Старая записная книжка. Часть 3

Как я говорил тебе, теперь здесь мертвый сезон. Театр della Fenice закрыт, и, вероятно, не дождусь открытия его. Для необходимого продовольствия публики дают оперы на театрах Galla a S. Benedetto и S. Samuel (здесь и окаянные театры под опекой святых). На последнем бывают и балеты, но пение и пляска довольно посредственны. Танцовщицы здесь имеют дворцы, но не имеют ног. У нашей знакомки Тальони здесь четыре палаццо на большом канале, одно другого лучше, и между ними знаменитое La Doro (а не 1а d'oro, как прежде думали и писали, до открытия свидетельства, что этот дом принадлежал древнему семейству Doro). Один из этих дворцов Тальони подарила приемышу своему князю Трубецкому, который, сказывают, женитьбой своей с ее дочерью много повредил себе в здешнем обществе. Итальянцы очень снисходительны и доброжелательны к любовным слабостям, но эта родовая и наследственная любовь уже пересолила.

Баста! Довольно толковать про Венецию, в которую окунул я тебя и продержал в ней довольно долго. У меня перед глазами три письма твои от 29 июля, 5 и 19 августа. Не помню, все ли три остались без ответа. На всякий случай

Пред тобой, моя икона,
Положу я три поклона.

А знаешь ли ты, что в Times напечатана моя песня в переводе прозою?

Скажи это Полторацкому. Он поедет в Англию, чтобы приобрести эту библиографическую курьезность.

Здесь княгиня Васильчикова с больной дочерью и другие русские мелькают. Была здесь ваша приятельница Болдырева, которая тебе и сыну твоему приказала кланяться. Что она за синьора? Я разгадать не умел, но, грешный человек, окрестил ее Тамбовской венецианкой. Кажется, борются в ней два начала: Самойловское и Болдыревское.

Нам обещали Радецкого. Хотелось бы мне посмотреть на этот итальянский перевод нашего Суворова.

Здесь нет теперь ни герцогини Беррийской, ни сына ее. Венецианский ужин Вольтера не налицо. Мы осматривали ее дворец, бывший Vendramini.

Редко о котором дворце не прибавишь бывший. Это еще не грустно, а то: Albergo Real, бывший palazzo Mocenigo, Albergo dell'Europa – бывший palazzo Giustiniani, и так далее, ни дать, ни взять, как в нашей белокаменной. Теперь прости и обнимаю, если только есть место распростереть объятья.

* * *

Mery Beck писала Лизе (Валуевой), что я не был ее любимым поэтом как «слишком глубокий»; она предпочитала мне Жуковского. Я отвечал ей: «И таким образом вы, матушка Мария Ивановна, жалуете меня в немцы и проваливаетесь в моей глубокомысленности. Покорнейше благодарю за одолжение. Впрочем, не смущайтесь и не берите обратно слова своего. Вы отчасти правы. Вы в стихах любите то, что надобно в них любить, что составляет их главную прелесть: звуки, краски, простоту. Этого всего у меня мало, а у Жуковского много. Только в стихах моих порок не тот, который вы им изволите приписывать. Это было бы еще не беда, а беда та, что я в стихах моих часто умничаю и вследствие того сбиваюсь с прямого поэтического пути, что вы и принимаете за глубокомысленность. Вот вам моя исповедь и ваше оправдание.

Только прошу не передавать ее Булгарину и прочим врагам моим. А то они меня засудят, в силу собственного моего признания».

* * *

Венеция, 19 сентября

Эта безколесная жизнь, эта тишина убаюкивают душу и тело. И у нас было несколько дней ненастных, дождливых и ветреных, нагрянувших на нас со дня на день после сильных жаров, но все скоро опять пришло в прежний порядок. Дни уже не так горячи, но ночи теплые, а когда они и месячные, то баснословно хороши.

Я в Булоньи был только несколько часов, потому и не упорствую в впечатлении, которое город этот во мне оставил. Он, может быть, и не так гадок, как мне показался, – хотя мудрено, чтобы французский город не был гадким, – но во всяком случае это не Венеция. Впрочем, не стану говорить вам о ней. Каждый, даже и не бывавший в ней, знает ее наизусть, знает вдоль и поперек. Предоставляю описывать ее Сухтелену, ему, который так удачно и оригинально говорил об Авроре, об аромате роз, и о том, что число гостей за обедом не должно быть менее числа граций и выше числа муз (за дополнительной информацией обращайтесь к Софье Карамзиной).

Говорить о Венеции и о физиономии ее, отличающейся от физиономий всех возможных городов во всем мире, – то же, что, говоря о железной дороге, заметить, как смело заметил, помнится мне, тот же Сухтелен, что железные дороги удивительно сокращают расстояния. Воля ваша, я в эти дерзости никак пускаться не могу. Ни язык мой, ни перо мое не поворотятся, чтобы занестись в эти превыспренности. Одним словом, не пускаясь в фразы и в описательную прозу, скажу вам, что по мне Венеция прелестна и жизнь в ней имеет невыразимую сладость. И во всяком случае, если лукавый дернул бы руку мою и стал бы я нанизывать прилагательные и эпитеты, читая письмо мое в шумном, пестром, тревожном Париже, в Париже, в этом море, воздвигнутом вечными бурями, вечной суматохой, вы не поняли бы ни меня, ни милых моих лагун. Нужно истрезвиться и утишить все чувствия, чтобы оценить и вкусить эту чистую негу.

Когда погода хороша, жена моя не сходит с террасы, а о прочих частях и редкостях Венеции знает понаслышке. Имеем иногда вести от Тютчевой. Она у брата своего в Lindau в Баварии. В конце октября думает она быть в Петербурге.

* * *

Отец Фридриха Великого был гуляка, любил вино, но не любил учености. Однажды вздумалось ему дать решить Берлинскому обществу наук, основанному Лейбницем, задачу: отчего происходит пена шампанского вина, которая очень ему нравилась. Академия попросила 60 бутылок для добросовестного исследования задачи и нужных испытаний. «Убирайся они к черту, – сказал король, – лучше не знать мне никогда, в чем дело, пить шампанское могу и без них».

* * *

Книжка 17. (1853)

Карлсбад, 12 мая 1853

Мы выехали из Дрездена 8 мая, приехали сюда 9-го.

Я встал в 6 часов. В 6 1/2 был на водах и ходил там до 8. После отправился на Hirschensprung. На дороге где-то вырезано на камне: «plutot etre, que paraitre». По-русски можно так перевести этот девиз: «не слыть, а быть».

Был у молодого князя Otto v. Schonburg и у Дрезденского старика Konnerits. У него встретился с г. Kalm, мужем Брунсвигской красавицы, с которой обедал я в Дрездене; у графа Kleist. Вечером приехала княгиня Репнина.

Дорогой из Дрездена в Карлсбад доделал я куплеты, которые уже давно вертелись в голове моей и должны быть вставлены в мое стихотворение Полтава.

13-е. Хотя на водах и запрещено заниматься делами, но все не худо иметь всегда при себе в кармане нужные бумаги. Эта глупость напоминает мне анекдот Крылова, им самим мне рассказанный. Он гулял или, вероятнее, сидел на лавочке в Летнем саду. Вдруг… его. Он в карман, а бумаги нет. Есть где укрыться, а нет, чем… На его счастье, видит он в аллее приближающегося к нему графа Хвостова. Крылов к нему кидается: «Здравствуйте, граф. Нет ли у вас чего новенького?» – «Есть, вот сейчас прислали мне из типографии вновь отпечатанное мое стихотворение», – и дает ему листок. «Не скупитесь, граф, а дайте мне 2-3 экземпляра». Обрадованный такой неожиданной жадностью, Хвостов исполняет его просьбу, и Крылов со своей добычей спешит за своим делом.

Кстати о Крылове… Крылов написал трагическую фарсу «Трумпф», которую в старину разыгрывали на домашних театрах и между прочими у Олениных. Старик камергер Ржевский написал эпиграмму… Крылов отвечал ему:

Мой критик, ты чутьем прославиться хотел,
Но ты и тут впросак попался:
Ты говоришь, что мой герой…
Ан нет, брат, он…

Этот старик камергер Ржевский – не наш московский Павел Ржевский, а родственник фельдмаршала графа Каменского. Он написал стихи на свадьбу Блудова, на которые очень забавно жаловался мне Блудов и требовал от меня, чтобы я его отомстил. Более всего Ржевский прославился тем, что имел крепостной балет, кажется, в Рязанской деревне, который после продал дирекции Московского театра. Грибоедов в Горе от ума упоминает об этой продаже.

14-е. Сегодня праздник Frohnleichnamsfest. Духовная процессия с музыкой и пальбой. Брак герцога Брабантского с австрийской герцогиней, вероятно, не очень будет приятен в Дрездене. Там надеялись выдать за него одну из принцесс.

Заходил к D-r de Carro, нашел его так же, как оставил прошлого года, без ног и в постели. Ему за 80 лет. Хвалится сном своим и аппетитом, голова совершенно свежа, но после падения своего все еще не может справиться со своими ногами. Он издал на нынешний год свой Карлсбадский Альманах, в котором есть замечательная статья о Петре I и о сношениях его с Лейбницем на здешних водах. Он готовит новую книгу о своем 27-летнем пребывании в Карлсбаде. Он в постели своей завален книгами и бумагами, беспрестанно читает или пишет. Он сказывал мне, что фамилия de Carro, которую мы знавали в Москве, побочная отрасль его фамилии и что генерал Филипп Карро, который служил, кажется, при императрице Анне, не оставил после себя законных наследников.

Дивлюсь, что у нас не учредят ордена гражданской шпаги за храбрость, или гражданского Георгия, для вознаграждения смельчаков, подобных, например, Норову, который, никогда не занимавшись финансовой частью, пошел прямо в товарищи министра финансов. Это, по мне, еще смелее, чем первому пойти на приступ. У нас обыкновенно все пересолят. Мы слыхали, что в Англии, по обычаю, исстари заведенному, никогда не назначают моряка в первые лорды Адмиралтейства. На этом основании почти на все места назначаются у нас люди посторонние. Понимаю еще, что Канкрин мог бы взять Норова себе в товарищи. Он любил пиликать на скрипке, а Норов большой пианист. Но не могу придумать, на что он будет годен Броку. Одоевскому должно быть обидно повышение Норова. Они всегда разыгрывали в четыре руки ученую немецкую музыку.

16-е. Вечером ходили через горы за Hammer. Дорогой разговорился я с плотником, который живет в деревне, за час от Карлсбада, и каждый день оттуда отправляется в 5 часов утра, а в 7 вечера к себе возвращается. Зарабатывает он в день 40 крон, из которых он 3 крейцера платит подрядчику.

Днем ест он только хлеб и выпивает рюмку водки, а возвратившись домой, ужинает молочным или водяным супом с картофелем и другими овощами.

Редко, редко, когда зимой ест он немного свинины. Наши работники не довольствуются такой скудной пищей.

Вечер был прекрасный. Ярко и разноцветно оттенялась зелень по уступам гор и зелень лесов. Ничто так не украшает и не одушевляет сельской картины, как речка, которая с шумом перекидывается через камни. Тогда сценическое представление в полном совершенстве: кругом обстановка декораций, а речка-оркестр разыгрывает свои свежие мелодии. Актер – каждый из нас, и молча разыгрывается в душе таинственная драма, веселая или грустная, смотря по содержанию и по минутному вдохновению…

17-е. Ходил с княгиней Репниной к D-r Carro. Он все и всех обращает к своему Карлсбаду и в нем сосредотачивает весь мир. Такие люди и нужны, чтобы ничто не пропадало на свете.

18-е. Писали к Павлу. В 4 часа отправились с князем Шенбургом к Neuberg в Giesshtubel, за час от Карлсбада, по Пражской дороге, мимо развалин замка Engelhaus. Все горы, и очень живописные. Источник Giesshtubel за час от помещичьего дома. Ничего не могли видеть, потому что пошел дождь и поднялась гроза. Neuberg продал прошлого года 140000 кувшинов этой воды, которая, после прошлогоднего посещения греческим королем, названа die Koenig Otto-Quelle. Neuberg получил от короля за это посвящение орден Спасителя. И можно поручиться, что во всем греческом королевстве нет ни одного верноподданного, более преданного королю, чем Neuberg.

Вечером узнал из газет о смерти Шихматова. Вероятно, истомило и уморило его министерство. Канкрин также жаловался на огненный стул министерства финансов. Впрочем, Шихматова, вероятно, заели более бумаги, нежели дела. Неужели после него будет министерствовать Норов? А почему же нет? Была пословица: что город, то норов. Теперь можно сказать: что министерство, то Норов. Не говорю о министерствах, которые хотя и без Норовых, а с норовом.

19-е. Вечером полил потопный дождь и расшумелась страшная гроза.

Гром, многократно повторяемый эхами гор, не умолкал. Я однако же немножко гулял под этими батарейными огнями. Жители Карлсбада и лавочники были ночью встревожены и боялись наводнения (что здесь дело нешуточное, потому что воды не раз доходили до первого этажа), но, впрочем, все обошлось благополучно.

20-е. Сегодня боялись повторения вчерашней грозы, но весь день обошелся довольно хорошо. Вечером ходил я к храму и обелиску Финдлатер (der Mylordstempel). Искал Schiessaal, прославленный Петром I, попал на Jagersaal, Klein-Versailles, а не нашел того, чего искал.

Приехал граф Кушелев с женой. Ничего особенного из Петербурга нет. Холера гораздо уменьшилась. В последнее время молоко было любимым и употребительнейшим питьем выздоравливающих.

23-е. Граф Кушелев говорил о междоусобной войне Греча и Булгарина в Северной Пчеле. Слепцы спорят о красках. Замечательно, что в нашем высшем обществе многие, может быть, никогда ничего не читали Державина, Жуковского, Пушкина и сосредоточивают всю русскую литературу в лице братьев сиамцев, которые показываются в Северной Пчеле. Вот что значит постоянное действие ежедневной газеты. Попадись она в другие, чистые руки, и влияние ее на русскую литературу и на русскую публику было бы весьма благодетельно.

24-е. Я полагал, что наши альманачники совершенно перевелись. Но, нет, на беду еще живы курилки. Третьего дня получил я письмо из Москвы от Сушкова, который просит стихов в свой Раут. Вчера из Петербурга от воскресшего Владиславлева, который того же просит в Утреннюю Зарю.

25-е. J. de Debats, кажется, начинает склоняться на нашу сторону в восточном вопросе. Зато La Press врет и беснуется. Журналы не имеют никакого понятия о России и Турции, а расправляются ими, как своей собственностью.