру принимал я железную баню. Был у меня доктор Герц, водил меня в капельную баню, из которой вышед и надев кафтан, ходил я с визитом к баронессе Таубе; потом прогуливался по улице с хозяйкою и фрейлиною Фитингоф. Возвратясь домой, терся спиртами и мазями и лег спать благополучно.

Понедельник, 13 Августа. Поутру получил письма из Белоруссии, Москвы и Петербурга; принимал железносерную баню, а после обеда капельную. Оттуда ходил к мяснику, где принимал анимальную баню: держал руку в свинье, лишь только убитой; потом был с визитом у баронессы Таубе. Весь день принимал обыкновенные лекарства.

Вторник, 14 Августа. Проспав ночь плохо, проснулся я довольно слаб и принимал обыкновенную железносерную баню. Потом баронесса Таубе и девица Фитингоф приходили ко мне пить шоколад. Были доктор Герц, поручик Малер и Бальдонской пастор Кейлер. Отправил письма в Москву и в Петербург. После обеда принимал капельную, а потом анимальную баню. Ходил к мяснику, который убил для меня быка: я держал в нем руку несколько минут. Возвратясь домой, очень устал. Перед ужином посетили меня девица Фитингоф и мой доктор.

Воскресенье, 19 Августа. Поутру хотел было ехать к обедни, но, за болезнию священника, оной не было. Принимал обыкновенные лекарства и железносерную баню. Доктор Герц водил меня в капельную баню; потом я сам ходил к баронессе Таубе, а от нее домой проводила меня девица Фитингоф. По выходе из капельной бани, довтор Герц обложил плечо мое шпанскими мухами. Сие сделал он для того, чтоб дать плечу больше движения: ибо сегодня поутру в ванне мог я поднять руку до бровей. Это меня весьма обрадовало.

Среда, 29 Августа. Проспав ночь очень спокойно, благодарил я Бога за сохранение жизни моей чрез четыре года после случившегося мне в сей день в Москве параличного удара. Ездил к обедне. После обеда навестила меня девица Фитингоф. Был доктор Герц, он водил меня в аномальную баню к мяснику, где я держал руку в быке. Возвратясь домой и отдохнув несколько, ездил я с Михайлом Алексеевичем прогуливаться. Весь сей день воспоминание моего несчастия возмущало мою душу. Доктор Герц и хирург В. пускали мне подъязычную кровь».

Глава VII

Есть ли у нас театр? На сей вопрос можно дать два ответа: есть и нет!.. Есть – и укажем на сорок две части «Российского театра», изданные еще в прошлом столетии (а сколько частей могло бы придать к ним нынешнее?). Нет – и в доказательство предложим терпеливому читателю прочесть оные. После сего можно бы отделаться от обозрения драматической словесности нашей известною пословицею: на нет и суда нет! Но мы не воспользуемся лаконизмом сего приговора. Приступая к рассмотрению двух комедий Фон-Визина, поговорим вообще о нашей старой комедии, которая при всей ничтожности своей существеннее новейшей и, во всяком случае, занимательнее. В настоящем и близком к нам недостаток в жизни, в образе, в оригинальности охлаждает и отбивает внимание. Кому охота заниматься трудом неблагодарным, заниматься тем, что не подстрекает любопытства, не питает воображения, не растворяется глубоко под острием исследования и критики? В отдалении прошедшего и слабые черты приемлют от времени некоторый образ, оттенок и некоторую занимательность. Как молчание есть при случае тоже выражение, так, можно сказать, и самое бездействие есть событие в своем роде.

Должно признаться, что комики наши не имели понятия о том, что образует драматическую жизнь. Действие, сплетение случаев, последствие в отношениях лиц и положений, противуположность нравов, званий, игра страстей, одним словом, вся драматическая сторона общества, все, что составляет основу, расположение и связь комедии, оставлены ими совершенно без внимания. К сожалению, мы и в драматическом искусстве не имели ни дикости первобытных возрастов, ни жизни непокорной, нестройной, но сильной и резкой в явлениях и красках своих, коею были ознаменованы средние веки обществ, нравов, искусств и ума человеческого. Наша драма подкидыш. Перенесенная к нам с чужой почвы, она похожа на те деревья, которые, по вырубке, втыкают в землю уже в полном их развитии. Конечно, хозяину нет труда ходить за ними, возращать, расправлять их; дерево как дерево, но та беда, что в нем нет прозябения: оно увядает, сохнет, и хотя кое-где и пробивается на нем уцелевшая зелень, но не ждите от него ни тени, ни плода, ни отпрысков. Вы хотели иметь декорацию, комнатную рощу, и имеете ее; но корни, но произрастительная сила не у вас: они остались на родине. Мы не можем указать у себя на эпоху, которую Сисмонди обозначает следующими словами: «Для народов еще юных, одушевленных гением творческим, одаряющим их поэзиею и литературою оригинальными, в той эпохе, когда они способны к великим предприятиям, движимы великими страстями и готовы к великим пожертвованиям, не существует иноплеменной Литературы. Каждый тогда почерпает из собственного лона то, что более сродно с природными свойствами его. У такого народа не с тем пишут, чтобы писать, не для того говорят, чтобы говорить…» Мы, напротив того, с самого начала заимствовали себе литературу вместе с некоторыми европейскими обычаями; мы, еще в бездействии, подчинились некоторым узаконениям предохранительным, приняли мертвую букву, не имея еще живого слова. Случалось ли видеть вам в домах некоторых мещан во дворянстве развешанные по стенам пустые вызолоченные рамы в ожидании картин, коими хозяин не успел еще запастись? Начало нашей литературы похоже на начало этой картинной галереи. Беда наша еще в том, что потребность иметь литературу, подобная потребности мещанина во дворянстве иметь в доме картины, оказалась у нас в эпохе владычества французской литературы, более и менее всех удобной для заимствований. Менее: ибо она сама долго была литературою поддельною и отличалась от прочих одним превосходством утонченности, нежностию вкуса и совершенством отделки; но можно ли заимствовать блеск, свежесть, выражение, запах? Более: ибо тесные очерки ее благоприятствуют посредственности и малосилию подражателей. Во всяком случае не должно терять из вида, что заимствуя – присвоиваешь, подражая – истощаешься, отказываясь от своего. Переводы обогащают литературу; подражания искажают ее и дают ей ложное направление. Жаль, что драматические родоначальники наши ограничили себя подражанием миниатюрной, эмальной живописи французской, и притом еще не имея правильной рисовки, вкуса и чистоты отделки, которые с помощию одного времени сделались принадлежностию французских художников. Жаль, что ничего не проведали они о школах южных или северных, богатых картинами исполинскими, яркими, может быть, не всегда изящными, но часто великолепными и сильно действующими на воображение. Поработясь французскому игу, комики наши заимствовали от французских классиков запретительные их узаконения, их отрицательные силы. По следам их они многого себе не дозволили, но не могли с равною удачею следовать за ними в том, в чем они успели. Легче принять запретительный тариф чужого народа, нежели присвоить себе стихии промышленности его. Наши писатели остановились на одном правиле: комедия есть училище нравов. Но училище, в котором только и делали бы, что наказывали порочных, не умея приохотить их к добру и к просвещению, едва ли б было надежным рассадником подрастающего поколения. Наш комик, заставляя плута более твердить о себе словами, нежели невольно выказывать поступками, что он плут, перемежая брань прямо на лицо его похвалами честности и, наконец, наказывая его или обманом другого плута, или судейским приговором, доволен был тем, что обязанность свою исполнил как честный человек и добрый христианин. У нас и поныне имеют странное понятие о нравственности сочинений. Благонравственные критики требуют от автора в конце каждого творения нравоучения неизбежного и буквального, как в баснях, писанных для детей. Шлегель сказал справедливо: «Из одних нравоучений не составишь комедии. Поэт должен быть нравствен; но из сего не следует, что и все лица его должны постоянно поучать». Нравственное действие хорошего сочинения проникает, объемлет вас, так сказать, отвлеченною силою; нравоучение его не имеет нужды быть написано курсивом или цветными чернилами, чтобы скорее кинуться в глаза. Автору не нужно быть нравственнее и нравоучительнее Провидения, которое в действиях своих не подводит морального итога вслед за каждым событием. Притом у каждого свой способ поучения: у трагика, комика, романиста одно; у проповедника, уголовного судии другое.

Если комедия есть род повести в действии, зеркало, в котором драматически отражаются общество и ежедневные события его, то мы комедии не имеем. Из действия в разговорах комедия наша обратилась в разговор в действии или в движении. Многие комедии французской сцены подлежат сей характеристике, в особенности же комедии Мариво; но зато разговор живостию, остроумием, кипячею сшибкою возражений и эпиграмм заменяет несколько отсутствие действия. Он забавляет ум, если не проникает глубоко в сокровенное внимание. Это не сияние дневного света, но игра, блеск потешных огней, обольщающие зрение. Но когда разговор не искусен, худо сцеплен, вял; когда он и не тот, которым говорит общество, и не тот, которым желательно, чтобы оно говорило; когда неестественность его не прикрыта обольстительным блеском искусственной обделки, то что остается в творении, не имеющем ни увлекательной силы действия, ни поразительности истины, ни даже стройного пустозвучия милой болтовни? Кто-то сказал о ком-то: «Он дурак, натертый умом». О многих французских комедиях можно сказать, что они пустые безделки, подкрашенные остроумием; о наших комедиях вообще не скажешь и этого.

За неумением составлять верные списки с живых подлинников комики наши не умели создать и условных лиц, запастись масками, кои на сценах иноплеменных под именами Арлекинов, Криспинов, испанских Грациозо и многих других заменяли истинные лица существенного мира. В комедиях Сумарокова хотя и проявлялись изредка Пасквины и Арлекины, но эти имена у нас ничего не выражают и не служат знамением определенных лиц.

Не должно ли искать причин сей безжизненности и бесцветности наших комедий в самом свойстве характера народного и в образовании нашего общества, не приписывая причин этих единственно тому, что у нас не родился еще великий комик? Но пока его еще нет, пока, наподобие мудреца, который начал ходить в опровержение софиста, отрицавшего движение, не пройдет по сцене нашей Мольер, Шериден или по крайней мере Коцебу, пока не явится у нас писатель, который из нравов русских извлечет комические материалы, а из головы своей зиждительную мысль русской комедии, я позволю себе обнаружить несколько своих предположений.

Начну с того, что, кажется, в русском уме нет драматического свойства, и в этом сошлюсь не на один наш театр, но и на все творения, в которые драматическая сила входит содействующею стихиею. Везде драматическая часть окажется слабейшею. Довольно одной понятливости дарования, чтобы хорошо рассказать действие, подражать мертвой природе или списать копию; но нужно сильное воображение, чтобы изловить истину в живой природе, перенесть ее на сцену, себе назначенную, или себя перенести в нее; а у нас именно воображения и нет. В сем недостатке ссылаюсь также и на лучшие наши литературные богатства. Между тем в чертах национального ума встречаешь сметливость, верность и проницательность наблюдений, наклонность к пересмешливости и некоторую веселость, так сказать, местную, которая заставляет русского смеяться тому, что не могло бы казаться смешным иностранцу. При сих приметах можно бы ожидать от нас комедии нравственной, комедии сатирической, хотя бедной движением, но богатой красками. Однако ж и ее нет. Должно полагать, что и нравы наши не драматические. У нас почти нет общественной жизни: мы или домоседы, или действуем на поприще службы. На той и на другой сцене мы мало доступны преследованиям комиков: на первой из уважения к семейным тайнам, на второй из уважения, которое обязаны мы иметь к предметам государственным, и, наконец, потому, что злоупотребления чиновников более подлежат ведению правительствующего сената, нежели комедии. Вот отчего, мимоходом будь сказано, «Ябеда», творение Капниста, хотя во многих, отношениях достойное уважения и приближающееся, сколько нравы наши дозволяют, к сатиро-политической комедии Аристофана, не поэма, а уголовное дело, коего развязка зависит не от соображения поэта, а от подведения указа. В общежитии мы очень чинны, мерны и опасливы в своих поступках и разговорах. Не только гласные события общества нашего, но и тайные хроники его не могут быть обильным источником драматических приключений. У нас мало огласок в общественной жизни, а драма любит соблазн, крутые перевороты в жребиях людей, любит междоусобия семейств и общежития. Об этом жалеть нечего. Было сказано: «Счастливы народы, коих история скучна». Можно прибавить: счастливы общества, в коих комическим авторам мало поживы. Во всех званиях, во всех степенях общества нашего удивительное однообразие: все как будто вылиты в одну форму, выкрашены под один цвет. Стройный, правильный, выравненный, симметрический, одноцветный, цельный Петербург может некоторым образом служить эмблемою нашего общежития. Без надписей, без нумеров на домах трудно было бы отличить один дом от другого. В людях что Иван, что Петр; во времени что сегодня, что завтра: все одно и то же; нет разности в приметах лиц и званий. Воспитание почти у всех одинаковое, поприще общее. Служба, потом отставка и домашнее житье с хозяйственными заботами или стеснение дел, более или менее расстроенных, – вот вся жизнь дворянства, за исключением некоторых оттенков. Между перекрестными тропами, проложенными по общему поприщу, также различия мало, ибо то же лицо встречается часто на том и на другом. Военный был или будет статским, и обратно; он же и автор, он же и деревенский помещик, он же и промышленник, он же и купец. Купеческое звание также не имеет особенных примет; оно двумя концами примыкает или к дворянству, или к простонародию. В таком положении мало игры, мало резких противоречий. Замечают, что на французском языке с первого раза не различишь глупца от умного, потому что много готовых фраз, много ума напрокат, которыми равно пользуется и тот и другой. Можно сказать, что и в обществе нашем не скоро схватишь помянутое различие, потому что и умные и глупцы следуют по одной столбовой дороге, несут те же общественные повинности и выручают свою поденную плату. Взглянем хотя с одной точки, например, на цель светских собраний наших. Что соединяет у нас членов общества? Не потребность рассуждений о предметах общественной пользы, как в Англии; не нравственная и нервическая необходимость привести язык в движение, не прелесть разговорчивости, не заманчивость споров о новой брошюрке, о новой драме, как во Франции; не попытки волокитства и поиски романических похождений от праздности, неги и солнечного зноя, как в Италии; не добродушное товарищество немцев, имеющих нужду в развлечении после головоломных трудов, как дети после уроков, и собирающихся иногда кое об чем помолчать, но по крайней мере на людях: нет! у нас краеугольный камень, связь и ключ общества – карты. Они за зеленым сукном уравнивают звания, возрасты, полы, глупость и ум, образованность и невежество, честность и корыстолюбие. Одно условие, одно отличие – курс игры, кто почем и кто во что играет: по этому сходятся и не расстаются. Батюшков говорил, что для представления комедии в русских нравах должно поставить на сцене столько ломберных столов, сколько уместиться может. И заметьте еще, что собираются не игроки в собственном значении слова, не живописные Беверлеи. Тут не увидите вы поэзии страсти, имеющей всегда, и в безобразии своем, драматическую сторону: нет, тут одна холодная, машинальная страсть, проза страсти во всей плоскости своей. Многие играют в карты, как дремлющая старуха вяжет чулок или зевака плюет в колодезь – от нечего делать, с тою разницею, что наши игроки съезжаются и садятся за карты в свидетельство, что без карт им делать нечего. Из подобных стихий можно ли составить комедию? Вероятно, можно, но с большим трудом и при взгляде совершенно новом. Но если и можно, то пред кем представить ее? кто поймет ее? кто будет зрителями и судиями, когда те же действующие лица в партере? Всякий скажет: «Точно так; но что ж тут худого? и стоит ли идти смотреть на сцене то, что вижу у себя дома, не сходя с места?» Портрет привлекателен в разлуке, но при живом подлиннике или самому в своем портрете мало привлекательности. Здесь можно допустить еще одно замечание, более важное и прискорбное. Наше общественное мнение не довольно щекотливо, мнительно и взыскательно. Оно таково не от расслабления нравов, но именно от излишней осторожности, от боязни огласки. Мы терпим в обществе своем бесчестного человека, принимаем его наравне с другим, достойным уважения, не потому, что совесть общества нашего усыплена или зачерствела, но потому что не хотим ни с кем ссориться, говоря: «Наше дело сторона». Немецкая поговорка «Machen Sie kein Spektakel», которую, мимоходом будь сказано, комики наши приняли в буквальном смысле, всевластна над нами: мы от нее цепенеем, как от Медузиной головы. «Наше дело сторона», – говорим мы, и жмем руку подлецу, и принимаем к себе негодяя. С правилами такой общежительной терпимости мудрено согласовать строгую цензуру театра. Комические писатели суть члены того же общества, воспитаны в том же смирении духа; мудрено им отделиться от себя, раздвоить себя и перенести на сцену щекотливую раздражительность и мужественное негодование, коих не имеют они в тесноте жизни действительной. Вот отчего не наступают они грудью на затверделые пороки, могучие и надменные, а вертятся около мелких и смирных слабостей, задирают безответных провинциалов в столице и горячатся против беспорядков, которых нет или которые можно бы оставить в покое. Мы представляем здесь одни затруднения, одни препятствия, подавляющие у нас развитие истинной народной комедии; но не позволяем себе писать приговоры и на будущее. Мы говорим: комедии у нас нет, и объясняем, по нашим предположениям, почему ее нет, но не говорим, что ее и не будет. Во-первых, некоторые, хотя и весьма редкие, попытки уже явили у нас, так сказать, предчувствие того, что быть бы могло; во-вторых, нравы наши или многое в нравах измениться может; наконец, может явиться человек с сильным дарованием, со взглядом поэтическим, то есть верным, со взглядом орлиным, который отыщет в обществе нашем драматическую сторону, не замеченную еще доныне.

Кажется, за неимением комедии кровной, можно было бы дать комедию смешанную, комедию mеtis. Почему, например, не представить русское семейство с его понятиями, домашними привычками в Париже или Лондоне или иностранцев на Руси? Из сшибки противоположностей высеклись бы искры, разлился бы новый свет. Даже не выступая из черты пограничной, можно бы разнообразить у нас картину нравов разноплеменных. В романах английских шотландец, ирландец, англичанин имеют каждый свою физиогномию; и у нас малороссиянин не похож на лифляндца и так далее. Еще, кажется, могли бы мы иметь историческую комедию, которая с таким успехом развивается ныне во Франции. Не углубляясь в древность, начиная с царствования Петра до царствования Екатерины включительно, расстилается поприще широкое и доступное. Воинственные и политические сношения наши с соседними народами, с шведами, поляками, украинцами, турками, водворение наше во многие области их, пестрота нравов при единстве главных свойств человека, почти всегда и везде одинакого, часто два поколения, так сказать, два века современные и в состязании могли бы дать комику много драматических движений и красок, которых не найдет он дома и на месте. Например, Кантемир в Париже, Долгорукий и Хилков в плену у шведов, мужественное и драматическое освобождение из плена, совершенное первым, борьба древних и новых нравов при дворе Петра, драматические лица Меньшикова, Бирона, Миниха ожидают еще своего Шекспира или по крайней мере остроумного и оригинального автора «Вечеров в Нёльи». Что нужды, что наш театр еще не приспособлен к подобным представлениям, что автор не найдет на первый случай ни актеров, ни, может быть, и зрителей. Пока довольствуйся он читателями и потомством, пока скажи он себе с стариком у поэта:

Не мне, так детям пригодится!

Но для подобного предприятия не довольно одного остроумия: нужны сведения, изучение человека в общем и национальном отношении, поэтическое воображение, без коего не только создать и олицетворить ничего нельзя, но и сообразить: ибо воображение не есть одна способность вымышлять ложь, но и воображать истину, и потому без сильного воображения не можно быть ни историком, ни драматическим писателем.