Великие завоевания варваров. Падение Рима и рождение Европы

Исследования, посвященные миграции, также предлагают новый взгляд на ее последствия, на то, как сформировать ее оценку, понять, является ли миграция более или менее важным явлением в том или ином случае. Благодаря наследию гипотезы вторжения такого рода спорные моменты в истории 1-го тысячелетия теперь нередко упираются в вопрос о том, сколько все-таки было мигрантов. Что мы изучаем – «массовую миграцию» или же куда более скромное явление, больше похожее на переселение элиты? И оценка важности миграционного потока меняется в зависимости от численности переселенцев. Однако, поскольку источники 1-го тысячелетия не называют точных цифр, если вообще упоминают о количестве мигрантов, не следует удивляться тому, что все споры подобного рода заходят в тупик. Таким образом, потенциально более полезным может стать относительное, а не статистическое определение массовой миграции, которое применяется в компаративных исследованиях миграции. Что, по большому счету, входит в понятие «массовая миграция»? Прибытие группы иммигрантов, составляющей 10 процентов от численности населения в пункте назначения? 20 процентов? 40 процентов? Сколько? К тому же поток миграции в любом случае следует рассматривать с точки зрения всех его участников. Теоретически, поток мигрантов может составлять небольшой процент населения в конечном пункте, но при этом включать в себя большую часть населения в исходном. Тогда то, что с точки зрения принимающего населения окажется «переселением элиты», для самих иммигрантов будет куда более значительным феноменом с точки зрения демографии. Для того чтобы охватить все разнообразие и варианты миграционных ситуаций и избежать проблем с цифрами, исследователи стали определять «массовую миграцию» как поток людей (независимо от их численности), который изменяет территориальное распределение населения в начальном либо в конечном пунктах или же «оказывает выраженное воздействие либо на политическую, либо на социальную системы», опять-таки в одном или обоих пунктах[32 - King и Oberg (1993), 2. С дискуссией о количественных показателях массовой миграции см., например: King and Oberg (1993), 1–4; Fielding (1993a).].

Но это не означает, что можно автоматически применять к событиям 1-го тысячелетия современные данные и подходы. Исследователи миграции в большинстве своем работали с примерами XX века, наблюдаемыми более или менее единовременно, или же изучали заселение европейцами Америки – либо Северной и Южной, в первой его стадии (с XVI по XVIII век), либо только Северной (масштабные волны иммиграции в конце XIX – начале XX века)[33 - О дискуссии о высоком Средневековье см.: Phillips (1988), (1994); Bartlett (1993), 144–145.]. Однако между указанными культурно-историческими пространствами и Европой 1-го тысячелетия имеются серьезные структурные различия. Экономика последней по сути была сельскохозяйственной, по объему конечной продукции практически не выходя за рамки натурального хозяйства. Тогда не существовало массового производства, поэтому закономерности, выявленные в переселении рабочих-мигрантов XIX и XX веков из сельскохозяйственной Европы в Европу индустриальную, а затем и в другие регионы мира, здесь попросту неприменимы[34 - В 1990-х годах была развернута дискуссия о том, как изменение подходов в массовом промышленном производстве повлияет на потоки мигрантов (Fielding (1993а). Сейчас мы уже частично можем дать ответ на этот вопрос: в Западной Европе растет спрос на квалифицированных рабочих, а на Востоке определяющим фактором является массовость (Cohen (2008).]. Население Европы в 1-м тысячелетии было к тому же значительно меньше нынешнего, и вплоть до XX века власти европейских стран стремились контролировать не столько иммиграцию, сколько эмиграцию. Возможности правительства и административного аппарата государств 1-го тысячелетия (там, где таковые существовали) также были куда более ограниченными и потому не обладали возможностью создавать и насаждать иммиграционную политику так, как это делают эквивалентные им современные структуры.

Схожим образом обстояла ситуация с транспортом и доступностью информации. И то и другое имело место в 1-м тысячелетии, однако транспортные расходы были огромными по сравнению с современным миром. Возможно, самая знаменитая экономическая статистика Древнего мира – отчет в «Эдикте о ценах» императора Диоклетиана о том, что стоимость телеги пшеницы удваивалась за каждые 80 километров, на которые перевезли зерно. Пока транспорт стоил так дорого (то есть вплоть до второй половины XIX века), это представляло существенную проблему для потенциальных мигрантов, хотя иногда ее можно было решить с помощью государства[35 - Об испанской миграции в Новый Свет и британской миграции в Австралию и Новую Зеландию см.: Sanchez-Albornoz (1994); Borrie (1994), 45 и далее. Корабли с заключенными, отправляющиеся в Австралию, были еще одним примером реализации государственной миграционной политики.]. Информация в дописьменных и бесписьменных обществах также передавалась на куда более короткие расстояния и совершенно другими способами, отличными от современных средств массовой информации, что также затрудняло потенциальным мигрантам сбор сведений о возможных пунктах назначения. В высоком Средневековье эта проблема иногда решалась с помощью специальных разведчиков, предпринимающих пробные путешествия, однако ограничения, неизбежно преграждавшие путь потокам информации в 1-м тысячелетии, очевидны[36 - Bartlett (1993), 134–138.]. Тем не менее современные исследователи миграции как минимум обратили внимание на новые проблемы и стали ставить более продуманные вопросы, выдвинув тем самым изучение миграции в 1-м тысячелетии далеко за пределы старой гипотезы вторжения и даже современных откликов на эту модель.

Но больше всего сведений современный мир предоставил нам о причинах миграции, что может стать особенно актуальным для исследователей, пытающихся разрешить загадку переселения народов в 1-м тысячелетии. На уровне индивидуальной миграции компаративный анализ ушел далеко вперед от списков факторов выталкивания и притяжения. У миграции есть две движущие силы – это относительно добровольная экономическая мотивация и вынужденная политическая. Однако четкую границу между экономической и политической миграцией обычно провести не удается. Политические причины могут стоять за решением мигрировать, которое на первый взгляд кажется экономически мотивированным, – допустим, к примеру, что политическая дискриминация стала причиной недоступности различных благ и рабочих мест для определенных групп населения. Нередко происходит и обратное – экономические мотивы могут преобладать в, казалось бы, чисто политическом решении переехать, пусть это происходит и не так часто, как утверждали отдельные министры внутренних дел Великобритании. В любом случае экономическое давление может так же сильно ограничивать свободу человека, как и политическое. Когда вы видите, как ваша семья умирает от голода, потому что у вас нет права получить землю или работу, – это экономическая проблема или политическая? Такого рода трудности означают, что процесс принятия решения потенциальным мигрантом сложно проанализировать с точки зрения факторов выталкивания и притяжения, он моделируется как график, на одной оси координат которого находятся факторы экономические и политические, а на другой – факторы добровольной и вынужденной миграции[37 - Полезные работы о мотивации: Fielding (1993а); Collinson (1994), особенно 1–7; Voets et al. (1995), особенно 1–10; Rystad (1996); Vertovec и Cohen (1999); Cohen (2008). A также статьи различных авторов в сборнике под редакцией Кинга (King (1993).]. В общих чертах, можно сказать, что потенциальные мигранты сталкиваются с выбором своеобразного объекта инвестиций. Решение мигрировать включает в себя разнообразные начальные неприятности и расходы – транспорт, утраченный за время поиска работы доход, психологические проблемы, вызванные расставанием с тем, что было привычно и любимо, – которые сопоставляются с возможными выгодами, доступными в конечном пункте. В зависимости от своих расчетов индивидуум может принять решение уехать, или остаться, или уехать на время, чтобы получить больше возможностей для повышения уровня жизни в родной стране (что является одной из основных причин возвратной миграции).

Все это в равной степени увлекательно и сложно, однако в более общем плане исследования миграции могут предоставить еще более важный и содержательный урок. Не в последнюю очередь из-за того, что политику не всегда возможно отделить от экономики, экономические факторы остаются одной из основных причин миграции. Неравенство в уровне экономического развития между двумя регионами или в доступности природных ресурсов уже не раз создавало свободные миграционные потоки между ними – разумеется, если иммигранты в достаточной степени ценят потенциальные возможности, имеющиеся в пункте назначения. Таково фундаментальное заключение так называемых «теорий мировых систем», которые изучают отношения между центрами с более развитой экономикой и периферией, когда миграция нередко оказывается основным компонентом существующей между ними связи[38 - См., например: Cohen (1996), (2008).].

Это основополагающее наблюдение говорит о двух вещах. Во-первых, удовлетворительное изучение миграции в любую эпоху требует сочетания более широкого анализа (например, экономического контекста, который делает ее возможной) и поиска ответов на ряд конкретных вопросов: кто именно участвует в миграционном потоке, почему и как именно процесс начался и развивался[39 - См., например: Rystad (1996), 560–561; Bailyn (1994), 4–5.]. Во-вторых, оно подчеркивает (и это куда более важно), что существует глубинная связь между миграцией и уровнем экономического развития общества. Из-за наследия гипотезы вторжения в исследованиях истории Европы 1-го тысячелетия появилась традиция проводить четкую грань между внутренними движущими силами социальной трансформации (такими, как экономическое и политическое развитие) и внешними последствиями миграции. Уже второе поколение археологов с 60-х годов видит во внутренней трансформации обществ смертельного врага миграции, когда дело доходит до объяснения наблюдаемых перемен в материальных свидетельствах прошлого. В таком интеллектуальном контексте самый важный урок, который можно извлечь из современных исследований миграции, заключается в следующем: четкое разграничение между ними является ошибочным. Модели и принципы миграции формируются прежде всего в условиях преобладающего неравенства в развитии общества и изменяются вместе с ним, являясь и причиной, и следствием последующей трансформации. В этом свете миграция и внутренняя трансформация рассматриваются не как взаимоисключающие объяснения тех или иных процессов, но как две стороны одной и той же монеты.

Старый способ видения истории 1-го тысячелетия породил «великий нарратив» – представление о том, как в Древнем мире, в котором господствовали средиземноморские народы, на протяжении тысячелетий путем регулярных вторжений и этнических зачисток появилась более или менее знакомая нам Европа. Новые данные – и не в последнюю очередь новое понимание групповой идентичности и миграции – успешно разрушили это представление, и пришла пора заменить его чем-то новым. Именно эту задачу ставит перед собой книга «Империи и варвары», в первую очередь доказывая, что миграцию и развитие необходимо рассматривать вместе, а не разделять как соперничающие и взаимоисключающие причины исторических явлений. Это взаимосвязанные феномены, которые только вместе способны дать удовлетворительное объяснение тому, как средиземноморское господство на варварском севере и востоке подошло к концу и на руинах древнего мироустройства появилась знакомая нам Европа.

Глава 2

Глобализация и германцы

Летом 357 года н. э. огромная армия германцев под предводительством различных царей алеманнов собралась на западном, римском берегу реки Рейн близ современного города Страсбурга. Вот что пишет об этом Аммиан Марцеллин в одном из самых полных исторических трудов позднеримского периода (с 275 года и далее): «Предводительствовали над всеми воинственными и дикими полчищами Хонодомарий и Серапион, превосходившие властью других царей. Преступный зачинщик всей этой войны, Хонодомарий, с пунцовым султаном на голове… прежде храбрый солдат, теперь прославленный полководец. Правое крыло вел Серапион… сын брата Хонодомария, Медериха… отец которого, долго пробыв в качестве заложника в Галлии и познакомившись с некоторыми греческими таинствами, дал такое имя своему сыну… За ними следовали ближайшие к ним по власти цари, числом пять, десять царевичей, большое количество знатных и 35 тысяч воинов, которые были собраны из разных племен отчасти по найму за деньги, отчасти по договору в силу обязательства взаимной помощи».

Описание Аммиана не оставляет ни малейших сомнений в том, что единого короля над германскими племенами алеманнов, главенствовавших в южном регионе, граничащем с Римом по реке Рейн в позднеримский период, не было. Отталкиваясь от этого сообщения, историки нередко утверждали, что в германском мире почти ничего не изменилось с I века н. э., когда Корнелий Тацит написал свой знаменитый географический и этнографический очерк. Даже при беглом прочтении сочинения Тацита «Германия» нельзя не обратить внимание на одно из ключевых его положений – германский мир был тогда совершенно раздробленным (в политическом плане). В этом отношении его поддерживает более поздний, II века, трактат Птолемея «Руководство по географии», в котором также отмечается, что примитивных политических объединений было слишком много, чтобы перечислить их все поименно: более пятидесяти. Поэтому лучше всего поместить их на карту, которая, даже если географическое их расположение приблизительно, даст превосходное представление о германской политической раздробленности в I веке (см. карту 2)[40 - Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.23–26. Попытки определить местоположение этих объединений см.: Kruger (1976–1983), т. 1, 44–55, 202–219. О том, что мало что изменилось с I по IV век, см., например: James (1989), 42; Thompson (1965), 40.]. Однако при более пристальном ее изучении становится ясно, что было ошибкой считать, что в обществе алеманнов с I века по IV не произошло важных изменений, основываясь лишь на том факте, что у них по-прежнему было много королей.

Трансформация германской Европы

Первый намек на происшедшие перемены виден при беглом анализе карты германской Европы середины IV столетия, которая выглядит совсем иначе, нежели предложенная в очерке Тацита (см. карту 3). На юго-востоке открывается совершенно другая картина – с преобладанием различных готских племен в Карпатских горах, к востоку от них и в соседних с ними регионах. На западе также многое изменилось. Вместо многочисленных маленьких сообществ, знакомых Тациту и Птолемею, явно доминируют четыре крупных объединения, располагавшиеся непосредственно у границы с Римом вдоль Рейна: алеманны и франки на переднем рубеже, саксы и бургунды сразу за ними. Пытаясь понять, как функционировали эти сообщества IV века, мы, как обычно, сталкиваемся с полным отсутствием интереса к «варварским делам» у римских авторов, но, преимущественно благодаря Аммиану, об алеманнах мы знаем куда больше, нежели обо всех остальных. И как становится ясно из его труда, политические отношения между алеманнами были весьма сложными.

Изменения в политическом строе

В дошедших до нас книгах своей «Истории», довольно подробно описывающих события с 354 по 378 год, Аммиан не дает аналитического обзора политических отношений, существовавших между алеманнами, как и перечисления структур и институтов, поддерживавших их властителей. Он предлагает нам более или менее связное повествование о союзе алеманнов, просуществовавшем четверть века, так сказать, в действии, из которого становится ясно, что германский политический строй в землях близ Рейна со времен Тацита претерпел две масштабные трансформации. Первая – и это неоспоримо – лидерство в различных племенах, составлявших народ алеманнов (главами которых были различные «цари» и «короли», собравшиеся под Страсбургом и неоднократно упоминающиеся в труде Аммиана), опиралось на более прочные основы, нежели в I веке. Сочинения Тацита (не только «Германия», но и «Анналы» и «История») предоставляют нам немало сведений о примерно тех же регионах Древней Германии в I столетии. В те времена отдельные германские племена, такие как узипеты и тенктеры, прекрасно существовали без каких-либо властителей и «королей» – политика племени при необходимости определялась собранием вождей (лат. principes), обсуждающих все вопросы на совете. И даже если королевская власть над племенем закреплялась за одним человеком, этот процесс не проходил легко, без сопротивления, и оставался явлением скоротечным, поскольку власть не переходила к его сыну либо наследнику. Во втором десятилетии I века н. э. выдвинулись два лидера германских племен – Арминий, вождь херусков, и Маробод, царь маркоманов. Главенство первого продлилось очень недолго. Арминий был предводителем в знаменитом восстании, в ходе которого в 9 году н. э. в сражении в Тевтобургском лесу были разбиты три легиона Вара, однако он оставался лишь одним из вождей херусков. Победа даровала ему кратковременное преимущество, которое тем не менее все время оспаривалось – в первую очередь Сегестом, вторым предводителем херусков, который порой даже помогал римлянам. Власть Арминия вскоре стала шаткой, задолго до того, как в 19 году он пал от рук своих соплеменников. Власть Маробод а опиралась на более глубокие основы, но и она в конечном итоге была подорвана Римом и внутренним соперничеством, так что во времена Тацита, на рубеже I и II веков, маркоманов возглавляли не наследники Маробода[41 - Работ, посвященных Арминию и Марободу, существует огромное количество, но для ознакомления можно изучить следующие: Kruger (1976–1983), vol. 1, 374–412; Pohl (2000), 21–24. О ранних королевствах и их общих чертах: Green (1998), глава 7. О том, что у Маробода не было наследников, см.: Тацит. Германия. 42.].

Средоточием политической жизни в обществе алеманнов IV века, напротив, были короли и цари (лат. reges). Имеющиеся у нас данные позволяют предположить, что регион, называемый алеманнами Аламаннией, был разделен на несколько кантонов или подрегионов (вероятно, для их обозначения уже существовало германское слово gau), каждый из которых (или, по крайней мере, из тех, о каких мы знаем) управлялся царем (лат. rex или regalis). Эта королевская власть, похоже, была отчасти наследуемой и переходила если не напрямую от отца к сыну, то по крайней мере к другому представителю царствующего клана. Хнодомар и Серапион, главные властители Страсбурга, были родственниками – дядей и племянником; а отец Серапиона, Медерих, был настолько важной персоной, что провел довольно долгое время в качестве заложника у римлян, успев обзавестись пристрастием к культу египетского бога Сераписа, почему он и назвал сына именем, чуждым германскому миру. В сочинении Аммиана мы также встречаем отца и сына, Вадомария и Витикабия, каждый из которых в свое время был королем. Но здесь главное – не спешить с необоснованными обобщениями. Алеманнские цари вполне могли лишиться власти. Некий Гундомад был убит собственными последователями, когда отказался присоединиться к армии, сражавшейся под Страсбургом. С другой стороны, важные люди, не бывшие королями, могли долго сохранять влияние в алеманнском обществе, Аммиан упоминает об оптиматах, которые присутствовали на поле боя. Тем не менее короли представляли собой куда более грозную и стабильную силу в обществе алеманнов IV века, нежели в раннеримский период[42 - Хнодомар, Серапион и Медерих: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.23–26. Вадомарий и Витикабий: Аммиан Марцеллин. Деяния. 27.10.3–4. Гундомад: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.17. Оптиматы: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.23–26. Взгляд на наследственный порядок передачи королевской власти принимается большинством ученых, занимающихся данной проблематикой, см., например: Pohl (2000), 29–30, 102 и далее; Drinkwater (2007), 117 и далее. Некоторые из названий племен алеманнов (бризигавы, букинобанты, ленцианцы) сохранились в качестве современных топонимов (Брайсгау, Бухенау, Линцгау).].

Поздний союз алеманнов в целом проявлял себя как куда более прочное политическое образование, нежели его предвестники в I веке. Данное утверждение более спорное, поскольку, как мы видели, союз этот не функционировал как централизованное сообщество с единым полновластным правителем. В IV веке вообще не существовало единого царя алеманнов. А Германия I века была в состоянии произвести на свет даже более крупные сообщества, включающие в себя несколько малых политических объединений. Поэтому для некоторых ученых это не говорит о сколь-нибудь существенных переменах, якобы происшедших в общественном и политическом строе алеманнов. Однако надплеменные союзы I века были либо долгосрочными (но при этом отнюдь не неизменными) и преимущественно религиозными по своей сути, либо же политическими и в высшей степени непрочными. Тацит упоминает о трех «племенах с единым культом» (группах племен, которые сохраняют приверженность общему религиозному культу в добавление к своим собственным) – ингевоны, ближайшие к морю, герминоны в середине, истевоны на западе. О них нам известно немногое, и мне бы не хотелось недооценить их важность для раннегерманского мира, поскольку Птолемей также упоминал о них, а значит, они существовали не только в I веке, но и во II. Однако рассказы о попытках римлян покорить этот регион и собственно успешных завоеваниях показывают, что этот тип племенных объединений никогда не являлся основанием для коллективной политической или же военной реакции на внешнее нападение. Словом, какой бы ни была их истинная ценность – а она вполне могла быть большой в иных сферах жизни, – объединенные племена с единым культом не являлись при этом прочными политическими организациями. Когда сопротивление Риму или же – в более ранний период – попытка германцев утвердиться на кельтских территориях выливались в политическое объединение, оно формировалось вокруг отдельных личностей, облеченных властью. Таковыми были Ариовист во времена Цезаря, Арминий и Маробод в период предполагаемого римского завоевания территорий между Рейном и Эльбой, а позже и великого восстания, организованного вождем батавов Юлием Цивилием. Все эти вожди – с помощью харизмы, убеждения и запугивания – создавали большие союзы, собирая воинов со всех просторов германского мира, то есть из многочисленных малых политических объединений, перечисленных Тацитом, а после него – Птолемеем. Однако каждый из этих союзов распадался с поражением предводителя и уже не собирался вновь. Объединение племен под властью Маробода продержалось чуть дольше остальных, но и оно быстро исчезло после его смерти[43 - Об объединениях и союзах I и II веков см., например: Тацит. Германия. 38–40 (про свевов). Более общие обзоры см., например: Hachmann (1971), 81 и далее; Kruger (1976–1983), т. 1, 374–412; Pohl (2000), 65–66. В восстании Юлия Цивилия принимали участие батавы, фризы, канинефаты, бруктеры и тенктеры (Тацит. История. 4.18, 21), но союз распался после поражения.].

Именно по этому признаку, по общей стабильности объединения, видна разница между обществом алеманнов I и IV веков. В сражении при Страсбурге они потерпели жестокое поражение: «В этой битве пали двести сорок три солдата и четверо старших офицеров со стороны римлян… Но алеманны потеряли шесть тысяч воинов, оставшихся лежать на поле, и мертвецов, которых уже нельзя было опознать, уносили воды реки [Рейна]». Сам Хнодомар был взят в плен при попытке переправиться через реку. Цезарь Юлиан, правивший западом от имени своего кузена Августа Константина II, впоследствии воспользовался этой победой, чтобы навязать выжившим в битве алеманнским царям собственные условия мира. На самом деле Хнодомар смог неспешно, вольготно собрать свои войска лишь потому, что гражданская война в Римской империи создала вакуум власти в регионе на границе вдоль Рейна. Тем не менее, и в этом общество алеманнов IV века разительно отличается от такового в I веке, поражение Хнодомара не привело к распаду союза, как было в I столетии после разгрома армий Арминия и Маробода. Менее могущественные цари алеманнов, участвовавшие в бою, не только сохранили свои позиции милостью Юлиана – не прошло и десяти лет, как римлян начало беспокоить выдвижение нового лидера, Вадомария. Его весьма ловко убрали, подослав наемных убийц, но затем появился третий предводитель – Макриан. Аммиан упоминает о трех попытках одного из преемников Юлиана, Валентиниана I, устранить Макриана, захватив его в плен либо убив. Однако в конце концов, поглощенный событиями на востоке, император сдался. Римлянин и алеманн встретились в центре Рейна и провели совет на воде, и в результате император признал главенство Макриана над алеманнами[44 - «В этой битве пали…»: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.60. Дипломатия Юлиана упоминается в: Аммиан Марцеллин. Деяния. 17.1, 17.6, 17.10, 18.2. Вадомарий: Аммиан Марцеллин. Деяния. 21.3–4. Макриан: Аммиан Марцеллин. Деяния. 28.5, 29.4, 30.3.]. В отличие от событий I века теперь даже поражение в войне не сумело разрушить крупное объединение племен алеманнов.

Следует предположить, что это объединение обладало некоей политической идентичностью, которая ныне была куда глубже укоренена в сознании людей, нежели в I веке, – в том смысле, что оно уже не исчезало вместе с отдельными индивидуумами. Менялись обстоятельства, тот или иной царь получал верховную власть, однако союз в целом пережил превратности политических карьер отдельных людей и сохранил относительную целостность. На прочность этих связей также намекают отдельные сведения, предоставляемые Аммианом, и не в последней мере рассказ о правителе одной из областей (или кантонов) – Гундомаде, которого свергла группа его же последователей за то, что он не присоединился к крупному союзу, собиравшемуся под Страсбургом. По крайней мере, для этих людей групповая идентичность порой становилась более важным детерминантом политического поведения, нежели преданность собственному царю. Как именно эта групповая идентичность функционировала, Аммиан не сообщает. Однако он говорит о том, что цари устраивали пиры друг для друга, и узы взаимной поддержки связывали по меньшей мере некоторых вождей, сражавшихся при Страсбурге. В деталях таких соглашений и подробностях об организации пиров заключались бы все сведения, необходимые нам для понимания подлинной структуры общества алеманнов IV века, однако Аммиан, к сожалению, о них умалчивает.

Как у многих поздне античных и ранне средневековых сообществ, у алеманнов была, как я полагаю, традиция устраивать политические и дипломатические советы, на которых определялось положение тех или иных царей как верховных либо подчиняющихся верховным и, соответственно, приносящих им клятву верности и выполняющих определенные обязанности, при этом сохраняя власть над своими вотчинами. В подобных системах политическая преемственность не могла быть абсолютной. Ни один верховный правитель не получал в наследство готовую политическую структуру от своего предшественника. Однако, когда устанавливался новый порядок, новая иерархия, в действие вступали принятые обществом отношения между царями с разными статусами, и с помощью этих связей можно было определять права обеих сторон – старшей и младшей – при заключении новых соглашений. Подобная система, на мой взгляд, как раз и имела место в обществе алеманнов IV века, и явный признак ее важности – общие особенности римской дипломатии в этом приграничном регионе. Стоило римлянам отвлечься на иные вопросы и дела (во времена Аммиана таковыми чаще всего становились события на границе с Персией), к власти тут же приходил очередной верховный правитель алеманнов. Римская политика на Рейне, соответственно, чаще всего была направлена на устранение преемственности между царями, появлявшимися в охватываемый Аммианом период[45 - В раннесредневековой Ирландии и Англии можно встретить более частные примеры, для общего ознакомления см., например: Binchy (1970а) и статьи в сборнике Bassett (1989). В настоящей работе я придерживаюсь взгляда, отличного от минималистической позиции немецкоязычных исследователей, с которой можно ознакомиться, например, в работах: Humver (1998) и Drinkwater (2007), 121 и далее. Дринкуотер указывает, что у алеманнов IV века не было потребности к объединению, хотя он и признает, что, когда к V веку влияние Рима исчезло, образовался союз алеманнов.].

Однако, к сожалению, римский историк вновь не дает нам никаких сведений о том, функционировали ли схожие системы в более крупных племенах близ Рейна – у франков, саксов и бургундов. Как и их алеманнскими соседями, франками в IV веке, безусловно, правили цари, но мы не так часто видим их в действии, чтобы сказать наверняка, позволяла ли этим народам их политическая идентичность действовать сообща, как делали их соседи, и собираться вновь даже после тяжелых поражений. У нас нет причин полагать, что все германские племена VI века были абсолютно одинаковы, как, впрочем, и их предшественники три века тому назад. По сведениям Тацита, у одних племен уже были цари, у других – нет. Доказательством тому, что более широкая и подкрепленная политическими связями идентичность имелась не только у алеманнов, являются вестготы – объединение готских племен, действовавшее у восточной римской границы близ предгорий Карпат. Вестготы (или тервинги) – единственное германское племя, помимо алеманнов, непосредственно соседствовавшее с Римской империей, о котором источники сообщают довольно подробные сведения.

С точки зрения политических качеств и прочности союз вестготов проявляет три основные черты, свойственные также обществу алеманнов и отличающие его от любых подобных объединений I века. Во-первых, власть над тервингами, похоже, оставалась в руках одной и той же династии на протяжении по меньшей мере трех поколений, с 330 по 370 год, а официально титул правителя звучал как «судья». Как и в случае с царями отдельных областей (кантонов) у алеманнов, власть в восточногерманском мире стала скорее наследственной. Во-вторых, как и у алеманнов, судьи тервингов управляли союзом, в который входили несколько царей и королей. И в-третьих, союз вестготов скреплялся столь прочными узами, что пережил даже тяжелые поражения. Первые упоминания о союзе вестготов относятся к началу 330-х годов, когда император Константин нанес им сокрушительное поражение. Однако тогда союз не просто не распался – власть осталась в руках той же династии, и через поколение ее представители уже планировали избавиться от наиболее тяжелых обязательств, навязанных им Константином[46 - См.: Wolfram (1988), 62 и далее, и последующую дискуссию: Heather (1991), 97 и далее, против, например, Thompson (1966), 43–55; ср.: Thompson (1965), 29–41. Три поколения: Арарих (пришел к власти в 332 году), анонимный сын Арариха и его внук – Атанарих. Об этом конкретном случае реконструкции готско-римских отношений, против которого выступал Томпсон (Thompson (1966), см.: Heather (1991), 107–121. Другие ученые описывали готско-римские отношения иначе, однако несомненным остается тот факт, что тервинги потерпели тяжелое поражение от Константина, и то, что титул «судьи» оставался неизменным.]. Здесь следует подчеркнуть, что алеманны и тервинги – единственные германские народности IV века, о которых мы имеем сколько-нибудь подробные сведения, а потому нельзя с ходу предположить, что каждое крупное объединение германских племен того периода имело такие же черты. Тем не менее в нашем распоряжении два превосходных примера того, что в IV веке в Древней Германии появилась более стабильная и глубоко укоренившаяся групповая идентичность, связывавшая различные племена, которой не существовало тремя столетиями ранее.

Откуда она взялась?

Установление военного царства

Эту историю невозможно просто рассказать. Не существует источника, который предлагал бы полное и подробное описание какого-либо аспекта римско-германских отношений в период с I по IV век, который для нас крайне важен. Даже такое потрясение, как Маркоманская война, пришлось реконструировать по фрагментарным свидетельствам. В любом случае вряд ли хоть один римский историк (даже из тех, чьи труды утрачены) стал бы методично описывать все трансформации, происходившие с алеманнами и вестготами. Источники I века говорят о борьбе за власть, постоянно шедшей между племенами. Мы слышим даже о том, что создавались и уничтожались целые племена. Батавы, к примеру, изначально откололись от хаттов; римские историки описывали уничтожение племени бруктеров; Тацит рассказывает о битве до смерти между хаттами и гермундурами и уничтожении изгнанных и лишившихся своих земель ампсиварах[47 - Батавы: Тацит. История. 4.12; Германия. 29. Хатты, бруктеры и ампсивары: Тацит. Анналы. 58; Германия. 33. Гермундуры: Тацит. Анналы. 13.57.]. Изредка мы даже слышим о борьбе за власть в том или ином племени; по крайней мере, таковая существовала между Арминием и Сегестом, соперничавшими за главенство над херусками. Но в этих обрывочных сведениях нет ничего, что могло бы убедить нас в том, что политическая структура германского общества в целом имела тенденцию к увеличению союзов и укреплению связей между составляющими их племенами. И ключ к процессам, в действительности лежавшим в основе их появления, появился из совершенно невероятного источника.

В 1955 году несколько датских рабочих копали канаву в Хадерслеве в Шлезвиге, северном регионе Южной Ютландии. Однако им пришлось прервать работу, когда в одном из ответвлений канавы они обнаружили нечто потрясающее – шестьсот металлических предметов, многие из коих относились к временам Римской империи. Низина, в которой трудились рабочие, когда-то была озером, пусть и не слишком глубоким. В течение девяти лет были бережно извлечены 1700 кубометров земли и найдены самые неожиданные артефакты, вплоть до каркаса судна. Все эти вещи сваливали в озеро в разные периоды эпохи Римской империи – это ясно по образовавшимся скоплениям. Более того, иногда их сбрасывали туда сразу в больших количествах, из мешков или корзин. Разумеется, это далеко не первая находка такого рода. Во второй половине XIX века в болотах на севере Европы (в особенности в Дании) был обнаружен целый ряд подобных захоронений предметов. Однако в Эйсбёл-Моор (так называлось место раскопок в Хардеслеве) впервые при раскопках применялись современные археологические методы. Наконец стало возможным ответить на главный вопрос, оставшийся после более ранних исследований: сбрасывали ли в воду вещи часто и в малых количествах – или реже, но в куда больших?

Ответ нашелся, ясный и четкий, благодаря тому, что на сей раз при исследованиях особое внимание уделялось стратиграфическим аспектам. Предметы, обнаруженные в Эйсбёл-Моор, действительно были захоронены в разные времена, однако в то же время огромное количество предметов были сброшены в воду вместе. Археологам удалось обнаружить огромное единое захоронение – военное снаряжение, рассчитанное на небольшой отряд примерно из двухсот воинов и затопленное в водах озера приблизительно в 300 году н. э. Общее количество предметов составило несколько сотен, снаряжение явно принадлежало единому, хорошо организованному войску со строгой иерархией. Оно состояло приблизительно из двухсот копейщиков, каждый из которых был вооружен метательным копьем с зазубренным наконечником и пикой. Археологи обнаружили сто девяносто три зазубренных наконечника и сто восемьдесят семь простых. Примерно у трети воинов имелось и личное оружие. На месте раскопок нашли шестьдесят три ременные пряжки, шестьдесят мечей и шестьдесят два ножа, изначально крепившиеся к поясу. Войском управляли десять или более всадников. Десять уздечек и семь пар шпор было также обнаружено при раскопках.

Что интересно, все это снаряжение было ритуально повреждено, прежде чем погрузиться в воды озера. Все мечи были погнуты, древки копий – сломаны (об этом говорит множество щепок). Очевидное намерение окончательно испортить их может означать только одно – здесь был проведен некий ритуал, о котором изредка сообщают исторические источники: в соответствии с ним оружие врага приносилось в жертву богам[48 - Об Эйсбёл-Моор см.: Orsnes (1963). О жертвоприношении оружия побежденных врагов см.: Гай Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне. 6.17; Тацит. Анналы. 13.57.]. Несколько всадников, возможно, бежали пешими, или же недостающие шпоры просто затерялись. Одно бесспорно – археологи обнаружили последние материальные свидетельства некогда существовавшей военной силы, стертой с лица земли в давно забытой, нигде не упоминаемой Vernichtungsschlacht (смертельной битве) на рубеже III и IV веков.

Эйсбёл-Моор – пример безупречного проведения археологических изысканий, однако у найденных там предметов есть и куда более широкое значение. Они создают вполне четкий образ профессионального, хорошо организованного войска со строгой иерархией, что вполне соответствует сведениям письменных источников о том, что к IV веку германские предводители – цари – держали постоянное личное войско именно такой численности. Когда римляне наконец загнали Хнодомара в ловушку после сражения при Страсбурге, его войско сдалось вместе со своим предводителем. По странному совпадению, оно также состояло из двухсот человек. У подобных дружин явно было военное предназначение – и, к счастью, имеются немногочисленные, но поистине бесценные сведения о том, что таковое не ограничивалось только боевыми действиями, эти отряды представляли собой инструмент социальной власти. Когда предводители тервингов в начале 70-х годов IV века попытались установить единую веру среди своих подданных, воины из дружин были отправлены в готские деревни, чтобы обеспечить покорность местных жителей. Здесь важно отметить: Тацит утверждает, что подобного института в I веке не было. Дружины и войска уже существовали, но они не функционировали постоянно, и вожди лишь иногда получали добровольные дары в виде запасов продовольствия для содержания солдат. Археологические свидетельства той эпохи также ничуть не похожи на профессиональное, разнообразное снаряжение, найденное в Эйсбёл-Моор. За прошедшие два века германские короли постепенно выводили постоянные отряды на совершенно иной уровень[49 - Хнодомар: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.60. Дринкуотер (Drinkwater (2007), 120–121) полагает, что у Хнод омара и троих его друзей было по пятьдесят воинов, и не считает, что все они подчинялись царю. Если это было так, то остается неясным, в чем проявлялось его главенство. Тервинги: «Страсти св. Саввы Готского». О подданных см., например: Hedeager (1987); Todd (1992), 29 и далее (с примечаниями). Этот контраст с раннеримским периодом еще более поразителен в работе Томпсона: Е.А. Thompson (1965).]. Этим и объясняется тот факт, почему они сами порой встречаются в дошедших до нас источниках VI века в роли куда более устоявшегося и важного элемента германского общества, нежели их предшественники во времена Тацита.

Более поздние важные доказательства значимости этого достижения появились из совершенно иного источника. Одной из более новых и сложных дисциплин в области гуманитарного знания является компаративная филология – изучение лингвистического происхождения слов и их значений вместе с их переходом из одной языковой группы в другую. Как показали недавние исследования, во всех германских языках понятие, обозначающее «царя» или «предводителя», происходило от трех корней: thiudans (властитель народа), truthin и kuning. Kuning вошло в употребление позже. Главное, на что нужно обратить внимание, – понятие truthin изначально означало «предводитель войска», но к позднеримскому периоду стало употребляться как основное обозначение «царя» или «предводителя» во всем германском мире. И это не просто изменение титула. Thiudans означает правителя народа, для которого военные обязанности – лишь часть выполняемых им функций, и, вполне вероятно, не самая важная. Так, например, Тацит пишет о германских обществах I века: «Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных», что в целом подтверждает вышесказанное. КIV веку новые титулы предводителей указывают на то, что это различие исчезло, и военное командование стало основной задачей тогдашних германских царей. Сложно придумать более убедительное доказательство исключительной важности прихода к власти в позднеримский период предводителей нового типа, чья позиция укреплялась постоянным войском, находившимся в полном их распоряжении[50 - См.: Green (1998), глава 7; ср.: Wolfram (1997), глава 1; Pohl (2000), 66 и далее. «Царей они выбирают из наиболее знатных…»: Тацит. Германия. 7 («reges ex nobilitate duces ex virtute sumunt»).]. Археология, письменные источники и филология – все они указывают на то, что к VI веку в обществе германцев образовалась куда более стабильная королевская власть.

Получается, что в период с I по IV век класс военных предводителей (вождей) создал новую военную силу и с ее помощью увеличил дистанцию (в плане социальной власти) между собой и простыми людьми. Не нужно долго раздумывать, чтобы понять: этот процесс не мог происходить с согласия обеих сторон, ведь небольшая элитарная группа фактически захватывала власть над всеми остальными. И это, в свою очередь, создает единственное возможное объяснение событиям, приведшим в конечном итоге к появлению захоронения оружия близ Эйсбёл-Моор. Археологи обнаружили там снаряжение целого военного отряда. Поскольку само оружие было намеренно уничтожено, можно смело предположить, что та же судьба постигла владевших им людей. Устанавливая в обществе свою власть, новые военные цари шли на риск, ставки были очень высоки, и Эйсбёл-Моор служит напоминанием о том, что на каждую выигравшую группу приходилась одна или несколько проигравших. И тут же складываются два возможных сценария развития событий для потерпевших поражение. Случайно увековеченный в памяти потомков побежденный отряд мог быть полностью уничтожен своими соперниками – либо же группой обычных германцев, которым вовсе не улыбалась перспектива отдать в руки военному предводителю власть, которой он жаждал. Если мыслить категориями Голливуда, перед нами сюжет «Крестного отца» (с помощью некогда существовавшего озера захвативший верховную власть царь предупреждал возможных соперников, что их может ждать вечный сон на дне в компании рыб (в нашем случае – пресноводных) – или же «Великолепной семерки» (толпа крестьян находит способ избавиться по крайней мере от одного военного отряда). Мы никогда не узнаем, что именно тогда произошло, хотя ярость, с которой оружие было уничтожено, скорее говорит в пользу Юла Бриннера, а не Аль Пачино. По известным нам более поздним подобным событиям, предводители победивших отрядов нередко принимали побежденных в свое войско, увеличивая его численность – и свою власть[51 - См. главу 6 о восстании Хлодвига. Хлодвиг действовал на Римской земле, что может означать, что он пользовался поддержкой куда большего числа воинов. Однако экономика германцев была слишком бедной, что делает это предположение маловероятным.]. Но это несущественно. Для нас гораздо важнее тот факт, что военные цари могли прийти к власти только в результате долгого, нередко жестокого процесса, в ходе которого неспешно шла борьба как между предводителями различных отрядов, так и между предводителем и предполагаемыми подданными.

Экспансия и развитие

Но это лишь часть истории. Войска вроде отряда, уничтоженного при Эйсбёл-Моор или находящегося в распоряжении Хнодомара, содержать было нелегко. Воины не выращивали еды и не производили товаров, однако их нужно было кормить, и все имеющиеся у нас данные об эпохе германских военных отрядов – по большей части, правда, взятые из более поздней героической поэзии, однако упоминающиеся и в трудах Аммиана, и в антропологических исследованиях аналогичных, но лучше документированных случаев, – заставляют нас предположить, что «кормили» войско и впрямь героически: много жареного мяса и алкогольных напитков, как недавно было показано в голливудской версии «Беовульфа». Военное снаряжение также стоило недешево. Среди находок близ Эйсбёл-Моор нет нательной брони, а такой доспех – самый дорогой элемент снаряжения воина в Древнем мире и Средневековье. По словам Аммиана, к примеру, Хнодомара было легко узнать на поле боя по его доспехам, поэтому мы имеем право предположить, что в IV веке германские воины их не носили. Тем не менее у трети отряда, чье оружие было найдено близ Эйсбёл-Моор, имелись мечи. Большая часть обнаруженного там снаряжения была изготовлена умелыми ремесленниками из дорогого сырья[52 - О доспехах Хнодомара: Аммиан Марцеллин. Деяния. 16.12.25; мы вернемся к разговору об этих мечах чуть позже в этой главе.]. Другими словами, отряды, сделавшие военных царей столь заметной фигурой в истории германцев в IV веке, не смогли бы появиться без двух предпосылок. Во-первых, им нужны были излишки продовольствия и других произведенных местным населением товаров, необходимых для торговли или обмена. Во-вторых, у царей должна была быть возможность распоряжаться этими излишками по своему выбору и для своих целей.

Это непосредственное предположение, однако, наносит серьезный урон мнению о том, что вплоть до Рождества Христова значительные запасы продовольствия и других ценностей, пригодных к обмену или торговле, почти не встречались в германской Европе. Поэтому эта история начинается с сельскохозяйственного производства. Экономика германской Европы – как, впрочем, и экономика Римской империи и любой другой европейской страны 1-го тысячелетия – была преимущественно сельскохозяйственной. Археологические исследования, проводимые со времен Второй мировой войны, показали, что германская Европа претерпела небольшую революцию сельскохозяйственного производства в течение тех четырехсот лет, когда граничила с Римской империей на западе и юге.

В начале этого периода ведение сельского хозяйства к востоку от Рейна было преимущественно «экстенсивным» – то есть противоположным «интенсивному». Это означало, что для обеспечения достойного существования того или иного поселения была необходима довольно крупная территория, поскольку собираемый урожай был скудным. Для такого метода земледелия в высшей степени характерны поселения небольших размеров, отстоящие далеко друг от друга и существующие максимум на протяжении двух поколений, после чего их обитателям нужно было перемещаться на новое место. Поэтому у жителей германской Европы не было желания – либо необходимости – поддерживать плодородие своих полей, чтобы каждый год получать обильные урожаи и возделывать одно и то же поле постоянно, а не в течение столь малого срока. Начав получать урожай меньше необходимого, они просто переходили на новое место. Доказательства этого утверждения представлены в многочисленных видах и формах.

В больших регионах на севере Центральной Европы до сих пор различимы границы широко распространенных в тот период «кельтских полей» – стены, сложенные из камней, найденных в земле при возделывании. Поля эти очень велики, что наглядно показывает, сколько требовалось земли, чтобы прокормить одну-единственную семью. Известные нам типы поселений подтверждают это заключение. До 1945 года германские поселения, принадлежащие I–II векам, встречались крайне редко, и мир ранних германцев изучался археологами преимущественно по кладбищам. Теперь сложилась обратная ситуация – соотношение поселений и кладбищ составляет приблизительно 7:1, причем количество первых быстро увеличивается. Причины существовавшего ранее дисбаланса сейчас также вполне очевидны. Все известные нам теперь поселения тех времен были маленькими, и век их был короток. Зная, что на новом месте им жить не так уж и долго, поселенцы не стремились сделать постройки прочными и долговечными и не прилагали к их возведению чрезмерных усилий. Следовательно, таких деревень было много, однако их следы сложно обнаружить. Те немногочисленные свидетельства древнегерманских методов ведения сельского хозяйства, которые сохранились до наших дней, подтверждают это предположение. Хорошо изученное кладбище раннегерманского периода близ Одри на территории современной Польши, к примеру, было устроено прямо поверх старого «кельтского поля». Под одним из курганов обнаружили признаки того, что эту землю некогда разрабатывали и удобряли. Методы и того и другого были примитивными. Вспахивали землю узкими, соединенными крест-накрест тяпками. Это означало, что землю на поле не переворачивали и, следовательно, сорняки и ботва не сгнивали в ней, насыщая ее питательными веществами – прежде всего азотом – и возвращая ей плодородность. Единственным удобрением, которое здесь применялось, была зола. При таких методах возделывания земля не могла долго оставаться достаточно плодородной[53 - Об Одри см.: Kmiecinski (1968). В восточных областях обитания германцев кладбища были куда более постоянными, чем поселения в два первых столетия н. э., они обозначены большими каменными кругами, и здесь проводилась большая часть погребений (если не все). Можно предположить, что именно кладбища, а не сами поселения были местом проведения племенных собраний.].

Убедительное доказательство того, что в германских сельскохозяйственных практиках в римский период произошли разительные перемены, было получено лишь в 1950-х годах, на глиняных полях в приморских районах современной Голландии и Германии. К этому времени уже было обнаружено и хорошо изучено захоронение предметов близ Эйсбёл-Моор, а потому интерес археологов постепенно смещался в сторону поселений, и быстрое развитие методов ведения раскопок привело к тому, что теперь можно было получить куда более полные и ценные сведения. Первые крупные раскопки на месте раннегерманских поселений были сосредоточены на характерных искусственных холмах, часто встречающихся в прибрежных районах этих стран, – холмы эти называются terpen по-голландски и Wierde по-немецки. Они появились в результате многолетних, последовательно появлявшихся поселений на одном и том же месте, изначально – не на возвышенности. С годами сгнившие отбросы, древесина, из которой строили дома, и другие следы человеческой жизнедеятельности постепенно повышали уровень почвы. Это обстоятельство и сделало такие холмы предметом археологических изысканий, однако местные фермеры тоже приметили, что почва на таких возвышенностях весьма плодородна, поэтому некоторые из них были полностью либо частично срыты до того, как до них добрались ученые.

Однако самая плодотворная и кропотливая работа проводилась в месте, получившем большую известность среди специалистов, пусть даже о том, что было за его пределами, почти ничего не известно, – в Феддерсен-Вирде. Тщательные стратиграфические раскопки велись здесь почти десять лет, с 1955 по 1963 год, и позволили проследить весь путь развития поселения. Оно появилось в I веке н. э., когда на этом месте поселились первые пять семейств. Тогда здесь проживало максимум пятьдесят человек, и они практиковали смешанное земледелие, вкладывая много сил в разведение скота. Судя по числу стойл, построенных в первую фазу заселения, основавшие поселок пять семей держали около ста коров. Но это было только началом. Поселение процветало на протяжении трех веков, достигнув максимального размера во второй половине III века н. э.; к этому времени численность его обитателей доходила до трехсот человек, державших в общем счете четыреста пятьдесят коров. Проводились также кропотливые исследования их повседневной жизни, обычных занятий и обязанностей, но нас интересует прежде всего размер поселения и срок его существования. Они позволяют судить о том, что в сельском хозяйстве германцев произошла революция. При старых методах возделывания почвы, для которых основным условием являлись весьма протяженные поля, столько людей не сумело бы жить бок о бок друг с другом на протяжении трехсот лет, это немыслимо. Очень скоро они перестали бы получать достаточно богатые урожаи, да и производство не могло бы вестись с необходимой эффективностью. Феддерсен-Вирде мог появиться лишь потому, что его жители усвоили новые, куда более эффективные методы земледелия, позволившие им значительно повысить и успешно поддерживать плодородность почвы на полях, вследствие чего концентрация населения увеличивалась на протяжении многих поколений. Точный ход этой революции уже не подлежит восстановлению, однако как минимум требовалось регулярно и тщательно перепахивать землю, добавляя в нее навоз скота, чтобы поддерживать плодородность возделываемых полей[54 - Полную дискуссию см.: Haarnagel (1979).].

С нашей стороны было бы чересчур поспешным по одному образцу судить о других местах, к тому же нет причин полагать, что Феддерсен-Вирде, в основе которого лежала существенная интеграция пахотного и пастбищного хозяйства, представляет собой пример единственной модели развития германского сельского хозяйства. Однако значительное число иных поселений римского периода, в которых велись раскопки, подтверждает, что это далеко не единственный пример успешного развития фермерства. Вийстер почти так же знаменит, как и Феддерсен-Вирде, – и тоже находится на северо-западе Древней Германии. Первой там поселилась большая семья и начала обрабатывать землю в середине I века до н. э. Много слоев почвы было выбрано современными фермерами, поэтому обширные участки поселения получили слишком большие повреждения, чтобы можно было вести раскопки с помощью стандартных процедур. Однако к IV веку семейное хозяйство выросло в крупное поселение, вмещающее по меньшей мере пятьдесят – шестьдесят семей, которые возделывали рыхлую, богатую песком почву близ устья реки Дренте. Другие крупные поселения римского периода, обнаруженные в этом районе за Рейном, включают в себя Ходдер, Форбассе, Гиндрап, Мариенсмайнде и Норре-Фианд.

В других регионах картина менее ясна, да и точный путь развития сельского хозяйства гораздо сложнее проследить, однако нам известно достаточно, чтобы установить следующее: во времена Римской империи развитие сельского хозяйства в Древней Германии шло довольно активно. На территории современной Центральной Германии (на восточных и юго-восточных рубежах Древней Германии за Карпатами) модель развития поселений не так хорошо изучена, и, разумеется, у нас нет причин считать, что методы ведения сельского хозяйства развивались и менялись повсюду в одно и то же время. Тем не менее во всех этих регионах встречаются крупные поселения – к примеру, Бархорст в 50 километрах к западу от Берлина, где проживало тридцать семей, или многочисленные большие готские деревни на юго-востоке, где жили носители черняховской культуры IV века. Это показывает, что за время существования Римской империи во всей Древней Германии в обиход вошли более развитые методы земледелия. Иногда сельскохозяйственные орудия находят отдельно, и даже они свидетельствуют ровно о том же: железные лемеха и сошники явно были способны куда эффективнее переворачивать землю, чем примитивные плуги. Рост и долгий срок существования поселений, в сочетании с имеющимися доказательствами появления эффективных пахотных орудий, указывают на важные изменения в сельском хозяйстве германской Европы в первые века н. э., пусть даже применяемые здесь методы и технологии по-прежнему были менее совершенными, нежели по другую, римскую сторону границы[55 - О Вийстере см.: Van Es (1967). Более современные исследования, относящиеся к данному вопросу: Kruger (1976–1983); Myhre (1978); Steuer (1982), 258 и далее; Hedeager (1988), (1992), 193 и далее; Todd (1992), глава 4. Интересная дискуссия о том, что происходило с римской стороны границы: Carroll (2001), глава 4.].

Из этого следуют два вывода. Во-первых, появление излишков продовольствия в результате революции в сельском хозяйстве, объясняет то, каким образом новые военные цари содержали свои войска. До обнаружения поселений и орудий труда ученые сомневались в том, что неразвитая германская сельскохозяйственная экономика в IV веке была способна поддерживать постоянное войско, состоявшее из профессиональных воинов. Во-вторых – и это уже более смелое утверждение, – наличие огромных запасов пищи заставляет нас предположить, что население германской Европы значительно выросло в этот же период. Назвать точную цифру прироста невозможно, однако, как говорят демографы, одно из главных ограничений роста человеческого населения – доступность пищевых продуктов. О демографическом росте говорит и другое явление – на германских кладбищах, появившихся в римский период и тщательно изученных в наши дни, в III и IV веках стало гораздо больше захоронений по сравнению с первыми двумя столетиями н. э. Палинология также предоставляет данные, подтверждающие это положение. В течение первых четырех веков н. э. пропорции пыльцы, производимой зерновыми посевами, возрастают при уменьшении количества пыльцы трав и деревьев, что также свидетельствует о развитии и расширении сельского хозяйства[56 - Гоффарт (Goffart (2006), 26–32) возражает против укоренившейся точки зрения, основанной на работе известного историка Иордана (Гетика. 4.25) о том, что Скандинавия в частности и Германия в целом были прародиной наций, наводнявших Римскую империю до тех пор, пока она наконец не пала. Этот комментарий к старомодной историографии вполне применим, хотя Гоффарт в своей работе не оперирует конкретными археологическими свидетельствами.].

Заметный прирост сельскохозяйственной продукции не только объясняет существование регулярного войска, но и, вероятно, является основным источником обогащения в германском обществе данного периода, о чем как раз и говорит наличие дорогого военного снаряжения для воинских отрядов. Запасы продовольствия можно было обменивать на необходимые элементы экипировки. Однако сельское хозяйство, при всей его значимости, было не единственным источником дохода для германских царей. В последние годы появились доказательства того, что в течение первых четырех веков н. э. общий уровень материального благосостояния германской Европы заметно возрос благодаря выраженному разделению производства и, соответственно, системе обмена самых разных товаров, помимо запасов пищи.

Свидетельства развития металлопродукции и связанных с ней ремесел заставляют нас сделать вывод о соответственном расширении и этого сектора экономики. В особенности выделяются два основных центра производства металлов на территории современной Польши – в Свентокшиских горах и в Южной Мазовии, где, по приблизительным подсчетам, в эпоху Римской империи было получено свыше 8 миллионов килограммов железной руды, причем разработка месторождений стала вестись гораздо активнее в последние века этого периода. Данные о металлообработке более разрозненные, однако столь же убедительные. Когда из земли близ Эйсбёл-Моор извлекли первые шестьдесят мечей, ученые было решили, что обнаружили самое крупное из всех захоронений римского оружия. Однако более глубокий анализ показал, что, пусть и основанные на римских образцах, эти мечи были выкованы в кузницах германской Европы. К 300 году н. э. по меньшей мере в одном центре выпускалось стандартное военное снаряжение, причем довольно крупными партиями; более ранние германские мечи все изготавливались индивидуально[57 - См.: Urbanczyk (1997b).].

Находки, относящиеся к сфере обработки драгоценных металлов, не менее поразительны. Целое собрание изысканных золотых и серебряных сосудов было обнаружено в Пьетроассе в Румынии во второй половине XIX века. Большинство датированы V столетием, но по меньшей мере одно серебряное блюдо было изготовлено в IV веке и за пределами Римской империи, в германской Европе. Формы для создания подобных предметов были обнаружены в слоях, характерных для Древней Германии IV века, и общее качество и количество личных украшений, изготовленных из драгоценных металлов, возрастает в позднеримский период. К IV веку изысканные фибулы – броши или же просто булавки, – которыми германцы традиционно скрепляли одежды, были распространены почти повсеместно, и остатки мастерских, производящих подобные изделия, были найдены во владениях по крайней мере одного алеманнского царя. В первые два века н. э. фибулы делали обычно из бронзы либо железа. С середины III века меняются способы изготовления германской глиняной посуды. В III и IV веках германские горшечники впервые – пусть не повсеместно и не все сразу – начинают применять гончарный круг. Это достижение в сочетании с улучшенной технологией обжига приводит к тому, что в германской Европе появляется качественная керамика. Переход к производству с помощью гончарного круга не только предоставляет германцам более качественные продукты, но и тесно связан с более крупным, коммерческим производством посуды. В некоторых регионах эта экономическая трансформация оказалась всеобъемлющей. В преимущественно готских причерноморских поселениях (центрах черняховской культуры) в IV веке посуда, изготовленная на гончарном круге, становится нормой (хотя большие горшки по-прежнему делали вручную). Однако на территории алеманнов того же периода немногочисленные эксперименты с гончарным кругом закончились неудачей, и такая посуда не получила всеобщего распространения – возможно, не выдержав конкуренции с более прочными и качественными римскими изделиями, заполучить которые им было куда проще, чем готам. Однако к началу позднеримского периода все качественные товары, изготовленные на гончарных кругах и найденные в германских поселениях, без исключения были римского производства, поэтому даже с виду незначительное экономическое развитие свидетельствует о серьезных изменениях[58 - О кладе в Пьетроассе см.: Harhoiu (1977). О производстве фибул в Рундер-Берг (см. примечание на с. 93) см.: Christlein (1978), 43–47, 171. О гончарном деле см.: Heather и Matthews (1991), глава 3; Drinkwater (2007), 89–93; ср. с общей работой: Kruger (1976–1983), т. 2, 123 и далее.].

Металлообработка и гончарное дело являются важными сферами экономики, поскольку производят более дорогие или дешевые товары широкого потребления. Методы производства становятся все более профессиональными и в иных секторах позднегерманской экономики, появляются даже совершенно новые технологии. Самым заметным и важным достижением является производство стекла. До IV века все стеклянные товары, находимые на территории германской Европы, были римского производства и импортировались из империи. Однако после 300 года н. э. появился центр изготовления стекла в городе Комаров неподалеку от Карпат. Его продукция была широко распространена в Центральной и Восточной Европе (см. карту 3). Слои, в которых были обнаружены стеклянные предметы, и их непосредственное окружение указывают на то, что они принадлежали элите и свидетельствовали о высоком статусе владельцев. Вряд ли производство было массовым, однако оно, вне всякого сомнения, приносило ремесленникам немалый доход. В той же степени интересный, хотя и совершенно иной пример был найден в поселении на территории, на которой в IV веке жили готы. В Бырлад-Валя-Сяке в современной Румынии исследователям удалось обнаружить целых шестнадцать хижин, построенных для производства предмета, который почти всегда находят в могилах этого периода, – гребней, сделанных из оленьих рогов. Во многих германских племенах политическая верность тому или иному царю выражалась с помощью причесок, которые также говорили о социальном статусе человека. Самый знаменитый тому пример – так называемый свебский узел, описанный Тацитом и прекрасно сохранившийся на черепе древнего германца. В этом контексте вряд ли следует удивляться тому, что гребни были весьма ценными личными вещами. Внутри хижин были обнаружены части гребней разной степени законченности, что позволило пролить свет на процесс их изготовления. В этом случае, похоже, целое поселение занималось одним и тем же – производством основного продукта[59 - О стекле: Rau (1972). О гребнях: Palade (1966).].

Следовательно, не только сельское хозяйство, но и иные сферы экономики германской Европы начали процветать (в определенном смысле) к позднеримскому периоду. По всей ее территории на протяжении первых веков н. э. происходит быстрое развитие и накопление материальных благ. Как и современная глобализация, которая является как минимум столь же важным историческим явлением, процесс протекал неравномерно, новое богатство не разделялось поровну между всеми жителями Древней Германии. В результате развития экономики в германском мире появились явные победители и побежденные, и именно в этот момент военные короли и их непосредственные слуги стали играть важную роль в экономическом развитии. Многие из производимых предметов – не только еда, но и иные товары – отходили к новым военным королям и их вооруженным отрядам. Железо было необходимо для стального оружия, это очевидно, однако они получали не только его, но и различные изделия из стекла и драгоценных металлов. Все эти предметы встречались в могилах, которые, как становится ясно из тщательного анализа, принадлежали элите германского общества позднеримского периода[60 - Основа этих исследований была заложена в следующей работе: Steuer (1982).]. Но насколько велик был масштаб начавшейся социальной и политической революции?

Воины, цари и экономика

Романтические концепции древнегерманского общества, появлявшиеся в XIX веке на пике популярности националистических идей, выдвигали понятие раннегерманской Freiheit (свобода) – идею о том, что Германия до рождения Христа была миром вольных и благородных дикарей, в котором не было знати, а правители напрямую отвечали за свои действия перед собранием свободных людей. Это было ошибкой. Даже во времена Тацита германцы держали рабов, хотя у тех и имелись собственные хозяйства и они всего лишь отдавали хозяину часть продукции, а не находились непосредственно в его распоряжении, исполняя роли беспрекословных слуг в чужих владениях. И хотя материальные остатки германского мира в последние несколько веков до н. э. не предоставили нам никаких явных сведений о социальной дифференциации, это еще не означает, что различий в статусе не было вовсе. Даже в материально простой культуре – а в III веке до н. э. самым заметным признаком неравенства среди германцев Северной и Центральной Европы были чуть более изысканные фибулы, которыми скреплялись одежды, – различия в социальном положении могли оказывать огромное влияние на качество жизни. Если более высокий статус означал, что человек получал больше еды, выполнял меньше тяжелой работы и обладал всеми возможностями для продолжения своего рода, эта разница уже была бы весьма весомой, несмотря на то что она не выражалась в обладании материальными ценностями. Более того, я всерьез сомневаюсь в том, что различия в социальном положении, описанные Тацитом, были новыми для германского мира I века н. э., даже если их следы нельзя обнаружить в археологических материалах, относящихся к предыдущим столетиям[61 - Для знакомства с историографией см.: Thompson (1965). Я имею серьезные основания считать, что определение социального статуса через обладание различными предметами лежит в обычном человеческом стремлении к неравенству, которое в том или ином виде существовало всегда, начиная с появления Homo sapiens sapiens.].

Таким образом, исторические свидетельства не противоречат тому, что зародившееся ранее социальное неравенство стало еще заметнее во времена Римской империи. Мы уже с этим сталкивались. Новые военные цари и их приближенные – по крайней мере, те, кто был достаточно богат и влиятелен, – являлись одними из тех, кто получал свою долю от новых богатств. Археологически их приход к власти проявляется в двух типах памятников – по практике захоронений и в остатках поселений. Между богатством загробных даров и прижизненным статусом покойного нет прямой связи. Самые богатые могилы (в германской традиции они называются Furstengraber, или княжеские захоронения) бывает не так легко датировать – скажем, одна группа могил конца I века может располагаться рядом с захоронениями конца III века, это так называемые типы «Любсов» и «Лёйна-Хасслебен» соответственно. Однако нельзя считать, будто элита существовала только в эти сравнительно небольшие периоды; а ведь озвучивались предположения о том, что появление подобных могил отмечает времена социальной нестабильности, когда выдвигались новые претензии на социальное господство – теми, кто руководил похоронами, разумеется, а не теми, кого закапывали в землю. Тем не менее в перспективе изменения в ритуале захоронения, вне всякого сомнения, говорят о возросшей роли обретенного этими людьми богатства. Вплоть до последних нескольких веков до н. э. германские похоронные обычаи выглядят практически идентичными, общими для всех: немного глиняной посуды ручной работы и немногочисленные личные вещи покойного – вот все, что в тот период отправлялось на погребальный огонь вместе с телом. Однако во времена Римской империи не только появляются скопления богатых княжеских захоронений, но и в отдельных, более скромных могилах встречаются ценные загробные дары, которые нередко включают в себя оружие для мужчин и драгоценности для женщин. Установление могильных камней – еще один способ заявить о высоком статусе усопшего в некоторых регионах германской Европы, в особенности в Польше, где группы захоронений отмечались грудами камней, образовавшими курганы, а отдельные могилы – возведением вертикальных камней – стел. Кладбище Вельбарк близ Одри, к примеру, состоит из пятисот индивидуальных захоронений и двадцати девяти курганов[62 - Полезные исследования см.: Thompson (1965), главы 1–2; Todd (1992), глава 2; более детальную дискуссию см.: Geb?hr (1974); Hedeager (1987), (1988), (1992), главы 2–3; Hedeager и Kristiansen (1981); Steuer (1982), 212 и далее; Pearson (1989). Об Одри см. примечание на с. 83.].

Найденные археологами поселения тоже в целом отражают происходившие в обществе германцев перемены. Самая верхушка общества – цари и царевичи алеманнов – получали лучшие жилища, которые подверглись тщательному исследованию. Одно из самых известных таких поселений – Рундер-Берг в Урахе, на территории, некогда принадлежавшей алеманнам. Здесь в конце III века или начале IV на возвышенности прочным деревянным частоколом была обнесена территория 70 х 50 метров. Внутри располагались деревянные же строения, включая и помещение, подозрительно напоминающее большой зал, где устраивались пиры для воинов, слуг или других царей. На склонах холма располагались другие здания, включая мастерские ремесленников и, возможно, дома для других слуг. Здесь обнаружилось куда больше римской посуды и прочих дорогих и качественных предметов, нежели при раскопках древних ферм. Таких крупных жилых комплексов на территории Древней Германии в доримский период не существовало вовсе, однако в первые века н. э. они стали встречаться довольно часто. Разумеется, не все поместья были такими роскошными, однако даже в фермерских поселениях, в том же Феддерсен-Вирде, во II веке имелся дом, выделявшийся на фоне других. Он превосходил их размером и был обнесен деревянным частоколом. Археологи сделали вывод, что в нем жил глава поселения. Похожие крупные постройки были обнаружены и в некоторых других местах, например в Хальдерне (неподалеку от Везеля) и Каблове (в 30 километрах к юго-востоку от Берлина), и все они датируются римским периодом. Лучше всего изучены поселения на территориях алеманнов, и в них были обнаружены шестьдесят две элитные постройки того или иного плана, датируемые IV и V веками. В десяти из них проводились раскопки. Схожие постройки встречаются на всей территории германской Европы, в том числе и в восточных ее регионах, вплоть до владений готов к северу от Черного моря, хотя большинство этих поселений изучено куда хуже[63 - О Рундер-Берг см.: Christlein (1978); Siegmund (1998); Brachmann (1993), 29–42; Drinkwater (2007), 93–106. В этих работах указывается, что в низинах должны существовать строения, принадлежавшие алеманнской знати, однако они пока не обнаружены. О Феддерсен-Вирде см.: Haarnagel (1979). О готских территориях см.: Heather (1996), 70 и далее (с примечаниями). Более общие обзоры: Kruger (1976–1983), т. 2, 81–90; Hedeager (1988), (1992), глава 4; Todd (1992), глава 6; Pohl (2000).].