Милашка

***

Междоусобные распри достаточно сократили ряды отверженных. Одни погибли в драках, вторые скончались от ранений, а третьих попросту вздёрнули на Гревской площади. До голодранцев наконец дошло, что сохранить жизнь можно, только посадив на трон очередного короля. Пусть ему придётся платить, но по крайности он будет думать за них. Ведь рождённые в вонючих мрачных закоулках города люди совсем не приучены были рассуждать. Посему почти никто не выразил недовольства, когда во главе королевства трущоб встал уродливый мужлан в летах с кривым носом и кустистыми бровями. Он волочил левую ногу, на правой руке у него не хватало трёх пальцев, но, по заверениям громил, соображал Гектор Вено, по прозвищу Двупалый, почище министров монсеньора. И вот в королевстве людских отбросов воцарилась иллюзия тишины и порядка. На самом деле Вено был ничуть не лучше предыдущего правителя, и сбор дани и расправ с неугодными вернулся на круги своя. Когда старик Бодю умер, и его подопечные поступили под начало Клода Бенуа, по прозвищу Краснорожий. Он был кем-то вроде наместника в западной части города, и ему подчинялись мелкие воришки, побирушки, грабители и выводок уличных девок под управлением сводни Марты Индюшки. Но Луиза не собиралась таскаться по улицам и получать затрещины от сводни и сбежала. Она стала промышлять вдвоём с парнем, который так же с лёгкостью сделал ноги от своего хозяина. Гютену сравнялось семнадцать, этот увалень не обладал быстрым умом, был медлительным, но зато был здоровым и сильным парнем с соломенными вихрами и глуповатым лицом. Он признавал превосходство Лулу, восхищаясь её смекалкой и красивым личиком. Девушка прогуливалась по улицам, строя глазки солидным мужчинам, и заманивала незадачливых ухажёров в тёмную подворотню. А там распалённого ожиданием плотских утех простака поджидал Гютен. Бедняга получал по голове дубинкой и лишался денег, хорошей одежды и украшений. Луиза была весьма аппетитной девицей. Мало кто из мужчин мог устоять и не поддаться её откровенным заигрываниям. Свежая мордашка, нежный ротик, тонкая талия и высокая упругая грудь. Лулу была вульгарна донельзя, но от одного взгляда на неё мужчины испытывали острое желание. Обчистив очередного незадачливого искателя любви, парочка делила деньги поровну, вещи сбывались старьёвщику Трувелю. Под вечер они отправлялись в трактир, а после шли в заброшенный амбар возле реки, где устроили себе жильё. Гютен натаскал соломы, набросил на неё попону и ворованную скатерть. Натянутая верёвка, на которой висела пыльная рваная занавеска, служила им пологом. Оба они тащили в свою жалкую лачугу всё, что, по их мнению, могло её украсить. На грубо сколоченном столе стояла треснувшая ваза. Луиза с гордостью поглядывала на неё и, наломав веток жасмина, и вовсе растаяла, умилившись нежному аромату букета. Она воображала, что тонкий аромат жасмина куда сильнее вони тухлых рыбьих потрохов, выброшенных на берег торговцами. Встав посреди жалкой лачуги, Лулу заявляла, что они чудесно устроились. Сложенный из камней очаг почти не давал тепла. Но летние ночи и без того тёплые. А в холода они забирались в постель и, накрывшись дырявым одеялом, крепче прижимались друг к другу. Оба они выросли в квартале бедноты среди опустившихся людей, и посему не были столь наивны и знали, чем может закончиться такое тесное общение. Они не считали, что поступают дурно. Как-никак, в жизни так мало удовольствий, почему же надо отказаться от одного из них в угоду добродетели? Луиза прекрасно понимала, что останься она у сводни, ей пришлось бы ублажать каждого, кто согласен заплатить. А с Гютеном она была по собственному желанию. У обоих не было родни, что могла бы попрекнуть за слишком вольные нравы. Там, где они росли, не было никаких понятий о приличиях.

Оставшись наедине в своей жалкой конуре, подростки были вполне довольны жизнью и не собирались задумываться о будущем. Гютен любил свою подружку, хотя никак не мог самому себе объяснить это чувство, поскольку любые размышления вызывали у него головную боль и наводили тоску. Одно он мог сказать точно: за Милашку с лёгкостью отдаст собственную жизнь. Для Луизы их отношения держались на привязанности и удобстве, которые приносило подобное сожительство. Ей нравилось, что всю грязную работу берёт на себя парень. Что никто не помыкает ею и не колотит за скудную добычу. Подчас она оставалась дома только потому, что на улице дождливо. И с наслаждением валялась на тюфяке, довольная, что не таскается по улицам в промозглую погоду. В такие дни Гютен уходил на промысел один. И, вернувшись, приносил Лулу маленькие подарки вроде шёлковой ленточки или кулёчка жареных каштанов.

Наступала зима. Снег никак не шёл. Голые ветви деревьев уныло покачивались на ветру. Грязь на улицах и переулках успела подмёрзнуть, и от глухого стука сабо и рваных башмаков становилось ещё холоднее. Горожане старались поскорее нырять по домам, где в очаге весело танцует пламя, даря тепло и уют. Потаскушки, стуча зубами, часами слонялись по кварталу в безуспешной попытке завлечь мужчин. Воришки частенько возвращались ни с чем. Попрошайки за весь день едва могли наскрести пару монет. В один из вечеров Клод Бенуа, глядя на жалкую кучку денег, пришёл в ярость. Да что они себе думают? Чёртовы кретины! Как он понесёт эдакие гроши хозяину? Лентяи проклятые, так и норовят отлынивать от работы, а ему по их милости запросто выпустят кишки! И Краснорожий обрушился на первого, кто подвернулся под руку, – на сводню, которая лепетала, что всему виной холода.

Бенуа распалялся всё больше, лицо его побагровело, он вскочил из-за стола, где на щербатом блюде лежали деньги, и завопил:

– Да ты вообще захлопни пасть, мерзавка! Твои девки уродливы, словно горгульи. Ясно, что на них нет желающих. У-у-у-у, тупица! Не смогла обзавестись ни одной смазливой шлюхой. Конечно, люди шарахаются от твоих кляч.

Он совсем разошёлся и, вновь бросив взгляд на злосчастное блюдо с данью, отвесил сводне оплеуху. Женщина отлетела к стене и, прикрывая руками голову, заголосила, что всему виной Огюст Щипач. Да, да, это парень из его шайки, дубина Гютен, сманил самую привлекательную девку.

Теперь очередь дошла до Щипача, который вдруг припомнил белобрысого паренька. Вот чёрт! Он был уверен, что растяпа давно помер. Ну да, думал, его пристукнули в драке. И, надо сказать, что никто из всей шайки не разрыдался по этому поводу. Гютен туп как бревно. Вечно ходит с разинутым ртом и даже не заметит, если туда влетит муха. Только и умеет махать дубинкой. Если бы он, Огюст, знал, что паршивец жив, то сам бы пинками доставил его к Бенуа.

Клод опрокинул стакан вина и, словно успокоившись, уселся за стол и, глядя на дрожащую со страху Марту и преданно застывшего перед ним громилу, заявил:

– Ну, значит, беглеца следует хорошенько проучить. А девку притащить сюда. И если она действительно так красива, как уверяет сводня, то её можно продать за приличные деньги. Он знает одного сеньора, что не поскупится на невинную красотку.

Сводня, продолжая хлюпать носом, с сомнением протянула:

– Хозяин… а если она… если она не девственница?

Клод просверлил её тяжёлым взглядом и, хлопнув по столу, рявкнул:

– Тогда кретина Гютена надо пристукнуть за порчу товара. Но девку всё равно волоките сюда. Для смазливой потаскухи работа всегда найдётся.

В день ярмарки наконец-то выпал снег, щедро заслонив грязь и густо облепив влажные тёмные деревья, крыши и перила лестниц. Гютен ушёл после полудня. Крестьяне, что привозили товар, как раз соберутся в обратный путь. Будет чем поживиться. Главное, не мелькать на самой рыночной площади, а притаиться поодаль.

Луиза осталась дома. Ей не хотелось покидать место возле очага. Но позже она решила прогуляться вдоль берега и собрать деревяшек на растопку. Работа ей быстро наскучила, и она, швырнув охапку поленьев и обломки весла на пол, одёрнула латаную юбку, поправила чепчик и, покусав губки, чтобы они стали ярче, и, кутаясь в шаль, купленную по случаю у старьёвщика, вышла на улицу.

Она уже подходила к переулку, что выходил прямиком к площади, когда заметила зевак возле арки. Повинуясь инстинкту жгучего любопытства, Луиза подошла к группе людей, смотрящих в одну сторону.

Перед ней стояли две толстухи прачки, прижимавшие к необъятным бюстам корзины с бельём.

– Глядите-ка, совсем молодой!

– Наверняка бродяга. Налакался, поди, в трактире и разбил башку о камни.

– Хей, мамаша, протри глаза! – подмигнул маленький оборванец в дырявой шляпе. – Бедолаге перерезали горло. Когда я подошёл, кровь так и хлестала из раны.

Прачки охнули и отступили на шаг.

– Вот лгун! – возмущённо крикнул второй парнишка в куртке, что доходила ему до колен. – Я первый заметил мертвяка. Ему вспороли живот. Разделали точно свинью. Потроха так и вывалились наружу.

Лулу протиснулась вперёд и без всякого страха взглянула на тело, возле которого стоял гвардеец, ожидающий монахов с повозкой. Под аркой было сумрачно и сыро. На камнях, раскинув руки, лежал человек. Всё было так щедро залито кровью, что невозможно было рассмотреть его лицо. Она скользнула взглядом по нелепо вывернутым ногам в огромных башмаках и вдруг побелела как мел. На одной штанине покойного виднелась заплатка. Она резко разнилась по цвету от грубой ткани штанов и была поставлена так неумело, что топорщилась, словно кулёк.

– О нет! – вскрикнула Лулу, падая на колени и дрожащей рукой пытаясь прикоснуться к безжизненной грязной ладони.

– Знаешь его? – пробасил гвардеец, впившись в девушку взглядом. – Давай, выкладывай, маленькая дрянуха.

– Да чего там, ясное дело! – влез один из мальчишек. – Это же потаскуха, сразу видно. Поди, двое её дружков не поладили между собой, и один прирезал другого.

Гвардеец опустил тяжёлую руку на плечо Луизы:

– Пожалуй, сведу тебя в участок, пусть господин старшина допросит. Если ты и впрямь уличная девка, получишь пятнадцать плетей и отправишься в приют для шлюх. Там тебя живо наставят на путь истинный. Сиди смирно, сейчас монахи заберут тело, и пойдём.

Лулу прижала к губам уголок шали. Она не понимала, что ей говорят. Вид истерзанного тела Гютена лишал её сил. Она никак не могла сообразить, что парень, с которым она делила кров, еду и постель, – мёртв. И что он более никогда не вернётся в их лачугу. Не будет заботливо укрывать её рваным одеялом. Не принесёт очередной подарок, не рассмеётся её шуткам. Боже милосердный! Ведь Гютен единственный, кто заботился о ней! Слёзы градом хлынули по её бледным щекам. Гвардеец молча помог ей подняться на ноги. Подъехала повозка, и двое монахов, перекрестившись, деловито начали оборачивать тело холстиной. Гвардеец разговорился с третьим монахом, что правил лошадьми. А Луиза стояла, навалившись на стену, и по-прежнему прижимала к губам шаль, словно пытаясь заглушить своё горе.

– Вот она, шлюха паршивая! – раздался у неё над ухом сдавленный женский голос.

Марта Индюшка вцепилась девушке в рукав и прошипела:

– Так я и знала, что притащишь зад поглазеть на своего недоумка. Ну и задаст же тебе хозяин, дрянь ты эдакая!

С минуту Лулу удивлённо смотрела на сводню и, словно очнувшись, изо всей силы отпихнула её. Подхватив юбки, она рванула прочь и юркнула из арки на другую улицу. Луиза слышала, как завизжала Марта. Обернувшись, заметила громилу с неопрятной бородой, что бежал за ней по пятам. Лулу неслась словно помешанная. Она петляла в улицах и переулках, но преследователь не отставал. Внезапно послышался грохот падающего тела и отборная брань. Громила поскользнулся, но быстро вскочил и вновь кинулся в погоню, прихрамывая и изрыгая проклятья.

Луиза напрягала последние силы, горячее дыхание обжигало ей горло, ноги гудели. Но страх гнал вперёд. Она старалась добраться до квартала дю Морей. Туда мужлан с разбойничьей рожей не рискнёт сунуться среди бела дня. Вот показались чистые улицы и солидные особняки, но преследователь не отставал. Возле одного из особняков стоял экипаж. Занавеска окна отодвинулась: видно, сидящего в карете заинтересовала юная оборванка, которая бежала по улице, громко стуча по брусчатке старыми башмаками. Из особняка вышел остроносый человек в добротной накидке из сукна и сел в карету. Лошади медленно двинулись. То и дело оборачиваясь, с искажённым от отчаяния личиком, Луиза поравнялась с экипажем, и внезапно дверца открылась, словно приглашая беглянку. Недолго думая, она вскочила в карету, и возчик хлестнул лошадей. Экипаж помчался прочь, а громила, бранясь и чертыхаясь, глазел ему вслед. В азарте гонки он даже не заметил, куда угодил, и теперь тупо озирался на окруживших его гвардейцев.

Глава третья

Луиза уставилась на господина в летах, что сидел напротив. В полумраке кареты перстни на его руках таинственно мерцали. Меховая полость укрывала его ноги. Он молча улыбался, поглядывая на девушку. А сидевший с ней рядом остроносенький господин брезгливо отодвинулся, буквально прижавшись к окну, и, скривившись, отряхивал полу накидки, словно успел запачкаться об одежду беглянки.

– Итак, дитя моё, я правильно понял, что ты удирала от грязного мужлана? – произнёс сеньор.

– Ваша правда, господин. – Луиза вообразила, что старик очарован ею, и, желая уехать как можно дальше, она кокетливо поправила волосы и приосанилась. Сеньор опустил морщинистые веки, сдерживая смех.

– Леблан, накинь на бедняжку полость, она наверняка замёрзла.

Остроносый приподнял бровь, но, видно, не решился спорить и, стараясь не прикасаться к беглянке, бросил ей на колени мягкую меховую накидку.

Лулу едва не задохнулась от радости. Когда она неслась по улицам, тело её пылало и пот успел пропитать жалкую сорочку насквозь, теперь она начала мёрзнуть. Натянув полость до носа, она улыбнулась. Вот повезло! Только бы старикан не вышвырнул её из экипажа раньше, чем она успеет согреться. И Луиза стала отчаянно кокетничать с ним. Если сеньор везёт её к себе, то, может, догадается ещё и покормить? И не намекнуть ли ему на плату заранее? Пять экю – вполне приличные деньги. Хотя, судя по перстням, богатой одежде и обтянутыми атласом стенкам экипажа и бархатным занавесочкам, можно рискнуть и попросить семь или даже десять экю. Сейчас она уже не думала о погибшем парне. Не то чтобы Лулу была бесчувственной и злой, но жизнь в трущобах приучила её не слишком убиваться об умерших. Там, где она росла, смерть была слишком обыденна. Тем более бедняжке Гютену уже ничем не поможешь. Надо и о себе позаботиться.

– Как твоё имя, дитя? – спросил старик.

– Милашка, Лулу Миньон, – подмигнула она.

– Есть у тебя родня?

– Нет, сеньор. Знать не знаю ни матери ни отца, – равнодушно бросила беглянка.

– Сколько тебе лет?

– Почём мне знать? Говорят, что шестнадцать или около того.

Старик продолжал задавать вопросы, пока не заметил, что гостья откровенно клюёт носом. Тепло от меховой накидки, пережитый страх и усталость, слёзы при виде убитого Гютена начисто лишили её сил. И она задремала, как маленький ребёнок, который может заснуть в любой момент, уткнувшись носом в игрушки.

– Боже, господин Валуа! – громко шепнул Леблан. – Зачем вам эта оборванка?! Право же, после неё придётся перетягивать новой тканью экипаж и сиденья. Не говоря про полость, которую легче выкинуть, чем очистить.