Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Вон тот тип, разве он не взглянул на меня, причем дважды? А вон та женщина то и дело подсматривает за мной (как мне казалось) краем глаза! Мне дадут добраться до границы, а потом донесут красным о моем приезде! Я вздрогнул и был готов проклясть себя за то, что согласился на эту безумную авантюру. Но пути назад уже не было! Forsan et haec olim meminisse juvabit, сказал Вергилий. (В школе я писал эту фразу на учебниках латыни – я ее ненавидел.) «Может быть, и это когда-нибудь будет приятно вспомнить» – слабое, надо сказать, утешение в передряге, когда на твою шею накинута петля. Однако позднее такие приключения действительно забавно вспоминать.

Наконец поезд остановился на станции Раяйоки, последней на финской стороне границы. Стояла кромешно темная, безлунная ночь. До границы оставалось полмили, и я побрел по рельсам в сторону России, вниз, к деревянному мосту через пограничную речку Сестру. Я с любопытством глядел на мрачные дома и тусклые мерцающие огни на другом берегу. Это была моя обетованная земля, но она текла не молоком и медом, а кровью. Финский часовой стоял на своем посту у шлагбаума на мосту, а в двадцати шагах от него, на другой стороне, стоял красный часовой. Я повернул влево от моста и стал искать дом финского патруля, к которому меня направили.

Найдя маленький деревянный домик с белым крыльцом, я робко постучался. Дверь отворилась, и я вручил листок бумаги с паролем, который дал мне Мельников. Финн, открывший дверь, рассмотрел листок в свете замызганной коптилки, потом поднес ее к моему лицу, пристально уставился на меня и, наконец, сделал знак войти.

– Заходите, – сказал он. – Мы вас ждали. Как настроение?

Я ничего не сказал ему про свои настоящие чувства, но бодро ответил, что настроение прекрасное.

– Вот и правильно, – сказал он. – Вам повезло, что сегодня так темно. Неделю назад одного из наших подстрелили, когда он перебирался через реку. Тело упало в воду, мы пока так и не сумели его выловить.

Похоже, это был финский способ меня подбодрить.

– А с тех пор еще кто-нибудь переходил? – поинтересовался я с напускным равнодушием.

– Только Мельников.

– И благополучно?

Финн пожал плечами.

– Переправить-то мы его переправили… а дальше не знаю.

Финн этот был тощий тип, похожий на покойника. Он провел меня в крошечную кухню, где трое мужчин сидели вокруг коптящей масляной лампы. Окно было плотно занавешено, и в комнате стояла невыносимая духота. Стол покрывала грязная скатерть, на ней – несколько ломтей черного хлеба, какая-то рыба и самовар. Все четверо финнов были плохо одеты и выглядели очень неопрятно. Они хорошо говорили по-русски, но между собой переговаривались по-фински. Один из них сказал что-то Покойнику, кажется, упрекнул его за то, что он рассказал мне о неудачном переходе неделю назад. Покойник отвечал несколько раздраженно.

– Мельников – безмозглый недотепа, – упорствовал Покойник, он, видимо, был у них за главного. – Мы ему говорили: не глупи, не ходи назад в Петроград. Красно-пузые везде его ищут, его внешность знают во всех подробностях. Но ему так и втемяшилось идти. Наверно, нравится ходить с петлей на шее. С вами, надеюсь, все иначе. Мельников говорит, вы какая-то шишка, но это нас не касается. Вот только краснопузые англичан не жалуют. На вашем месте я бы ни за что туда не пошел. Но, конечно, это ваше дело.

Мы сели закусить хлебом и рыбой. Самовар кипел, и, пока мы упивались слабеньким чаем из немытых стаканов, финны рассказали мне последние петроградские новости. По их словам, хлеб подорожал примерно в 800 или 1000 раз по сравнению со старой ценой. Люди прямо на улице рубят на мясо лошадиные трупы. Всю теплую одежду реквизировали и передали Красной армии. Чрез-вычайка (Чрезвычайная комиссия, или ЧК) арестовывает и расстреливает и рабочих, и интеллигенцию. Зиновьев угрожает истребить всех буржуев, если еще кто-нибудь попытается чинить препятствия советскому правительству. Когда убили еврейского комиссара Урицкого, Зиновьев расстрелял больше 500 человек в один присест – дворян, профессоров, офицеров, журналистов, учителей, мужчин и женщин, а потом красные распространили список из еще 500 человек, которых расстреляют в случае нового покушения на кого-либо из комиссаров. Я терпеливо слушал, считая большую часть этих россказней плодом финского воображения.

– Вас будут часто задерживать для обыска, – предупредил меня Покойник, – и не носите с собой свертков – их у вас отнимут на улице.

После ужина мы сели обсудить план перехода. Финн-Покойник взял карандаш и бумагу и набросал примерную карту границы.

– Мы посадим вас в лодку в том же месте, что и Мельникова, – сказал он. – Тут оба берега заросли лесом. Вот тут, примерно на милю выше, опушка с русской стороны. Сейчас десять. Около трех мы потихоньку выйдем и пойдем по дороге вдоль реки с нашей стороны, пока не дойдем до места против опушки. Там и будете переправляться.

– Почему на открытом месте? – удивился я. – Разве там меня не легче увидеть? Почему не переправиться в лесу?

– Потому что леса патрулируют, и дозоры каждую ночь на новом месте. Мы не можем отследить их передвижений. Несколько человек уже пытались перейти границу в лесу. Кое-кому удалось, но большинство либо попались, либо им пришлось с боем отступать. Но на эту опушку никто не подумает, что там будут переходить, поэтому краснопузые ее не сторожат. Да к тому же на открытом месте нам и самим будет видно, есть ли кто на той стороне. Будем переправлять вас вот тут, – сказал он и показал на место, где река сужалась у опушки. – В этой теснине течение быстрее, вода шумит, так что нас вряд ли услышат. Когда переберетесь на ту сторону, поднимайтесь на холм и возьмите чуть левее. Там тропинка, по которой выйдете на дорогу. Только будьте осторожны, не подходите к дому вот тут. – Он поставил крестик на бумаге у северного края опушки. – Здесь стоит красный дозор, но в три часа ночи они, скорее всего, будут спать.

Оставалось только подготовить «удостоверение личности», которое должно было послужить мне вместо паспорта в Советской России. Мельников говорил, что я могу спокойно предоставить это дело финнам, которые прекрасно информированы о том, какого рода документы надо брать с собой, чтобы усыпить подозрения красногвардейцев и большевистской полиции. Мы встали из-за стола и прошли в еще одну из трех крохотных комнатушек, из которых состоял домик. Это была своего рода контора с письменными принадлежностями и пишущей машинкой на столе.

– Каким именем предпочитаете называться? – спросил меня Покойник.

– Да любым, – ответил я. – Лучше, наверно, если будет не совсем русское. У меня акцент…

– Его не заметят, – сказал он, – но если хотите…

– Напиши ему украинскую фамилию, – предложил другой финн, – у него выговор похож на малоросский.

Украина, иначе Малороссия, – это юго-западный регион Европейской России, где говорят на диалекте с примесью польского языка.

Покойник на минуту задумался.

– Афиренко Иосиф Ильич, – предложил он, – вполне по-украински.

Я согласился. Один из финнов сел за машинку и, тщательно выбрав определенное место на листе бумаги, стал печатать. Покойник подошел к шкафчику, отпер его и достал полную коробку резиновых штампов разных форм и размеров.

– Советские печати, – сказал он, смеясь моему удивлению. – Как видите, мы тут стараемся не отставать от жизни. Часть украдена, часть мы изготовили сами, а эту, – он прижал ее к листу бумаги и оставил оттиск «Комиссар Белоостровской пограничной заставы», – мы купили за рекой за бутылку водки.

Белоостров – это приграничный русский поселок прямо за рекой.

Еще за предыдущий год я имел возможность не раз убедиться в том магическом действии, которое оказывают на рудиментарный разум большевистских властей официальные «документы» с солидными печатями и штампами. Бумаги со множеством оттисков были большим подспорьем в поездках, но большая цветная печать была настоящим талисманом, который устранял все препятствия. Формулировка и даже язык документа имели второстепенное значение. Однажды мой друг приехал из Петрограда в Москву, не имея иного пропуска, кроме квитанции от английского портного. На этом «удостоверении личности» была большая типографская шапка с именем портного, несколько английских почтовых марок и подпись красными чернилами. Он размахивал этой бумажкой перед носом чиновников, уверяя их, что это дипломатический паспорт, выданный посольством Великобритании! Однако это было еще на заре большевизма. Большевики постепенно увольняли со службы неграмотных, и со временем надзор стал очень строгим. Но без печатей по-прежнему обойтись было нельзя.

Финн закончил печатать, он вытянул лист из каретки и передал мне его на проверку. В верхнем левом углу располагался заголовок:

«Чрезвычайный комиссар Центрального исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов».

Дальше следовал текст:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие Иосифу Афиренко в том, что он служит у Чрезвыч. Комиссара Ц.И.К. Петр. Сов. Раб. и Кр. – Арм. Деп. в качестве канцелярского служащего, что подписью и с приложением печати удостоверяется».

– Служит в ЧК? – ахнул я, оторопев от такой наглости.

– Почему бы нет? – невозмутимо сказал Покойник. – Что может быть надежнее?

И в самом деле, что? Что может быть надежнее, чем выдать себя за служащего учреждения, в чьи обязанности входит охота на всякого, старого и молодого, богатого и бедного, образованного и неграмотного, кто посмел сопротивляться и разоблачать эту псевдопролетарскую большевистскую власть? Уж конечно, нет ничего надежнее! С волками жить – по-волчьи выть, говорят русские.

– Теперь подписи и печати, – сказал финн. – Раньше такие справки подписывали Тихонов и Фридман, хотя это не важно, главное – печать.

Из каких-то советских бумаг на столе он выудил одну с двумя подписями, чтобы их скопировать. Подобрав подходящее перо, он нацарапал под текстом моего «паспорта» фамилию Тихонов почти нечитаемым косым почерком. Это была подпись заместителя чрезвычайного комиссара. Документ также должен быть подписан секретарем или его заместителем.

– Распишитесь за секретаря, – сказал финн, смеясь и придвигая листок ко мне. – Только пишите прямо, вот так. Вот оригинал. Его фамилия Фридман.

Глядя на оригинал, я поставил какую-то закорючку, отдаленно напоминавшую подпись большевистского чиновника.

– У вас есть фотография? – спросил Покойник.

Я дал ему снимок, который сделал в Выборге. Обрезав его по краям, финн приклеил его сбоку документа. Потом взял круглую резиновую печать и дважды приложил ее к фотографии. Печать была красная, с такой же надписью по кругу, как и в шапке справки. Внутри печати красовалась пятиконечная большевистская звезда с плугом и молотом[8 - До середины 1918 года официальной советской эмблемой был плуг и молот.] в центре.

– Это ваша справка с места работы, – сказал финн. – Мы дадим вам еще одну для удостоверения личности.

Мне быстро распечатали другую бумагу с такими словами: «Податель сего советский служащий Иосиф Ильич Афиренко, 36 лет». Этот документ сам по себе был не обязателен, но две «бумажки» всегда лучше, чем одна.

Время уже перевалило за полночь, и начальник финского патруля велел нам лечь и недолго поспать. Сам он завалился на диван в столовой. На остальных четверых человек было всего две кровати, и я лег на одну из них с кем-то из финнов. Я пытался заснуть, но сон не шел. В голове роились мысли – о России в прошлом, о жизни, полной приключений, которую я решился вести в настоящем, о будущем, о друзьях, которые все еще в Петрограде, но не должны узнать о том, что я вернулся, если я туда вообще доберусь. Я был взвинчен, зато уныние, охватившее меня в поезде, прошло. Я даже чувствовал иронию моего положения. Все это было настоящей авантюрой с одним здоровенным восклицательным знаком! Forsan et haec olim…

Два часа отдыха тянулись бесконечно. Я боялся назначенного срока, но мне все равно хотелось, чтобы он наступил поскорее, чтобы все уже закончилось. Наконец из соседней комнаты раздалось шарканье, и финн-Покойник ткнул каждого из нас прикладом своей винтовки.