Чаттертон

Старик уперся рукой в бедро.

– Она в делах, она в бегах, она у черта на рогах. Так что о ней и не толкуй. – Он помолчал. – Как тебе моя вывеска? – Он указал на табличку «Осторожно, злая сука». – Это я сегодня ночью придумал. Ну-ка, давай входи – и похихикаем. – Говоря это, он поманил Чарльза в дом. – Люблю от души похихикать, честное слово. – У него был какой-то особый льстиво-вкрадчивый голос, и изо рта у него пахло мятными пастилками. – Надеюсь, ты не куришь, – сказал он, любовно беря Чарльза под руку и ведя его в коридор. – Я соблюдаю строжайший режим. – Он еще раз огляделся по обеим сторонам улицы, прежде чем захлопнуть дверь. – Впрочем, зови меня просто Пэт. – Тут он и в самом деле захихикал. – Помассируй-ка мне шею, а? Что-то затекла. – Чарльзу не особенно хотелось дотрагиваться до кожи этого старика, и он коснулся кончиками пальцев воротника спортивного костюма и слегка нажал. – Нет-нет, – сказал Пэт. – Чересчур вы, молодые, костлявы. Пойдем на кухню. – Он заспешил по коридору со стариковской энергичностью, слепой и суматошной.

Чарльз пошел за ним и, глядя, как Пэт вскрывает банку морковного сока, спросил как будто невзначай:

– Мистер Джойнсон, это ведь вы продали картину в лавку Лино?

Пэт внезапно рассердился, пролив морковный сок на подбородок.

– Я вам никакая не мистер Джойнсон! Сказано же – нет ее дома. Не могу я это пить. – Он поставил банку с соком на стол. – Я вне себя. Она мне грозила, она меня била, она меня сломила. Она бушевала, рвала и метала жуть что тут творилось. Как мне садиться на свой режим, когда здесь такое? – Чарльз пробормотал что-то невнятно-сочувственное, и Пэт бросил на него быстрый пронзительный взгляд. – Я думаю, молодежь не должна ходить в свитерах, джинсах и парусиновых туфлях. Как неряшливо. Как нелепо. Как уродливо. – На Чарльзе были все три преданные порицанию предмета, и он был весьма озадачен, когда вслед за этим Пэт спросил: – Ты видишь забавные картинки, правда ведь? – Он почесал краешек леопардовой накидки, а Чарльз, уже несколько оттаяв, утвердительно кивнул. – Ну пойдем, – продолжал Пэт. Пробежимся-ка. А похихикать можем и по дороге. – Он достал из кармана своего спортивного костюма четыре таблетки и с жадностью проглотил их; Чарльз видел, как на его тощей шее двигается адамово яблоко. Когда они вышли из дома, Пэт снова любовно повис на руке у Чарльза. – Я всегда вокруг церкви бегаю трусцой, – сообщил он. – А она терпеть этого не может.

Они побежали к северной оконечности Св. Марии Редклиффской. Старик трусил впереди: задрав подбородок и плотно прижав к бокам локти, он тихонько пыхтел, отдуваясь между словами:

– Терпеть не. Может. Знать не. Хочет. Хрен с ней.

Чарльз не бежал, а скорее совершал, наподобие краба, серию косых и длинных прыжков, стараясь привлечь внимание Пэта.

– Но это ведь вы продали картину?

Пэт ликовал.

– Она и знать не. – Передышка. – Знает еще. – Они уже миновали северный портал и теперь двигались по гравийной дорожке, которая вилась в сторону западного края церкви, к часовне Богоматери. – Мисс Высочайшая. И Всемогущая. Она так про себя думает. А всё, что ей надо. Это черномазый.

– Разумеется, – невозмутимо ответил Чарльз, как если бы услышал разумнейшее утверждение, и – пока Пэт не завел очередную одышливую тираду быстро задал ему новый вопрос: – Где вы ее нашли?

Пэт схватился рукой за левый бок, будто у него началось колотье.

– На чер. Даке.

– А кто это? – спросил Чарльз самым невинным тоном. Он стал замедлять бег, и Пэт благодарно последовал его примеру. – Кто это там на портрете?

– И не спрашивай. С ней не говорю. Ее не слушаю. Ее не понимаю.

Чарльз задержал взгляд на лице Пэта, а затем, приняв непринужденный вид, спросил:

– Можно мне подняться на чердак?

Они пробегали мимо южной стены, и Пэт, вцепившись в свою накидку, грозившую вот-вот сползти, грациозно пробирался между горбылями старинных надгробий. Наконец они вновь оказались на Колстонс-Ярд. Когда они прибежали обратно на кухню, все еще тяжело дыша, Чарльз повторил свой вопрос:

– Пэт, можно мне подняться на чердак?

Услышав, что к нему обращаются по имени, старик призадумался, а потом застенчиво спросил:

– Для чего тебе подниматься на чердак, если здесь есть все, что нужно? – Он снова помолчал. – Тебе что, нужен мужчина?

– Да. Тот, который изображен на картине.

– А, эта. – Он захихикал. – Ну, это, верно, кто-нибудь из родственниц.

– Я просто хочу взглянуть, нет ли там каких-нибудь бумаг, связанных с ней. С ним. Для меня это важно, Пэт.

– Придержи-ка меня, размяться хочется. – Чарльз взялся за левую ногу старика, и тот, ухватившись для опоры за раковину, выполнил изящную арабеску на кухонном полу. Это вроде бы успокоило его. – Забирай ее бумаги, – сказал он спокойно, – забирай ее записки, забирай ее дневник. Пусть прозябает в неведении.

– Так мне можно пойти наверх? – Чарльз продолжал говорить игривым тоном.

– На какой такой верх? – Пэт был настроен не менее игриво.

– Достать бумаги.

– Никуда идти не надо, сучка ты эдакая. Извиняюсь, сушка. Бараночка. Я всё снес вниз. Не хочу, чтоб у меня над головой какие-то ее вещи валялись. – Он выразительно содрогнулся всем телом, затем совершил небольшой пируэт и изящно указал ногой в сторону двух пластиковых сумок. На обеих красовалась надпись «Здоровое питание от Боди-Тек», и, подойдя поближе, Чарльз увидел, что они набиты бумагами и рукописями. – Она твердит из года в год о каких-то своих семейных сокровищах. А я ей говорю: «Единственное сокровище в твоей семье – это я». Она в ответ: «Тогда иди в сад, заройся в землю и не вздумай пускать ростки по весне». Ростки, говорю я. Пускать ростки? С чего это я должен пускать ростки ради такой старой калоши, как ты? Найду себе занятие получше.

– Так значит, это и есть то сокровище? – Чарльз держал перед собой сумки.

Старик приложил палец к губам.

– Ей ни слова. А не то меня замордует, излупцует, живьем заест.

– Почему же?

– Это барахло – ее тайна. А я вот забрался туда и их достал. – Он показал на чердак. – И весь в пыли изгваздался, как какая-нибудь грязная старая королева. Знаешь, что такое старая королева? Когда-то они у нас водились.

– А теперь они вам не нужны?

– А на кой мне сдалась старая королева? С тех-то пор утекло столько воды, сколько мне и не выпить.

– Да нет, я про бумаги – они вам не нужны?

– Они меня не касаются. Они меня подавляют. Они меня угнетают. Они меня раздражают. Но они меня не касаются.

– Значит, можно их забрать?

– Так тебя, говоришь, Чарльзом зовут? – Тот кивнул. – Бери все, что хочешь, Чарли. Не слыхал такую песенку: «Чарли, милашка Чарли?» Ее распевали в тыща девятьсот лохматом. – Пэт снова захихикал. – Теперь уходи, Чарли. Мне нужен дневной сон для поддержания красоты. А тебе не нужен? – Он подошел поближе и потрепал сумки, которые Чарльз все еще держал перед собой на весу. – Правда, похожи на вымя? Вымя, как у старой коровы. А она корова и есть. – Он проводил Чарльза до двери. – Запомни, – сказал он, – мы не встречались. Мы не говорили. Мы не влюблялись. А теперь до свидания.

Он проследил, как Чарльз перешел улицу и повернул на дорожку, которая вела к южному порталу церкви. Потом, вздохнув, он сел на пол скрестив ноги и стал дожидаться – с отчаянием и в то же время с вызовом – возвращения мистера Джойнсона.

Страждя и пожирая

Филип Слэк с нетерпением устремился под мирную сень Св. Марии Редклиффской. Он догадывался, что и Вивьен, и Чарльза что-то тревожит, но никак не мог понять, что же именно. Отчасти поэтому он и согласился сопровождать Чарльза в этой поездке: он хотел склонить его к разговору начистоту, но – как он того и ожидал – ничего не вышло. Между тем, последние несколько недель беззаботность Чарльза казалась вынужденной и потому неестественной, а привычное спокойствие Вивьен тоже сделалось чересчур нарочитым: порой казалось, что она дрожит от напряжения, желая оставаться такой, «как всегда». Все это огорчало Филипа: семью Вичвудов он считал своей родной семьей и, по правде, другой у него не было. Но вдруг что-нибудь случится… и что это за болезнь, о которой Чарльз упомянул в поезде? С такими размышлениями он шел теперь к старинной церкви.

Он вошел в северный придел нефа, и под просторными храмовыми сводами звук его шагов отдавался гулким эхом позади него: казалось, будто за ним по пятам следует кто-то другой. Поддавшись внезапному детскому страху, он быстро пересек неф, устремившись к южному трансепту. Он собирался прислониться к стене, как вдруг к чему-то прикоснулся. Пробормотав: «Виноват», он обернулся и увидел, что задел ногой лежащую каменную фигуру. Это был паломник: к его шее была привязана шляпа, а рука сжимала посох. Лицо пилигрима выражало умиротворение, но сам камень был такой стертый и пестрый, что невозможно было понять – открыты его глаза или закрыты.

Филип быстро прошел в дальний конец церкви и уселся на один из деревянных стульчиков, стоявших возле баптистерия. Отсюда верующему или случайному посетителю открывался вид на весь неф, и Филип, всматриваясь в мерцающие синие, красные и желтые стекла Восточного окна, снова успокоился. Цвета эти были настолько ярки, что казалось, будто витраж парит в воздухе, а его насыщенный, будто отливавший парчой свет переливался под высоким сводчатым потолком. «И вот теперь я вижу вновь, – подумал Филип, – то, что ребенком видел Томас Чаттертон».

Его мечты прервал звук чьих-то шагов, и он заметил маленького мальчика, который с уверенным видом шел по узкому приделу, уводившему в южный трансепт. Склонив голову, он, видимо, внимательно разглядывал мощеные плиты, по которым ступал. Потом он скрылся за гробницей с балдахином, расположенной возле нефа, а немного погодя с другой ее стороны показался юноша: это выглядело так, как будто в пределах древнего храма произошло внезапное превращение. Филип в изумлении уже собрался привстать с места, но вдруг увидел их обоих в верхней части нефа. Мальчик и юноша прошли один мимо другого, не подав никакого знака приветствия или узнавания, и свет, падавший из окна с противоположной стороны, на миг размыл слившиеся очертания их фигур. Филип видел перед собой лишь тени, а шаги их оставались бесшумны.

Мальчик исчез за чугунной решеткой, и немного погодя в церкви зазвучало эхо хаотичных нот: наверное, он пришел сюда поупражняться в игре на органе. Вскоре случайно подобранные ноты скатились к раскатистым низким тонам, которые, по-видимому, особенно нравились ему. Затем он принялся одолевать крутую гармонию какого-то гимна, причем играл с таким тщанием и усердием, что можно было догадаться: он выучился этому совсем недавно. И снова церковь заполнилась звучанием старинной музыки. Казалось, ребенок еще слишком мал для столь меланхоличного занятия, но когда Филип поднялся и прошел мимо чугунного заграждения, он увидел на лице мальчика такое восхищенное увлечение, будто тот прислушивался к звукам своей собственной жизни, которые возвращались к нему вспять. Эта церковь поглотит его целиком, и он будет играть ее музыку до самой смерти. Филип отвел взгляд.

Он уже собирался уходить, как вдруг заметил рядом с оградой металлическую табличку, державшуюся на непрочных заклепках. Она гласила следующее: «Памяти Томаса Чаттертона, 1752–1770, который в детстве молился в этой приходской церкви». Под этой надписью были выбиты еще четыре стихотворные строчки, и Филипу пришлось вплотную приблизиться к доске, чтобы разобрать их: