Прованс навсегда

– Allez! Montez![42 - Давайте! Садитесь! (фр.)]

Мы последовали приглашению, заняли места, и экипажи, соблюдая ограничение скорости в пределах населенного пункта, двинулись по деревне. Собака с дровяного штабеля гавкнула нам прощальный привет, и экипажи выехали на сельскую дорогу.

Такого рода путешествие заставляет жалеть об изобретении автомобиля. Все видишь иначе, ибо сидишь гораздо выше, двигаешься медленнее, и окружающее предстает в гораздо более интересном свете. Действует преимущественно колебательный ритм – покачивание на подвеске, согласованное с шагом лошадей и рельефом дороги. Приятен и старомодный звуковой фон – поскрипывание упряжных ремней, перестук копыт, негромкий скрежет стальных ободьев. Нас окружал и иной букет ароматов – смесь теплого запаха лошадей, смазки, седельного мыла, древесного лака и духа полей, – не задерживаемый привычными стеклами. Наконец, скорость, точнее, отсутствие скорости, позволяющее вглядеться. В автомобиле все проносится мимо, мелькает, сливается в сплошную смазанную полосу. В автомобиле вы изолированы от пейзажа. В карете вы часть окружающей природы.

– Trottez![43 - Рысью! (фр.).] Пошевеливайся! – Морис огрел лошадь кнутом по крупу, переключив скорость на вторую. – Ленивая она. И обжора. На обратном пути ее погонять не придется, потому что домой, к еде.

По обе стороны от нас раскинулись алые поля цветущего мака. Над ними кружил ястреб, пикировал, взмывал, парил на раскинутых крыльях. Солнце вдруг прикрыло случайное облако, и я заметил почти черные лучи, пронизывающие облачный туман.

Мы свернули с проселка и направились по лесной дорожке, виляющей между деревьями. Копыта более не стучали, погружаясь в густую траву. Я спросил Мориса, как он находит места для пикников, и он сказал, что в каждый свой выходной, еженедельно, отправляется в лес верхом. Иногда за несколько часов блужданий никого не встречает.

– Всего двадцать минут от Апта, но никто сюда не выбирается. Я да кролики.

Лес сгущался, дорожка сузилась в тропу, по стенкам кареты шуршали ветки. Мы миновали несколько валунов, туннель из переплетенных над головами ветвей и уткнулись в накрытый стол.

– Voil?! – провозгласил Морис. – Ресторан открыт!

На траве просеки, в тени раскидистого дуба, возвышался стол, накрытый на десять персон. Его украшала белоснежная скатерть с ведерками льда, с накрахмаленными салфетками, со свежими цветами в вазах, с настоящими приборами и настоящими стульями. Фон для стола создавал живописный borie[44 - Традиционный каменный дом на юге Франции (фр.).], в далеком прошлом дом пастуха, ныне превращенный в буфетную. Оттуда доносились чпоканье вытягиваемых пробок и перезвон бокалов. Все мое отвращение к пикникам мгновенно улетучилось. Ничто здесь не предвещало отсыревшей задницы и сэндвичей с муравьями.

Морис отгородил часть просеки для распряженных лошадей, и они принялись валяться и кататься по траве, почувствовав облегчение, как пожилые дамы, освободившиеся от корсетов. В окнах дилижанса опустили шторки, младшая гостья заснула на его подушках, а остальные освежились охлажденным персиковым шампанским в крохотном открытом дворике borie.

Ничто так не содействует созданию приятной атмосферы, как отрадное приключение, комфортное нарушение привычного ритма бытия. Морису досталась благодатная публика, которую он, несомненно, заслужил. Он позаботился обо всем, ни в чем не ощущалось недостатка, ни во льде, ни даже в зубочистках. И уж конечно, голод нам не угрожал. Морис пригласил нас занять места за столом и представил выбор первых блюд: дыня, яйца перепелки, тающая во рту brandade[45 - Треска по-провансальски (рубленая треска с маслом или сливками с чесноком) (фр.).], паштет из дичи, фаршированные томаты, маринованные грибочки и так далее, далее, далее, от одного конца стола к другому. Стол как будто спрыгнул с разворота подарочной кулинарной книги из тех, что никогда не увидишь на кухне.

За вводным словом Мориса последовала краткая пауза, во время которой мне вручили самую тяжелую и самую аккуратно выполненную поздравительную открытку – круглый металлический дорожный знак двух футов в диаметре с откровенным напоминанием о прожитых годах.

Bon anniversaire et bon appеtit![46 - Со славным юбилеем и приятного аппетита! (фр.)]

Мы героически бросились в атаку. За первым штурмом последовал легкий отдых, мы вставали, прогуливались, не выпуская из рук бокалов, возвращались к столу. Ланч затянулся на четыре часа. К моменту, когда подали кофе с именинным gateau[47 - Сладкий пирог (фр.).], мы впали в блаженное отупение, тормозившее даже застольную беседу. Мир окрасился в розовые тона. Пятьдесят лет – удивительный возраст!

На обратном пути лошади не могли не ощутить увеличения веса пассажиров, однако рысили они более оживленно, чем утром, вскидывая головы и принюхиваясь к воздуху. Воздух же проявлял повышенную активность, ветер то и дело порывался скинуть с голов соломенные шляпы. Издали донесся какой-то приглушенный недовольный рокот. Еще несколько минут – и небо почернело.

Лишь только мы успели вывернуть на дорогу, как с неба просыпался крупный ледяной горох, весьма неприятно долбивший по нашим макушкам и плечам, тарахтевший по твердым поверхностям колесниц и шлепавший по мокрым спинам лошадей, подбадривая их лучше всякого кнута. Поля шляпы Мориса обвисли, прилипли к ушам, с красного жилета дождь стекал на белые штаны. Он смеялся и кричал, соревнуясь с какофонией природы:

– Oh l? l?, le pique-nique Anglais![48 - Ой-ля-ля, вот да английский пикник! (фр.)]

Мы с женой с грехом пополам прикрылись дорожным одеялом и обернулись посмотреть, как дела в дилижансе. Крыша его, очевидно, оказалась не в силах противостоять стихии, ибо из окон то и дело высовывались руки, выливая воду из шляп.

В Бюу мы ворвались галопом, Морису пришлось сдерживать лошадь, стремившуюся поскорее попасть домой, в теплую конюшню. К чертям этих двуногих и их дурацкие затеи с пикниками!

Промокшие, но веселые жертвы непогоды ввалились в ресторан, принялись согреваться чаем, кофе, более терпкими и максимально крепкими напитками. Вместо элегантных участников пикника за столиками стучали зубами фигуры в промокших одеяниях, с прилипшими к черепам волосами. Непрозрачные в сухом состоянии белые штаны теперь поздравляли присутствующих надписью «Веселого Рождества!», художественно выполненной красными буквами на заднице просвечивающих сквозь мокрую ткань трусов. Соломенные шляпы казались кучами слипшихся кукурузных хлопьев. Под каждым на полу образовалась персональная лужа.

Сухая мадам и сухой Марсель, официант, ехавший в кабине фургона, обеспечили пострадавших сухой одеждой и marc, и ресторанный зал превратился в раздевалку. Беннет под своей бейсболкой гадал, не следует ли ему проделать обратный путь в плавках. Его боевой экипаж, омытый ливнем, сверкал оставшимися на сиденьях лужами. Во всяком случае, гроза миновала, констатировал Беннет, щурясь в окно.

В Бюу гроза миновала, а в Менербе ее лишь слышали издали. Домой мы возвращались по той же сухой пыльной дороге среди бурой пожухлой травы. Стоя перед домом посреди раскаленного двора, мы понаблюдали за солнцем, повисшим на западе над двойной верхушкой горы и нырнувшим в скопившиеся там облака.

– Ну как тебе пикник? – спросила меня жена.

Что за вопрос! Конечно же, мне понравился этот пикник. И вообще мне нравятся пикники. Я без ума от пикников!

Поющие жабы святого Панталеона

Одно из самых странных и примечательных событий, организованных в память повальной декапитации французской аристократии двести лет назад, осталось незамеченным, не освещенным средствами массовой информации. Даже местный рупор времени, иной раз раздувающий на целую полосу такие малозначащие инциденты, как угон автофургона с рынка Кустеле или междеревенские соревнования в boules[49 - Шары (фр.).], даже, повторяю, акулы печати из «Le Proven?al» не заметили этого исключительного в мировом масштабе события.

Впервые я услыхал об этом в конце зимы. Двое в кафе напротив boulangerie[50 - Булочная (фр.).] в Люмьере обсуждали вопрос, показавшийся мне весьма странным: могут ли жабы петь.

Более крупный из двоих, судя по жестким мозолистым ладоням и запыленному комбинезону – каменщик, в это не верил.

– Если жабы поют, то я – президент Франции. – Он приложился к своему красненькому. – Эй, мадам! – заорал каменщик даме за стойкой. – Как ваше мнение?

Мадам подняла взор от подметаемого ею пола, оперлась обеими руками о древко швабры и обдумала вопрос.

– Что-то не похож ты на президента. А насчет жаб… – Она пожала плечами. – Я в жабах не разбираюсь. Все может быть. Жизнь – штука странная. Вот я однажды сиамскую кошку видела, так та сама пользовалась туалетом. У меня и фото есть. Цветное.

Второй собеседник, тот, что поменьше, удовлетворенно откинулся на спинку стула, считая вопрос решенным.

– Вот видишь? Все может быть. Мне шурин говорил, что есть в Сен-Панталеоне мужик с жабами, с кучей жаб, так он их тренирует к Bicentenaire[51 - Двухсотлетие (фр.).].

– Иди ты! – подивился крупный. – И чем они нас порадуют? Флажками будут махать? Плясать под музыку?

– Петь. Петь они будут. – Меньший допил вино и отодвинулся от стола. – Говорят, что к Четырнадцатому июля они смогут «Марсельезу» изобразить.

Так и не придя к согласию, они удалились, а я попытался представить себе, как можно добиться от существ с весьма ограниченными вокальными возможностями воспроизведения звуков, волнующих сердце каждого француза, затрагивающих его патриотическую гордость при мысли об отрубленных головах, сыплющихся в плетеные корзины. Возможно ли это? Я слышал до сих пор лишь неорганизованное кваканье неученых лягушек вблизи нашего дома. Более крупные и, возможно, более одаренные жабы смогли бы, вероятно, осилить и значительный диапазон, и большую длительность нот. Но каким образом их обучать, кто возьмется за это? Очень, очень интересно.

Прежде чем искать человека в Сен-Панталеоне, я попытался заручиться авторитетным мнением. Мой сосед Массо должен знать о жабах. Он часто говорит, что в природе для него нет тайн. Природа, погода, живые существа, летающие, бегающие, ползающие в Провансе… Если в политике и ценах на недвижимость для него еще не все ясно, то в вопросах природы он дока.

Я дошел до глинистой ложбины на краю леса, в крутой склон которой врос домишко Массо. Три собаки дружно бросились мне навстречу, свирепо гавкая, пытаясь сорваться с цепей. Не подходя слишком близко, я свистнул. В доме тут же что-то упало, послышалось проклятие – putain! – и в дверях появился Массо с перемазанными оранжевой краской руками.

Он подошел к собакам, распихал их по конурам и, сунув мне для пожатия локоть, сообщил, что пытается сделать свою собственность еще более привлекательной к весне, когда возобновит попытки ее продать. Как с моей точки зрения, оранжевый – не слишком броско?

Подивившись его художественному вкусу, я перешел к жабам. Он схватился за усы, окрасив и их в оранжевый цвет, вспомнил о краске, отдернул руку.

– Merde! – Массо протер усы тряпкой, размазав краску и модифицировав их кричащую расцветку, в которой преобладал кирпичный цвет, результат воздействия вина и ветра.

Пригорюнившись, Массо покачал головой.

– Нет, жаб я не ел. Лягушек ел. Но жаб не доводилось. Конечно, английский рецепт, так?

Решив не описывать ему английский деликатес «жаба в норе»[52 - Первоначально мясо, теперь сосиски, запеченные в тесте.], я уточнил:

– Не о еде речь. Меня интересует, могут ли жабы петь.

Массо уставился на меня, подозревая подвох, и обнажил свои ужасные зубы.

– Собаки поют. Врежь псу сапогом по яйцам, еще как споет. – Он задрал голову к небу и изобразил, как запоет пес, которому врезали сапогом по… м-да. – Жабы… Да отчего б и жабам не спеть? Кто знает… Вопрос дрессировки. Мой дядя в Форкалькье козу плясать научил. Как только аккордеон услышит, сразу в пляс. Очень неплохо изображала, только, скажу я вам, все ж не так, как одна свинья, которую цыгане научили. Вот та была танцором – высший класс! Tr?s dеlicat[53 - Очень изящный (фр.).], несмотря на габариты.

Я рассказал Массо о подслушанной в кафе беседе. Не мог ли он подсказать, как найти того человека?

– Non. Il n’est pas du coin[54 - Нет. Это ж не за угол шагнуть (фр.).].