Благодать

Колли качает ей головой. В юбке не побегаешь.

Небо сланец и висит над рыночным городком так низко, что наводит мысль о крышке гроба; Грейс пытается эту мысль раздумать. Под тучами все пропитано водой насквозь. Лошадиная колода переливается через край и брызжет во все стороны. На желтеющей стене извещение о каком-то общественном собрании складывается пополам. На пороге дома видит она человека, глаза долу, весь почесывается, есть и другие, кто смотрится так, будто выбрались из собственных тел и сделались своими же тенями, неотлучными от растворов дверей или стены. Городок, кажется, словно бы в некоем столбняке. И какая ж тишь. Она слышит, как вроде б возносится чей-то сердитый голос, перекрикивая дождь, но нет, дождь заглушает его. Такой тишины она и не упомнит. Ожидаешь видеть больше всякого деловитости, движенья скотины, ведомой по улицам после того, как согнали ее с холмов к Сауню. Людей, предающихся питию. Но главная улица хранит воскресное безмолвие. Грейс пытается уловить, что же таится за дождем, но тот укрывает собою все. Внутри этого звука любая и каждая вещь, но лишь дождю решать, что есть, а чего нет.

Тщедуша-ослик, привязанный к столбу, с любопытством повертывает голову. Колли подается к нему, когда они проходят мимо, оголяет зубы. Ии-а! говорит. Грейс показывает на какой-то уличный козырек и тянет Колли за локоть, пока они не оказываются в его укрытии. Колли снимает кепку и выбивает ее о ладонь. Грейс толкает его. Хватит мокрядь свою на меня стряхивать.

Мокрее тебе некуда.

Церковь звонит в четверть часа, далее – дважды в половину. На улицу выступает темная псина, понурившись, словно задали ей трепку. Только тут замечает она кость, привязанную псу к хвосту. Щиплет Колли за локоть. Говорит, думаешь, это какое-то знамение? А может, просто шалость.

Рядом открывается дверь, наружу вымахивает и замирает щетина метлы. Через улицу ревет мужской голос с присвистом. А ну хорош собаку мучить. Голова крикуна возникает над метлой, озирает Грейс и Колли с их трубками вприкуску. Качает головой. Вы с виду-то все равно что парочка мокрых хорей. На перехожего святого явились поглядеть?

Колли говорит, какого святого?

Она думает, слова у мужика свистят, потому что рот щербатый.

Мужик кивком показывает на улицу. В городе вчера вечером, говорит. Человек тут проходил с митрой епископа, который помер двести лет как, она, говорят, что угодно лечит тому, кто ее наденет, от любых болей до голода. Очередь к нему выстроилась долгая.

Колли оглядывает человека с головы до пят. Мы Динни Доэрти ищем. У которого пони. Знаете, как его найти?

Человек задумчиво опирается о метлу. Щеки на вид свежевыскобленные, но по соленой полосе щетины под каждым глазом не добрито. Смотрится так, думает она, будто на щеках у него отросли брови. Дед Четверобров, вот как есть.

Человек говорит, вы Динни Доэрти ищете?

Колли ему, мы только-только с холмов Уррис.

В такую-то погоду? И ищете Динни Доэрти?

Так я и сказал же. Вы, что ли, не слушаете, сэр?

Вы чьих будете?

Мы Койлы.

Койлы? Моего двоюродного наверняка знаете. Томми Томас?

Колли глядит на Грейс, та пожимает плечами.

Как же вам не знать-то его? Томми все знают.

Мужик примолкает, словно ловит мысль. Погодите-ка, Томми ж помер два года как. За всеми не уследишь, вот как есть. Вы оба два не лиха ли на свою голову тут ищете?

Дальше вверх по улице появляется лошадь с экипажем, Колли уставляется на него. Из экипажа выходит мужчина, помогает выбраться женщине, Грейс видит, оба безупречно одеты, на мужчине черный цилиндр, а у дамы белые кружевные манжеты. Там, где она шагает у мужчины под зонтиком, дождя нет. Она словно скользит на носочках.

Дед Четверобров насмешливо выставляет вперед челюсть. Эка выступает, будто всему тут хозяин. Затем повертывается к Колли и Грейс. Дуйте-ка к себе в свой Уррис. Все больше народу приходит в город потому же, что и вы, а делать им тут только и есть, что околачиваться. Ничего тут не найти, кроме лиха, и вам его достанется, помяните мое слово.

Она разворачивается, словно б уходить, но тут Колли говорит, у нас мама помирает.

Человек бросает на мальчишку взгляд помягче. Говорит, экая жаль, мужичок. Что ж за хворь у ней?

Колли озирает человека с великой серьезностью. Говорит, у ней рак в заде. Ни тебе сесть, ни лечь, ни встать, ни чего поделать. Помирает медленно, пока сама на боку лежит. Лекарь говорит, она его подцепила, когда где-то присела.

Стрела смеха вылетает у нее из нутра к устам, и не поймать, не заглушить ее. Дед Четверобров замахивается метлой на Колли, и они припускают бегом в дождь, в его громадность, в его способность вбирать все и вся как свое выраженье, и Грейс думает, что слышит у них за спиной смех Деда Четвероброва, громовый и сиплый.

Дергает Колли за руку. Где ты этого нахватался? Сроду ничего такого не слыхала. Не мог, что ли, чего попроще придумать?

А что не так? Дед Бенни помер от рака в заде, вот как есть.

Да брехня это все была, Колли. Дед Бенни помер от плохих легких. Ты не слыхал, что ли, как он кашлял? Люди говорили такое в шутку, потому что целыми годами не видал никто, как он с кровати слезает.

Колли умолкает. Затем говорит. Откуда ж знать, если мне никто не рассказал?

Вновь появляется пес с привязанной к хвосту костью, морда книзу от дождя-оплеухи.

Колли говорит, грустней твари за всю жизнь не видывал.

В глазах у пса она видит одновременно и скорбь, и сожаление и задумывается, доступно ли псу постижение всего такого.

Эта ночь отличается от всех прочих, Саунь, ночь мертвецов. Надо найти прибежище, пока не стемнело, бо духам нынче позволено бродить по небу. Она верит, что, если уйти из городка, отыскать какое-нибудь бесхозное укрытие будет проще. Одно дело провести еще одну ночь под открытым небом, однако совсем другое – под открытым небом, заполоненным бесами. Колли и Грейс выходят из городка, в дальней дали присели под измывающимся небом холмы. Они перегнулись за перила моста и смотрят, как кипит духом дождя вода. В наползающей тьме идут мимо больших крестьянских усадеб, и кажется, будто те следят горящими глазами и горящими ртами сторожевых фонарей из репы, зажженных, чтоб отгонять мертвецов.

Гляди! Это Колли вскрикивает и показывает на хлев из грубого камня. Пристроен к нему сбоку хлипкий навес. Они перелезают через ворота и попадают в сочащуюся грязь-траву, крадутся на мягких лапах к лачуге, ухо востро. Колли показывает на молниеносную крысу, исчезающую в канаве. Грейс вскидывает руку и беззвучно вылепливает губами призыв к Колли прислушаться. Сплошь рев и толкотня скотины в хлеву, да дождь садит дробью по крыше. А затем выскакивают собаки, сперва четыре, следом пять, драные созданья всех размеров и мастей. Глаза у них дикие, лая, они дерут клыками воздух. Колли склоняется к одной. Ну-ну, девочка. Худосочным бочком подбирается собака к Колли и против того, чтобы ее погладили, не возражает.

Хлев заперт. Навес полусгнил, дерево пошло гнилью. Гофрированная крыша так проржавела, что уронишь на нее камешек и пробьешь насквозь, думает Грейс. Тут и спальпинь какой дрыхнуть не остался б. Даже пука. Для собак кем-то брошены плесневелая солома и старые тряпки, вонь мочи такая сильная, что едва ль не осязаемая. Грейс и Колли сооружают костровище так, чтоб не видно было с дороги, и собирают сырой хворост.

Грейс наблюдает, как Колли, сидя, трется задом. Ты чего там делаешь?

Пытаюсь нагреть хворост.

Мокрой задницей хворост не нагреть.

Ну и как, по-твоему, тогда?

Надо оставить что-нибудь дивным-пука. В такую ночь, как сегодня, их нельзя сердить.

Они прочесывают заброшенное поле и находят куст, с которого обобрали всю ежевику, не считая малости поздних ягодок, до каких едва ли дотянешься. Погоди, мук, говорит Колли. Проскальзывает малым тельцем своим под куст и сует руку в его сердцевину, сощипывает одну ягоду, затем еще, собирает их все. Шесть неспелых ягод, последние плоды года. Когда выскальзывает обратно, колючка цепляет его за щеку. Ай! Ведьмин коготь меня поймал.

Она трет ему щеку большим пальцем. Сколько собрал?

Немножко. Не знаю.

Придется обойтись этим.

Тот мужик так и не сказал нам, где найти Динни, а?

Завтра еще раз попробуем.

Хе!

Что?

Дристанул ли Динни Доэрти добротненько? Да-да, не раз, не два!

Склоны холмов уже помаргивают кострами Сауня. Грейс и Колли свой разжечь не могут. Она отнимает у собак немножко их подстилки, поджигает их в костровище, и наконец возникает огонек, какой можно растить. Чуть погодя они смотрят, как над костерком розовеют у них руки.

Колли говорит, я слыхал, некоторые волосатые лицом делаются, когда голодают месяцами[13]. Это у нас впереди, в мартышек превратимся.

Хватит.

Когда костер выгорает, им среди собак и вони мочи уже тепло. Бусенец снаружи, и вода, что каплет внутрь с крыши непрерывным потоком, и беспокойство, что копится у нее внутри. Она шепчет Колли, отдай ягоды, я выставлю подношенье.

Колли молчит. Я сам выставлю чуток погодя.

Ты ж не знаешь, как надо класть.

А что, порядок какой есть?

Ну ты просто не знаешь.

Она протягивает ладонь, но он ей ничего туда не кладет. Она принимается тыкать ему в ребра пальцем.

Наконец он говорит, у меня их нету больше.

В каком смысле нету?

Я не удержался.

Что ты с ними сделал?

Съел, и теперь у меня живот болит.

Она умолкает надолго. Ей хочется кричать. Впереди долгая ночь, и совсем без защиты. Лежать в темноте, и что тогда станется. Именно эта ночь с ее тысячей звуков, а вскоре и с тысячей глаз, и ей страшно взглянуть в небо, бо в мыслях своих она страшится увидеть проблеск их призрачного света, мертвых, что рассекают тьму с посвистом по-над полями воздуха и возносят стенания свои, скитаясь сегодня по миру. Падая сверху на них с Колли подобно громадным птицам, чтоб унести прочь, в места мертвых. Вот что с нами станется, думает она.

И тут вспоминает. Говорит, надо вывернуть одежду наизнанку. Это нас защитит. А нет, так виноват будешь ты.

Она отвертывается и выскальзывает из одежды. Он тоже. Потом оба посмеиваются. Это жуть как неуютно, произносит он. Умолкает. А затем говорит, ты правда в них веришь? В дивных-пука? В мертвых? Их вообще кто видел когда?

Кажется, да. Не знаю.

Откуда, по-твоему, они берутся? Мертвые в середке земли живут? Как они оттуда выбираются? Где-то есть жерло ада? Я много раз пытался прикинуть, что там, в середке земли. Если копаешь яму, там ничего, только камни и грязь, ей-ей. Где ж там для них место? Может, они прячутся в лесу или в воде. Или в тайных пещерах в горах. Их там не увидишь, и потому…

От ворот доносится скрип с оттяжкой. Собаки садятся, одна гавкает, то ли приглашение, то ли предостережение. Кто-то – или что-то – направляется к ним. Голос Грейс заостряется до цыц. Она чувствует, как Колли напрягается, хватает его за запястье, стискивает. Теперь-то понимает, что они в любом случае пропали, мертвая душа придет, потому как нет у них никакой защиты, мертвая душа слетит к ним, потому что они дураки. А затем поступь становится кашлем человека в кулак. Бряком ключа в замке. Человек открывает и закрывает дверь в хлев. Долгий миг они сидят напряженные, и ей слышно, как человек опять выходит. Тут она встает, а Колли тянет ее вниз, чтоб села, но ей надо глянуть, кто это был, хочет знать, что он там делает. Она продолжает выбираться наружу, закрывает глаза от ночного неба, а затем позволяет себе быстрый взгляд. Там лишь тьма, великая, плоская, павшая на все, и Грейс на цыпочках подбирается к углу, выглядывает из-за него, видит мало что, однако слышит струю мочи у двери. Затем видит, как движется очерк мужчины, видит, как забирает он что-то от стены, затем возвращается в хлев. Слышит, как он кашляет, представляет, как устраивается в соломе.

Крадется обратно и говорит Колли, это просто кто-то пришел присмотреть за скотиной. Защитить от духов. Думаю, у него ружье.

Пес взвизгивает – она наступила ему на хвост. На миг Грейс замирает, а затем шепотом извиняется перед собакой и пристраивается к теплу Колли.

Просыпается внезапно в темноту, словно падением во сне. Просыпается от отзвуков мужского рева. Так ужас утраивает размеры твоего сердца, но тебя обездвиживает целиком. Все еще есть сумбур сна, и на миг кажется, что она и в пылу того сна, и в ночи, что холодна и всамделишна. Прикидывает, возникло ли то, что она услышала, из какого-нибудь глухого грота сна, ухо устремляется вовне, словно способно выбраться за пределы ее телесной самости, раскрывается во тьму, зрит свой же слух. Слышит же она, что дождь прекратился. Что Колли не проснулся. Что чужак в сарае бормочет сам себе, а затем через миг храпит. У скотника скверные сны, только и всего. Это долгая ночь, и тянется она, словно самый долгий день, обращенный во тьму, и что угодно за то, чтоб кончилась она, вообще все, что угодно, мама и злоключения эти, которые она устроила, и это место, где нам приходится спать. Она смотрит туда, где холмы, видит, что костры Сауня погасли, глаза у нее закрываются и ищут той же тьмы.

Будит ее горячий колючий язык, и она смаргивает и видит закисшие щенячьи глаза. Щенок сплошь слизь и смрад. Фу-у-у-у! Она отпихивает собаку и садится. Псы разбежались – все, кроме вот этого, ушастой дворняжки, что скачет вокруг или, выбрав точкой обзора свои передние лапы, разглядывает Грейс и Колли. На чернильно-черных лапах – два кружка, словно кляксы известки. Все нынче утром получше, думает Грейс. Все в мире отмыло дочиста. Дождь миновал. Духи упрятаны обратно, туда, откуда взялись. Даже сторож ушел.

Она расталкивает Колли. Говорит, можешь переодеться. Нам ничего не грозит.

Псиной она воняет вся целиком.

Колли ей, не, мне лень.

Вид у тебя будет нелепый.

Я к нему привык уже.

Тогда отвернись-ка, пока я переоденусь.

Встает за дроковый куст, а он разговаривает с ней, пока она разоблачается.

Обычно, когда сплю, я потом ничего не помню. Но с этой ночи я кучу всего запомнил. Мне снился какой-то странный город, который похож был на ту картинку Лондона, которую я в школе раз видал. Большие дома вдоль дорог, дороги тянутся без конца, и очень много людей. Помню, мне только и хотелось, что посмотреть на те машины, какие они там делают. Ну я и спросил, а дядька взял меня с собой. Дико странный он был, вот как есть. Все чесал руки себе, как мартышка. Одет был с головы до пят в красное, даже сапоги, и сказал, что звать его Рыжий Хью[14]. Взял меня в тот дом, и открыл дверь, и впустил меня, и там до самого потолка все на свете машины и приспособленья, какие только вообще в голову людям приходили, штуки всякие и рычаги, маятники качаются, и здоровенные штопоры, как носы единорогов, и колеса, и рубанки, и всякое на разбеге, и падающие шары, и я знал, что, если вдумаюсь, смогу все разобрать на части и заново собрать что-нибудь и того лучше. Лучший сон это из всех, что мне снились.

Как оно тебе в таком вот месте все приснилось?

Сам не знаю, откуда взялось. А еще мне снилось, что я знал, как устроить, чтоб ни один зонтик больше никогда не ломался. Мне только и надо было что подходящие материалы. Да вот теперь не могу вспомнить, как оно делается. Голову мою донимает. Пойду отолью.

К ним слетает ворона и дерет воздух граем. Слыхала Грейс, что после Сауня мертвые странствуют на таких вот птицах. Думает о том, что́ вчера сказал Колли. Откуда духи берутся? Столько всего никак не узнать. Вот, например, откуда вправду берется дождь. Сара говорит, дождь – Божья грусть от мира, но Грейс как-то раз слыхала, что оно как-то связано с морским воздухом, когда он добирается до гор. Может, так и есть. И что такое «погода» вообще и почему в этом году по сравнению с другими она такая лютая? Бури посреди лета и что только не. И почему толкуют о всяких разных зверях в разных странах, а в Ирландии нет опасных тварей никаких, кроме дивного народа, но его все равно не увидать, и никто никогда его не видал, только в байках, где речь про людей, с какими ты не знаешься и вряд ли когда их встретишь? И что там Колли так долго?

Ногой разметывает она остатки костра. Сует руку в золу, там уже ни вздоха тепла. Стоит, ждет Колли. Еще минута, и она обходит постройку, шагает к дороге.

Вот тогда-то и видит она долгую спину Боггза. Вспышку рыжих волос его. Это он, точно, тащит Колли за шкирку, мальчишка вырывается, портки спущены до щиколоток, а пятки пытаются нащупать точку опоры. Тут Боггз оборачивается и сшибает Колли с ног кулаком, закидывает его на плечо, как мешок. Говорит, я тебя забираю к матери твоей. Пучок рыжей бороды и походка откинувшись назад, что твой охотник, довольный добычей. Кулаки Колли висят без толку. Она ни о чем этом не думает. А делает вот что. Лишь позднее осознает она, что́ случилось, словно стала машиною или одержимой неким духом. Или даже словно изначально таился в ней другой человек. Эк выдернула она из стенки камень, похожий на зуб, и догнала Боггза, и приложила его тем камнем. Эк завалила его, здоровенного мужика, развернувшегося, словно медленный зверь под ударом, эк осел он на одно колено, затем на другое, эк взгляды их встретились, когда повертывался он, чтоб постичь, что́ ударило его, неожиданная невозмутимость в глазах, яд, вскипевший в тех темных звездах, а за той тьмою увидела она свет понимания, сообщения меж ними, какое ужаснуло ее до самого сокровенного в ней, – и вот уж Боггз просто сидит на дороге, приложив руку к голове, онемелый, бестолковый, окровавленный, а Колли уже на ногах, пытается портки поддернуть, вывернутые наизнанку, плоть у правого его глаза налилась красным, и Грейс орет ему: беги! Колли, беги, будь ты клят! Но он возится, натягивая и застегивая портки, – никак – и делает вот что. Выскакивает из них, перебрасывает через руку и бежит с голым задом в поля, по пятам за ним какая-то Боггзова псина.

Бегут они, пока сердца их уже не стучат, а сокрушены вдребезги, отчего кровь гонится до полной остановки всякой мышцы. Падают наземь, вялые бессильные очертанья, лежат, хватая воздух, под тополями, а те стоят отчужденно, шепча самим себе другую повесть сего мира. Колли лежит, прижимая портки к сраму, у него на лице неравномерно расцветает фингал цвета индиго. Она видит, что кулак Боггза попал в скулу. Колли плачет от потрясения, усталости и, без сомненья, от боли. Все обжимает и обжимает себе лицо, словно зачарован новизной обиды. Оставь в покое, говорит Грейс.

Бежали они бездумно. Бежали вслепую через какое-то поле озимой пшеницы, что сомкнулось с разливною речкой, затем по равнине, через лесопосадку, по залитому водой проселку. Распугивали птиц, мчали стрелой, как последние ласточки лета, белые шеи, пальто плещут за ними, словно хвосты. Позади селенье известково-белых домиков, налетело смазанным промельком, что-то бесово-черное излаялось собакой и побежало с ними рядом, отчасти потехи ради. И вот они теперь, квадратное поле с двумя пегими и гнедой, сбившимися поближе, наблюдают за сипящими этими гостями и фыркают на посягателей.

Колли выворачивает портки на правильную сторону, влезает в них. До того, что она видит его писюн, дела ему нет.

Она думает, что ж я наделала?

Говорит, ляг. Слушай.

Колли шепчет. Гад какой. Ни слова не сказал. Подобрался сзади, пока я ссал. Я его слышал. Как он сопит. Подходил сзади когда. А потом я его унюхал. Но я половину не доссал и остановиться не мог. И потом смог перестать и убрал писюн, и только собрался застегнуться, но портки-то наизнанку, и застегнуть я их не мог. И вроде как знал, что плохое что-то случится. Но и не знал тоже. Вряд ли он понимал, что ты здесь. Вдарил меня кулаком и закинул на плечо, как чучело соломенное. Как мешок хвороста. Как…

Ты хоть на минутку заткнешься, а? говорит она. Ну разок хоть? Думаешь, он убитый? Думаешь, я его убила?

Колли рьяно мотает головой. Затем трет лицо, словно втряс в него новую боль. Ты его срубила, это да. Он вполне дышал, когда мы его бросили.

Я его тем камнем крепко стукнула. Если и не помер, он, может, смертельно ранен.

Мысленно видит она, как бледнеет на дороге Боггз, сидит, шерсть на суставах пальцев седеет. Приходится лечь с превеликой неспешностью, руки у него слабнут, а лицо белеет – отливает от него кровь…

Мне надо вернуться, говорит она. Проверить, не помер ли он.

Уже вскочила. Я вернусь, слово даю.

Нельзя, говорит он. А ну как поймает он тебя? Тянет взгляд, словно хочет схватить ее за сердце. Не бросай меня тут одного.

Она всматривается в него – как он сидит, весь скрючившись, развенчанный из мужчины в мальчишку. Лицо с одного боку напухло.

Надо.

Она промчит по воздуху, словно сам ветер, тайная и незримая. Как свет, что проницает все без шума, без касания. Так бережно, как бабочки, что трепыхаются у нее в животе. Вот бы снова полил дождь, чтоб заглушить этот шум у нее в голове.

Путь назад приходится продумывать, бо путь незнаком. Словно это не она проделала его чуть ранее, а кто-то другой. Тень. Тот тайный некто, кто мечет камни из стен. Лицо Боггза видит она повсюду, слышит безмолвие его смерти и созревание погони. Проходит мимо перелеска и глазеет на звездчатость мокрых следов, свежих, какие оттиснули они в проселок, но памяти о том, как эти следы оставила, у нее нет. Затем видит ее, граничную стенку вдоль дороги. Подбирается к ней на четвереньках, словно какое жвачное, думает она. Страшась глянуть поверх, узреть неизменяемую данность, что есть в сем мгновенье, какое не может быть иным. Пригибается и ждет долгий миг, считая каждый вздох. На десятом вдохе выпрямишься, и ни вдохом раньше. На шестом вдохе она вдруг выпрямляется.

Тела нет. Вообще никаких следов Боггза, ни капли крови даже.

Камень вложен обратно в стену.

Хижина ничейный горб, крыша ввалилась или проломлена[15]. Глинобитные стены постепенно возвращаются в землю, но на одну эту ночь сгодится. Есть мертвый огород, вид у него такой, будто его пожгли, и Грейс с Колли распинывают его в поисках какого-нибудь старого клубня. Она достает спичку, чтоб распалить хворост, они устраивают костерок, укладываются в нишу, где когда-то была кровать. Грейс жмется к Колли, над ними широко раззявлена пасть мира, свешены языки звезд, небо чародейски отделалось от дождя. Неподалеку слышится рев реки. Грейс перетирает листья щавельника и прикладывает Колли к лицу. Вот, говорит. Взгляд у Колли расплывчат, в голосе дрожь. Тело словно выжато из собственной оболочки.

Грейс почти засыпает, когда слышит его шепот. У меня есть план, говорит он.

Какой?

Я стану отравителем лошадей. А ты станешь ходить из города в город за мной следом и вылечивать лошадей обратно.

Но я ж ничегошеньки про лошадей не знаю, куда там про снадобья. Ты от того удара дурной стал, что ли?

Сон приходит к нему быстро, словно свечу задули бездымно до тьмы. Голова его покоится поверх Грейс. Сама она спит под пенкой сновидений, что разлетаются, как птицы, и Грейс просыпается в бескрайнюю ночь, полноту холода и на долгий клык голода. В тяжелую жуть ощущения, что не поспала ни мига. Мы как мертвые, думает она, с прошлым, но без будущего. Я умерла и забралась в землю моей могилы. Когда была она жива, были тепло, и еда, и смех, все то давнее и знакомое, лица младших и мама, которой Грейс еще была нужна. Но теперь мама с ней покончила. Быть уж такой ненужной, но Колли-то нужен, разве не за тем мама Боггза послала, чтоб он забрал Колли домой? Теперь ее осеняет, что поутру она обязана сказать ему, ты отправляешься домой, потому что ты должен, потому что это все ошибка. Великое приключение, на память. Она доведет его до самых болот, а дальше отправит одного. Пошлет его домой, чтоб уберечь себя от Боггза.

Лачугу они покидают, промерзши напрочь, онемелые до самых кончиков пальцев. Истина этого мира, думает она, в том, что холод самое правдивое состояние всего, а тепло суть временная. Холод не выгорает в спешке дотла, как огонь, а с беспредельным терпением ждет. Она топочет, будя ноги, хлопает в ладоши на ходу, Колли тащится, надутый, позади. Она все выспрашивает, что ему снилось. Говорит ему, что ей приснился человек, у которого не хватало пальцев, он преследовал ее, но Колли не слушает. Иди сюда, говорит она. Обнимает его, и уж такой он маленький в ее объятиях. Держится так, думает она, что решишь вроде, почти мужчина, но плечи у него что ангельские крылья, какие в пальцах у тебя могли б сломаться.

Река встречает их ревом целого мира. В нем и дождь, и гнев, сплетенные в единый напор. Они видят, что река в паводке, взбаламученный бурый поток мчит безглазо, белоязыко, нагружен всем проливнем с холмов. Грохот заполняет им уши, проклиная звуки всего прочего. Колли благоговейно присвистывает. Чтобы Грейс его слышала, приходится кричать. Вчера так люто не было. А затем вид у него делается серьезный. Попробуем поудить?