Благодать
Она орет, форель всю выловили.
Думает, эта река запросто обдерет самые камни, по которым течет.
Река бежит по болотам и приведет их обратно в город. Мысли ее путаются вокруг Боггза. Что он поделает с раной, которую она ему нанесла. Может, бросит искать их, вернется в Блэкмаунтин и наорет вместо этого на маму. Этот рев сердитой реки – рев Боггза у Грейс в голове.
Они тенью следуют вдоль кромки реки, натыкаются на места, где она поднялась выше берегов, клубится вокруг деревьев и лапает заросли или добирается до низко висящих ветвей, а те отхлестывают от потока, словно ужаленные.
И вот там, где река возвращается в свои берега, Колли это видит. Повертывается, показывает на реку позади них.
Ей приходится орать, чтобы он услышал. Что?
Ты слепая или как?
Что я там должна увидеть?
Он делает шаг к берегу и трясет пальцем. Вон.
Не вижу, говорит она. И тут вдруг видит. Медленно плывет к ним вся промокшая белая туша, останки овцы, подползает, головой заглубленная в воду, словно овца вглядывается в некую глубину, где есть ответ истине ее смерти. Грейс мнится, что река с достойной скоростью несет это тело к погребению его.
Колли орет, давно ль, как думаешь?
Сдохла недавно, иначе ее б уже выловили.
Надо ее достать.
В голосе у него столько надежды, что Грейс не понимает, как ему ответить. Думает, наверняка ж оно тухлое, отравленное или того хуже. И бед-то, если их с ней поймают. И все же видит в уме у себя мясо в котле.
Идет за Колли к берегу. Он кивком показывает на карман Грейс.
Достань-ка ножик, что тебе мама дала.
Прыгает на молодой вяз, болтается на ветке, пока та не надламывается. Обнажается тайная мякоть ее плоти, и Колли принимается пилить на разломе. Когда ветка отрезана и заточена до острия, туша уже исчезла вниз по реке. Они бегут вдоль берега, Колли с палкой наперевес, как с копьем. Она слышит, как он орет. Хе! А затем: вон она! Старый боярышник, словно крученая веревка, висит над водой изъявленьем обиды. Колли лезет на него, и Грейс кричит, осторожней. Он сдвигается все дальше вдоль ветви и принимается тыкать в животное палкой. Туша проплывает мимо, головой вслепую в воде. Грейс помогает Колли слезть с дерева, и они преследуют овцу до того места, где речные берега теперь нависают и сужаются, и она его держит, когда он сходит в лиственную гниль у уреза воды и тянется, пытается выловить животное.
Не тыкай в нее, говорит она.
Я пытаюсь за шерсть зацепиться.
Ты ее на другую сторону отпихнешь.
Они наблюдают, как овца движется дальше, словно бы поспеть на некую зловещую назначенную встречу. Она исчезает за рядами утесника и высоким склоном, что огораживают берег. Колли идет, качая головой. Говорит, могли б поймать.
Она ему, мы не поспевали сообразить. Да и в любом разе, как ты собирался тащить ее домой?
Я б на спине.
Весит-то она, да еще и небось воняет. И люди решат, что ворованная. Ты б не смог объяснить.
Она пытается выбросить овцу из головы, но желудок продолжает цепляться. Колли останавливается прикурить трубку.
Грейс кивает. Дай дернуть.
Он улыбается. Я знал, ты во вкус войдешь.
Она видит, что в небе все учтено. Северо-восток кровоподтечен, как щека у Колли, но остальное небо, словно ладная ткань, чистое и белое, а солнечный свет обещает тепло. Грейс кажется, что ей слышен звук, с каким ум Колли вырабатывает план. Когда он прикидывает что-нибудь, брови у него немножко сведены. Но предлагает он в итоге только загадку. Что всегда в пути, да остается на месте, при постели, да спать на ней не может, при рте, да никогда ничего не ест?
Фу, Колли. Эта старая.
За деревьями она видит излучину реки. Прикидывает, на какого зверя похожа река в этой ее беспокойной шкуре, глянцевитой и бурой. Колли вдруг срывается бежать, и Грейс видит овцу рядом, словно та все время двигалась с ними безмолвным сопровождением, слушала их беседу, ждала, чтоб ее выловили. Грейс видит, что овца застряла в зарослях ежевики. Бежит туда, не успев даже задуматься. Берег реки низко сходит к воде, покрыт осокой и лиственной прелью. Колли протягивает к овце палку, тыкает, пока палка не запутывается в шерсти, принимается тянуть зверя к себе. Превращается в рыбаря, щеки надуты, пыхтит, тянясь к воде, кричит на овцу – ну давай же, ну! – и Грейс тоже принимается кричать, и оба они орут в овечьи глухие уши. И тут, словно волею своей они этого добились, туша выпрастывается и остается прицепленной к палке, вниз по течению больше не уходит. Колли вопит от удовлетворения. Пучещекий он, даже просто держа ее, сил, чтоб притянуть тушу к себе, у него нету. Она добавляет ему своей силы, но палка гнется, словно того и гляди сломается, и Колли ревет, найди еще палку!
Она видит, что он весь целиком, до последней унции, держит овцу, выгнут серпом.
Удержать могу, говорит. Но, к бесам, шевелись.
Она бежит, и в уме у нее потрескивает от суматохи и возбуждения. Что угодно пойдет в дело, но на берегу ничего, кроме утесника. Купа деревьев поодаль, и она бежит к ним, слышит, как Колли выкликает, у овцы голова подымается! Она орет через плечо, иду. Но нет. Под высокими деревьями земля мешанина гнили, и Грейс ничего добыть там не может. Хватается за какую-то палку, но та мягка от тлена, деревья эти кажутся Грейс стайкой старух, что наблюдают за ними, сварливолицые. Едва-едва по-над рекой слышит, как ревет Колли. Овца, орет он. Овца подымает голову! Овца прямо на меня смотрит!
Вглубь рощи. Грейс порхает глазами, крыльями летучих мышей, спеша увидеть все. Как деревья глушат рев реки так, что слышны Грейс только ее мысли. Всего одну палку бы. Просто дайте мне одну палку. Думает о дивных-пука, что прячут от нее всё, о том, как вечно они шалят. Она с ними торгуется, но почва не отдает ничего толкового. Грейс теперь понимает, что их добыча будет потеряна. Что Колли на нее разозлится и дуться будет всю дорогу до Блэкмаунтин. Она разворачивается и возвращается к реке бегом, рев ее, когда Грейс вырывается из гущи дерев, трубный рокот некоего громадного зверя. То, что охватывает ее, ощущается даже прежде, чем она успевает это ухватить, словно перемена воздуха перед великой непогодой. Чувство слышимо, подобно шепоту. Как воздух переменился, поскольку что-то не так, – к реке бежит она, однако растерянность навстречу ей, не помнит она этой части берега – выбежала не в том месте, бо нигде ни следа Колли, и где ж овца? Грейс осматривает берег в обе стороны, но Колли нет, и вот тут ее настигает – точная суть того, что́ это, произошедшего только что, и она принимается выкликать его имя, кричит на реку, стоит беспомощно у берега, где замерла развороченная прель листвы, и вот тут понимает она, что́ случилось, видит рубец в глине, какой оставил башмак Колли, скользящий в бурую воду, в реку, которая не отражает ничего, кроме себя. И вот тогда-то видит она палку Колли, та плавает в глубине ежевичных зарослей, а рядом с палкой овца, та лыбится ей безглазою черной головою.
II. Парнишка по имени Тим
Ее поднимают с валунов. Нет в ней теперь никакой воли отбиваться от этого старика, от его запаха, пока несет он ее, морского рассола и псов, чувствует, как укладывают ее на сырую плетенку, дрожит, укрытая его пальто. От неба ей виден клобук, надернутый низко, пока везут ее на веслах через устье. Старик – глаза блестящие, борода. Не изволь беспокоиться, мужичонок. Вот свезло-то тебе, что Чарли тебя нашел, а? Моря плеск у нее в ушах, плюх весел. Взглядывая вверх, видит эти руки на веслах, здоровенные, костяшки красны, кулаками к ней, словно в томной игре пьяного буйства. Промеж кряхтеньем лодочник сам себе насвистывает. Ничего теперь не по воле, а только то, что алчет темноты того, что под, и вниз она сползает, в низ, вдруг чувствует, как ее подняли, вскинули к нему на плечо, понесли к дому, рядом скачет пес. Слышит птичий щебет старухи. Чарли говорит ей, скорей, Тереза, я нашел этого мальчонку, он чуть не утоп в заливе, лежал возле устья реки. Все равно что охапка травы морской на камнях. Ты глянь, какого он цвету. Скорей давай одеяло наше. Легонький такой, легонький что перышко у меня на руках.
Ее устраивают на табурете у огня. Сидит в своем ничто. Возникает вместо мыслей бессветный ветер пустоты. Когда старуха вознамеривается снять с нее мокрую одежду, ей удается воззвать в себе к внезапной силе и не даться. Запах каррагина[16] от старухиной руки, что нерешительно покоится у нее на плече. Старуха говорит, да брось ты стыдиться, мужичонок. Я, что ль, трех пацанов не вырастила? И все ж отступается.
Позднее она понимает, что места эти – рядом с Ратмалланом, округой, о какой она сроду не слыхала. Как же Чарли смеется, когда это слышит. Как так не слышать, если оно все время тут было? Ведь именно тут пресекся старый ирландский порядок. Именно отсюда свершился графский побег[17]. Но в любом разе я тебя перевезу на ту сторону, когда обратно цвету наберешься.
Погодя спрашивает, твои кто будут? Ты откуда? Будут беспокоиться о тебе?
Она качает головой. Говорит, мама померла, вот как есть.
Старик качает головой. Старуха подается вперед и спрашивает, а еще кто есть? Сестра? Или брат?
Имени своего она им не сказала. Они зовут ее «парнишка». Старуха приносит ей одежку, какая сядет лучше, но она ничего другого не наденет. Старуха в итоге стоит посреди комнаты, поджав губы, держит одежки, старик забирает их, кладет в сундук, странный слышен звук от нее, вроде печали.
Дни проходят, как поток-облака, незамеченные в некой ненаблюдаемой ночи. Она черпает ложкой суп из водорослей, случайную рыбу, сплевывает кости в огонь. Старик со старухой стараются не смотреть в мертво-вперенные глаза, в глаза посреди ада ее, что видят сокровенных зверей тьмы, зверей, что бродят чудовищными очерками, словно бы зримые в теневом свете. Ум ее откликается звуками старой жизни. Голосами Блэкмаунтин, что звенят и глохнут. Слышит голос матери, незнакомый ей, голос Сары без слов, просто звук его, слышит, не чувствуя никакой нежности. А следом приходит ночь, когда в поту просыпается она из сновидения столь жизнеподобного, что преследует ее оно не один день. Галдящая толпа сотен людей – несет факелы и секачи, выкликает ее имя. Сара среди них. Что это они кричат. Убийца. Возглавляет их Боггз, глаза горят, облик человечий превращается в волчий, движется он в своем же гнев-свете, словно мельничное колесо с полной свирепостью, если б она хотя б объяснить это могла. Проснувшись от того сна, она бредет оглушенная и забивается в угол до света дня. Чарли находит ее и переносит обратно в постель. Она видит этот призрачный образ Боггза-волка, будто наблюдала его при дневном полнейшем выражении, задумывается, не пророчество ль такая мощь сна.
Думает, я б могла остаться и жить с этими людьми и есть их суп из водорослей. Чарли так и сказал. Он отдал в заклад все, кроме одной своей рыбацкой сети, говорит, потому что больше нет в нем сил рыбачить в проливе в одиночку. Но она знает, что сети они заложили ради еды. Значит, прозиманье добралось даже сюда, думает она.
Чарли хочет научить ее всяким хитростям с сетью. В лодке рассказывает ей, что все трое сыновей его погибли в море в один вечер, сколько-то лет назад, шторм зверской силы, говорит. Вот только что были все с нами, а назавтра уж нет. Она повторяет в уме имена его сыновей. Думает, у старика голос добрый, горечью не убитый, как у его жены. Дает ей табаку, разговаривает с ней, будто она ему сын, пока вместе они сидят и курят. Когда вместе бывают на улице, она утаивает мочу свою в жестянке, стоя спиной к нему. Старик говорит ей, от ссак твоих жуть сколько грохота. Старуха вечно досматривает за ней, странные взгляды бросает. Ей снится Боггз-волк и снится старуха, пока ночь напролет не начинают мучить ее их лица, что змеятся и нависают из ума-тьмы, словно то, что в нем мерцает, предвещает ее же кончину, и принимается она считать старуху злой. И вот как-то раз вечером, пока сидит она и курит на порожке, старуха проходит рядом, склоняется к ней, тянет за мочку, загоняет вопрос в ухо.
С кем же ты это, девонька, вечно разговариваешь?
В декабре уходит она, утро муфта синь-стужи, звезды серебристая пыль. Ничего не берет в суму, кроме копченой селедки, завернутой в бурую бумагу. Старик в постели подымается на локте, смотрит.
Много дней брести ей на юг, ожидать грызубастой зимы, какая еще предстоит, погода для декабря мягкая. Думает, можно попробовать это место или то, а потом найдешь, что с собой поделать, какую-никакую работу, и все станет получше. Равнины у моря в эту пору онемелые и отскобленные от цвета, дороги полнятся босоногими. Она думает, из тех они, кого видишь на дороге в Блэкмаунтин, – пропащие души, как называла их Сара, те, у кого даже лачуги нет. Теперь их, кажется, прибавилось, и кое-кто на вид уж такой бедовый, что даже пука к ним не лезут. Они околачиваются на обочине, словно ждут кого-то, бродят по дорогам, взглядом шаря и томясь. Смотрят на нее так, будто в силах унюхать рыбу у нее в сумке. Она думает, зимы пока нет, потому что прозиманье, оно у них внутри. Они глазами впивают ее силу.
Она спускается с дороги, чтоб поесть своей рыбы в уединенье, бо поди знай, кто там на тебя смотрит. Встает под брюхом каменного моста, развертывает рыбу и пожирает ее, жуя под неумолчный плям воды, каплющей со сводов у нее над головой. Поворачивается к реке, слышит мели шепчущей воды и постепенно шалеет от этого, начинает чувствовать, как мутит ей нутро, то ли от рыбы, то ли нет, комкает бумагу и швыряет себе за спину.
Вдруг слышит голос Колли.
Поберегись, мук, сзади!
В тенях движенье, и она видит: то, что показалось ей валуном, оборачивается в некий очерк, и тот сумрачно воздвигается на ноги и прет на нее. Человек. Хруст поднятой бумаги. Задний ход медленными шагами, и вот уж поворачивается она и бросается наутек к высокому берегу, крабом-бочком взбирается по нему, теряет опору, находит ее. Голова у нее поворачивается, и она видит сутулого мужика, отупело топчущегося к свету дня, голого под плащом, конечности грязно-белы, а сам он сплошь глаза, они ищут ее, пока она взбирается по склону. Когда оказывается она в осоке на гребне берега, нож у нее наготове, но скрыт за запястьем. На той дороге она единственный силуэт, единственная тень, что удаляется прочь, бегом, а после замедляется до задышливого шага. В уме видит ясную картинку, белизну елды того человека, длинный язык лижет рыбные обертки. Глаза голодно имают ее. Она поглядывает через плечо, однако никого за ней нету.
Остается лишь звук ее дыхания, ее ног по дороге, ее тела, рассекающего ветер.
Она говорит вслух, у меня от того мужика со страху чуть сердце не выскочило.
Колли ей, я тебя застукал, Грейс, ты на кукан того мужика смотрела.
А вот и нет.
А вот и смотрела, грязная ты сучонка. А ну раскуривай-ка трубку и дай мне дернуть.
К утешению трубкой она пристрастилась. К тому, как успокаивает она мятущийся ум, бо дороги тревожат ее. Не долголицые побирухи тревожат, не те, что пытаются продать тебе свои ветхие фризовые пальто, дырявые сорочки свои, а один парняга даже целую речь произнес, пытаясь продать мужские сапоги, подметки отваливаются, что твои раззявленные рты. И не та полуслепая тетка, которой она помогла дотащить шелушащийся комод к началу проезжей дороги, как отбрасывал он тень, будто человек сгорбился с нею рядом, тетка спрашивала, нет ли каких телег в сторону города.
Беда от других – от малышни, каких над дорогой не видать. От хлипких фигурок, что идут за тобой, бредут рядом, молятся за тебя, спрашивают, как тебя звать, протягивают чашечку ладони. Один мальчишка идет рядом с ней молча чуть ли не час, а то и больше, взгляд вперяет в нее, как собака. Колли говорит, скажи мальчишке этому, чтоб нахер отцепился. К сумеркам мальчишка все еще поспевает рядом, пока она не поворачивается и не орет, чтоб перестал, чтоб убрался и не тащился за ней, бо нечего ей ему дать, у самой ничего нету. И все еще видать его через много миль, тельце словно призрак.
Малышню свою она видит в личике-репке каждого ребенка. Видит малютку Финбара, часового у изгороди, наблюдает, как она приближается, шагает к ней и вытаскивает за собой на середину дороги тюфяк, набитый соломой. Ребенку не больше четырех, пламя-вихры, нос-бульдожка, ручонка выставлена, голосок до того тихий, что подобен звуку, какой исторгается при объятии. Чтоб какой-нибудь еды купить, говорит мальчик. Она ведет взглядом вдоль изгороди, ищет наблюдающего взрослого, бо знает, что он там есть. А затем думает, может, и нету, может, ребенок этот много миль волок свой тюфяк сам. Она держит нож наготове, мало ли что – воткнет его в плоть, даже если просто побеспокоят.
Думает, проткну Боггза, даже если просто увижу его опять. Да подумать о нем только. Грубиян-тупица, а не мужик. Забияка, и все. Нисколечко я теперь его не боюсь. И все равно поутру, когда просыпается она, спеленатая рассвет-холодом, вновь преследует ее образ из сна, Боггз-волк. В уме картинка неизъяснимого и кружащего зверства.
Она доходит до южного Донегола, поскольку здесь все может оказаться получше. Видит людей на фермах покрупней, как стерегут они свою живность. Как по-особому бросают свое занятие понаблюдать за тобой. Будь здоров многие при ружьях, через плечо или пристроены на камне. Она думает, если б кто из них пристрелил меня, я б, в общем, не возражала. Бо какая разница?
Один городок, следом другой, все одинаковые, думает она. Всегда есть мост и люди с долгими взглядами, праздные на каменной кладке. Всегда день, тяжко висящий над полупустыми улицами. Глаза, что шепчутся за окнами, высматривают лиха. Близ Конвоя[18] какой-то глупец вывесил на бельевых веревках мокрое шерстяное одеяло. Она подкрадывается к нему, как сумерки, на ощупь оно похрустывает от холода. Когда одеяло просыхает, спится ей лучше. В другом городке ее притягивает к витрине платяной лавки, она видит Колли, затененного и патлатого, тот глазеет на нее из витрины. Она вытаскивает нож и режет себе волосы. Видит, как отражение темнеет и принимает очертания тетки внутри лавки. Где-нибудь в другом месте волосы себе стриги, кричит тетка. Что она видит, эта женщина? думает она. Какое-то дикое созданье в мужских одежках себе не по размеру. Но тетка стучит костяшками в стекло и кричит, пока не появляется мужчина, сутулый и неохотный. Орет в витрину. Давай-ка, а ну. Где-нибудь еще волосы свои стриги, остолоп малолетний. На самой макушке оставляет она гребень куриных вихров. Заносит нож под углом злодейства.
Кричит на них Колли. Ну-ка угадай: что пугливое, как овца, но откармливается, как ягненок? Убегает, только глянь на него, но станет есть у тебя из рук?
Дни укорачиваются до далекого солнца, что сестрою сидит с луной. Она идет на юг или, бывают дни, просто сидит, мир без размера, вокруг нее луна и солнце ходят безвременно. Ранним рассветом просыпается она и видит, как дождь метеоров освещает северные небеса. Каждая звезда смаргивает в беспредельной тьме и в один сияющий краткий миг беззвучно падает. Ошарашен ум ее отраженьем подобной красоты. Спешит подсчитать: шесть их было или семь? Глазом моргнуть не успеешь, а уже вот так удача, думает она. Во всем мире я одна тому свидетель, одна пред этим всем. На кончике языка у нее семь желаний. Вот бы мне в постель мою. Вот бы мне к очагу, чтоб всей тепло стало. Вот бы мне плошку картошки. Вот бы мне мои длинные волосы. Вот бы никогда не уходить мне из Блэкмаунтин. Натыкается на мысль, видит Боггза-волка, при факеле, он вокруг нее кружит. Вот бы Боггз сгинул.
Пересчитывает их. Еще одно желание, так? Задумывается на миг, жует какие-то ягоды, затем произносит вслух.
Вот бы домой к маме.
Закрывает глаза, и Колли шепчет.
Уж конечно, и что же ты будешь делать там с этой старой сучкой, все твои беды из-за нее, – слушай, мук, говорю тебе, шагай дальше, потому что впереди найдешь кой-чего получше.
Колли предупреждает ее о том, что она делается безрассудной, но она предпочитает не слушать. Ей теперь кажется, что по дорогам тут ходит больше народу. Сплошь попрошайки и приставалы. И чего только не попадается. На скате какого-то поля она оторопело обнаруживает голову лошади, та лежит, словно пристроилась поспать, а тело убежало, как некий безголовый призрак. С лошади не просто срезали мясо, ее забрали целиком, возможно, унесло некое громадное и жадное животное. И все равно знает она, что убили лошадь воры, в еду от шеи до хвоста. Лучше подальше от дорог, ходить полями и хуторами. Люди настороже, и вместе с тем они же и беспечны. За скотиной своей, может, и следят, а вот движимое имущество прихватить можно, если шустрить. У ней теперь заправский слух на собак. Набивает карманы углем из чьего-то ларя, но спичек, чтобы его растепливать, у нее нету. На каком-то скотном дворе какой-то дурень оставил на улице маслобойку. Она зачерпывает золото горстями, оставляет по себе черно-смазанный росчерк, по-кошачьи слизывает медленное плавленье. И впрямь безрассудная. По временам смотрит на свои повадки и спрашивает, кто она такая или кем становится. Лучшее в тебе, думает она, то самое, что ты знала в себе всю жизнь, потерялось.
За ней гонятся с задов какой-то фермы во тьму, которая не ведает луны и обваливается подобно пропасти. Крики арканят воздух, хотят ее шеи. Дробь движется незримо, беззвучно, и только выстрел в спину объявляет о том, что́ уже случилось. Кряхтенье, и гром-грохот шагов, и пылающий фонарь, словно некий бесовской зрак, вперенный сквозь тьму в ее задышливую одиночность, и как бежит она в пещеристую эту ночь, и ничего при ней, кроме одеяла да прыгучей сумы, сопровождающий ее звук второго выстрела, и как на бегу она сама себе велит остановиться. И останавливается. Чувствует, что одолели ее, осознаёт в тот миг, что нет ей больше дела ни до чего тут, как ни назови – до жизни, если угодно, – и потому прекращает бег, стоит и ждет первого кулака, чтоб ударил ее по голове, или выстрела, какой настигнет добычу. Закрывает глаза, но происходит вот что: двое мужчин, что гнались за ней, как псы за ароматом зверства, пробегают мимо, незрячие, во тьму.
Дни, подобно сну, скользят мимо. Слышит, что Новый год миновал, от чтеца газет, не один день спустя в какой-то деревне Балли-о-что-там[19]. Парняга на деревянном ящике оглашает вслух, механически, новости скольких-то дней давности, протирая пальцем очки для чтения. Читает разношерстной толпе о празднованиях в Лондоне и Дублине. Какой-то дальк[20] стоит с ней рядом, скидывает с плеч мешок торфа, чтоб послушать, трет кепкой грязное лицо и красные глаза. Повертывается к ней и говорит, он эту газету читает каждую неделю эдак вот заунывно, и не понимаю я никогда, что к чему. Она наблюдает за людьми вокруг, те же болтливые дети и какая-то тетка, старая дальше ехать некуда и речью плюется, рука поверх шали, вторая тянет чтеца за рукав, пытается привлечь его поближе к своему навостренному уху. Погромче давай, дядя, погромче.
Будь это какое другое время, думает она, тебя б спросили, кто ты и что ты. Соломы предложили б, устроили бы у огня. Но столько движенья на этих дорогах, что никто не утруждается и взглянуть на нее. Она думает о том, что́ услышала из газеты. О пушечной пальбе, и о фейерверках и грандиозных празднованиях, и о громадном числе людей, и о собравшихся сановниках. Зрелище подобного воодушевления для нее непредставимо. Вызвать в воображении удается лишь яркие и странные пятна, людей, похожих на сверкающие чучела, что движутся сквозь расплывчатый, но при этом сияющий свет, яркость оттенков, пурпурно-синих и желто-красных цветков.
Позднее задумывается, куда ж подевалось все это время? Чувствует, что почти все его и не присутствовала. И все ж зима влачится дальше, словно неповоротливый вьюк, влекомый глухим и незрячим мулом вверх по невозможному склону. Бледное солнце скрыто. Покаянно стоят деревья в костях своих. Все, кажется, ждет, чтоб земля зачала весну, однако ж еще нет. Ей известно: она сама себе удача. Эк удалось ей ускользнуть от худшего в зиме. В предыдущий год мороз пробрался в дом тайком, словно длинная рука под дверь. Сосульки на косяках дверей и окон, Колли их лизал. А теперь дни, если двигаться, едва ль не теплы. Только вот по дождю и по тому, как тучи набрякают темным намереньем, нет тому конца. Она бредет, свесивши голову, внутри дождя, глаза обращены к болтовне.
Разгадай-ка. Веса не весит, и не увидать. Но помести к себе в желудок – и сделаешься легче.
Эта хуже некуда, Колли, но я знаю, к чему ты клонишь. Ох ты ж знаю.
Два дня подряд Колли все пел и пел одну и ту же строчку из песни.
Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра.Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра.Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра[21].Заткнись. Заткнись. Заткнись. Ты меня с ума сведешь, говорит она ему. На дух не выношу старые песни эти. Хватит уже, а?
Но теперь вот в кровоподтечных сумерках на этом мокром холме он умолкает. Она добралась до перекрестка, и впереди какая-то неразбериха. Карета остановилась у обочины, и свет ее фонаря падает на людское сборище. Она думает, это нападение на карету, но Колли говорит, нет, не оно, гляди! Она видит затылки столпившихся вокруг женщины, та стоит на подножке кареты. Вроде как общественное собрание. Слышны крики, молитвы и призывы, а какой-то молодой человек нараспев читает имена старых святых и крестится, крестится. Над женщиной на карете она видит хмурого кучера на козлах, на коленях у него мушкетон. Ей вся эта суета ни к чему, шагает дальше мимо. Алчет она лишь собственного общества, и больше ничьего, бо есть тайные чувства, что переливаются сумрачно. Не то чтоб впрямую желала она быть мертвой. А то, что хочет она исчезнуть без последствий для себя. Оторваться от дерева, словно осенний лист. Упасть так, как падает тьма в оттенки поглубже без мыслей о падающей себе. Ускользнуть от себя этой, словно в миг сна.
