Тень власти

Они повесили головы и молчали.

– Если бы они были виноваты, неужели бы я стал бы защищать их? Разве вы не знаете, что я говорил о вас в совете? Разве вам неизвестно, что я делаю для вас все, что только могу. Если они не той веры, что вы, то что за беда? Вы жаловались на инквизицию, вам не нравились пытки и костры. Теперь все это вам опять понадобилось. Неужели вам не стыдно самих себя? Неужели вы забыли, что сказал Христос «Не судите, да не судимы будете!» Какой срам!

Они опять поникли головами.

– Теперь ступайте спокойно домой и дайте и им идти своей дорогой. И знайте, что, если кто-нибудь поднимет против них оружие, он будет качаться на виселице.

Странное явление – толпа. Она может быть чрезвычайно опасна, но если вам удастся ее образумить, вы можете руководить ею, как ребенком.

Все стали покорны, как нельзя более. На недавних героев никто и внимания не обращал: раздражение улеглось окончательно. Это был хотя грубый, но в душе добрый народ, гораздо – гораздо лучший, чем его собратья в городском совете. Когда я дал женщинам денег, многие из толпы подошли к ним и также дали, кто что мог, и первыми дали те, которые громче всех кричали: «На костер! На костер!»

Словом, дело приняло такой оборот, что им нечего было бояться.

Хуже всех пришлось отцу Вермюйдену. Он получил сильный удар, которым у него был вышиблен передний зуб и который он, конечно, долго будет помнить. Но в то время он радовался, что ему довелось пострадать за Господа.

Как бы то ни было, дело кончилось благополучно, и я поспешил в городской дом. По всему пути меня приветствовали толпы народа. Я не боялся его и не хотел даже показать вида, что боюсь.

Войдя в комнату, где происходили заседания совета, я сел на свое место. Ничего необычного я не заметил. Как только водворилась тишина, я встал и стал просить их осуществить то, что было мною задумано. Я сказал, что жить – не значит только пользоваться комфортом и удобствами, что надо также уважать себя и подумать о грядущих поколениях, что лучше человеку впасть в бедность и умереть, чем сознавать себя скрягой и продолжать жить. Я высказал им все соображения, которые могли прийти мне в голову, и высказал со всем доступным мне красноречием. Но речь моя не имела большого успеха.

Под конец кто-то спросил:

– Кто же будет командовать войсками, которые вы предлагаете снарядить с такими издержками?

– Конечно, я, – отвечал я, слегка удивленный этим вопросом. – По крайней мере, пока принц не решит иначе.

– Мы не уверены в ваших боевых способностях, – важно произнес тот же голос. – Последний раз вы потеряли почти половину добровольцев, которые были вам даны.

– Да, потому что господин ван Шюйтен заразил их страхом. Если бы в критическую минуту они не бросились бежать, надо было очень немногое. Но война есть война, и всякий, кто идет на нее, не должен упускать из виду, что он может и погибнуть.

Дело принимало забавный оборот. Мне только что предлагали высшее начальство над всей испанской армией, а тут кучка торгашей сомневается в моих боевых способностях.

Мне было смешно в душе. Пожав плечами, я прибавил холодно:

– Впрочем, если господину ван Шюйтену угодно занять мое место и стать начальником всех вооруженных сил в городе, то я против этого ничего не имею. Это будет очень приятно для испанцев. Не пеняйте только на меня, если дело примет плохой оборот.

Тут поднялся ван Шюйтен и важно заявил:

– Вам нечего задевать меня. Я и раньше говорил, имея в виду только благо общины, и теперь буду говорить так же, не считаясь с тем, что мои слова, быть может, вызовут ваше неудовольствие.

«Ого! – подумал я про себя. – Цыплята осмелели и делаются уж слишком развязны».

– Пожалуйста, не стесняйтесь, господин ван Шюйтен, – холодно промолвил я. – Но позвольте и мне также не считаться с вашими страхами в интересах чести города.

При этих словах поднялся член совета, говоривший первым. Обыкновенно он держался всегда сзади, я не замечал его до сих пор и даже не знал наверно его фамилии.

– Вы просите нас дать вам много денег и подвергаете опасности жизнь весьма многих, – начал он. – Я не буду больше говорить о вашем командовании, чтобы не вызывать с вашей стороны нападок на ван Шюйтена. Может быть, мы не знаем толку в подобных делах, ибо мы простые граждане Голландии, не испанские гранды. Потому-то мы так и заботимся о жизни наших сограждан.

– Я теперь сам голландец. Прошу этого не забывать, – резко возразил я.

Он не обратил внимания на мое замечание и продолжал:

– Как бы то ни было, вы не можете нам ручаться за успех. В случае поражения опасность будет угрожать самому голоду, и у нас не останется средств ее предотвратить. Вы здесь говорили о многом – о самоуважении и тому подобном, что могло бы звучать для нас довольно оскорбительно. Но я обойду это молчанием и ограничусь фактами. На основании их я буду голосовать против вашего предложения и прошу совет сделать то же самое.

– Но ради освобождения Голландии стоит рискнуть многим! – воскликнул я. – Если бы Гаарлем рассуждал точно так же, то испанский гарнизон до сего времени стоял бы в этих стенах. Если даже мы и погибнем, то мы посеем добрые семена; вспоенные нашей кровью, они дадут добрую жатву в свое время, и наши дети поблагодарят нас за нее.

– Вы говорите о свободе Голландии, но мы не знаем, насколько эта свобода вам действительно дорога. Вы перешли на нашу сторону ведь очень недавно и, как говорят, не совсем добровольно. Это не значит, что я предъявляю вам в настоящую минуту какое-либо обвинение, но вы должны понять, что мы имеем право пораздумать как следует прежде, чем доверить вам деньги, которые даются нам с таким трудом, и жизнь наших сыновей и друзей. Мы не хотим оставлять город без всякой защиты, если случится что-нибудь непредвиденное, вроде того, что в один прекрасный день вы вздумаете опять вернуться на службу к вашему прежнему повелителю.

Я начинал терять терпение.

– Вы… – начал было я, но мой голос был заглушен криками, раздававшимися во всех углах зала.

– Он папист! Пусть оправдается!

Этого я не мог уже перенести. С того места, на котором я стоял, видна была площадь. Я посмотрел, не явилась ли моя гвардия, но ее не было. Очевидно, она и не явится, так как время было за полдень.

Прежде чем крики стихли, послышался зычный голос Иорданса:

– Выслушайте меня, братья, – кричал он. – Я открыто обвиняю стоящего перед вами человека в том, что он остался в душе испанцем и папистом. Разве он не покровительствовал и не охранял католиков все время, пока он здесь? Разве он не заставил нас оставить у себя римских попов, хотя мы и желали освободиться совсем от соблазна? Разве не он наложил иго на нашу совесть, иго, которое мы так долго сносили? Поистине за это нас и наказал Господь болезнью, которая распространяется все больше и больше. Но этому человеку, нашему губернатору, и горя мало. Хотите доказательств. Сегодня утром несколько испанок, очевидно, подосланных, бросали в колодцы какой-то порошок. Слава Богу, они были схвачены несколькими молодцами, которые повели их, чтобы передать их в руки правосудия вместе с патером Вермюйденом, который старался освободить их. Когда они вели их, этот человек напал на них и освободил задержанных, причем убил троих честных работящих людей, все преступление которых состояло только в том, что они заботились о городе, и жены и дети которых теперь должны умирать с городу. Я сам горько упрекаю себя в том, что терпел все это так долго. Но я помню слова Господа: «Если брат твой прегрешает, иди и скажи ему наедине». Так я и сделал. «Но если он не послушает тебя, возьми с собой двоих или троих. Если же и тех не послушает, скажи церкви. Если же и церковь не послушает, то пусть он будет для тебя как язычник и мытарь». Я все сказал. Что вы можете сказать?

– Вам ничего, – надменно отвечал я. – Не вам обвинять и судить меня. Но я хочу дать совету более верные сведения о том происшествии, которое разыгралось сегодня утром. Четыре честных работящих человека, о которых говорил здесь господин Иордане, были просто-напросто самыми отвратительными оборванцами, какие только попадались когда-либо мне на глаза. Настоящее городское отребье. Они напали на меня, а не я на них. Что касается истории с колодцами, то это нелепость, ибо болезнь началась уже два месяца тому назад. По моим сведениям, вся эта история была нарочно разыграна на моих глазах, а люди, нападавшие на меня, были подкуплены, чтобы убить меня, если смогут.

Я замолчал, давая возможность моим словам произвести свое действие.

Видя, что дело принимает неприятный для него оборот, Иордане быстро возразил:

– Если я неправ относительно вас, то первый готов просить извинения. И я охотно это сделаю, потому что душа моя освободится в таком случае от великого смущения. Но вы могли бы устранить все наши страхи, если бы вы согласились, чтобы этих женщин судили как следует, и мы дождались бы решения суда.

Если бы я согласился на это, то, конечно, я погубил бы их, но зато спас бы свою жизнь, – ведь гвардия моя не явилась. Но проповедник был уверен, что я не уступлю. Отдать эту старую женщину и старика-священника на допрос, который будут чинить друзья этого Иорданса, – никогда!

– Я унизил бы свою должность и занимаемое мною место, если бы согласился на вашу просьбу, – возразил я спокойно. – Но я скажу вам, почему вам так хочется подвергнуть пыткам этих несчастных: потому что вам хочется забрать весь город под свою власть. Развивая суеверие и фанатизм, вы хотите тем самым укрепить свое влияние на массы. Кроме того, вы ненавидите отца Вермюйдена, потому что он является – правда, единственным – примером, перед которым вам делается стыдно.

– Я всегда следил, чтобы папизм не распространялся у нас независимо от того, приятно вам это или нет. Я отвечаю за души, которых я являюсь пастырем.

– Те же самые слова сказал мне инквизитор дон Педро де Тарсилла, передавая мне приказание начать преследования и жечь еретиков, – презрительно вымолвил я.

Он покраснел, как в тот вечер у фру Терборг, и закричал:

– Итак, вы не хотите предать их суду, как я предлагал вам?

– Нет, не хочу. Вы восстали против короля, заявив, что вы можете управлять сами собой, а это значит уважать выбранные вами власти и не угнетать тех, кто всецело в вашей власти. Если вы об этом забыли, то я помню. Однажды я уже сказал, что я не допущу преследований в Гуде, и теперь я это повторяю.

– Вот как! – закричал он. – Я вам скажу, почему вы так поступаете. Потому что ваше сердце до сего времени на стороне Испании и Рима. Вы слышали его, – обратился он к совету, – чего же вам еще нужно?

– Да, они меня выслушали, – заговорил я, – но тут есть еще кое-что. Я обвиняю вас, господин Иордане, называющий себя проповедником учения Христова, в том, что вы подстрекаете народ в городе к восстанию против его законных правителей, в том, что вы замыслили убить меня и для этой цели наняли нескольких негодяев. И как только заседание кончится, я прикажу арестовать вас!

Он струсил, и волнение, по всей вероятности, улеглось бы, если бы ему на помощь не поспешил барон ван Гульст. Он поднялся и начал говорить:

– Прошло то время, когда на обвинение можно было отвечать обвинением же. Слишком много у нас поводов жаловаться на вас, ибо вы не только насилуете нашу совесть, но от вас не ограждено даже спокойствие наших семей. Господин ван Гирт, потрудитесь объяснить совету постигшее вас горе.