Счастье из морской пены

Меня передернуло; я совсем отвыкла от общения с другими людьми, и как-то не ожидала, что придется контактировать с кем-то еще, кроме докторов. Впрочем, и контакта со врачами я бы тоже с радостью избежала. Если бы могла. Если бы. Если…

«Мало мне шишки, еще и людей придется терпеть!», – злилась я, раскладывая свои вещи.

Юный врач сказал, что оставляет меня до утра здесь, а утром за мной «подадут карету». Это было совсем не смешно, но он выразился именно так, хотя речь шла о больничной койке, на которой отвозят в операционную.

Я, конечно, не хватала его за руки с требованием объяснить мне немедленно вся и все. Но, видимо, он понял по моему лицу сам, что мне нужна информация. И рассказал, что, несмотря на пункцию, они точно ничего не знают, и потому приходится «осуществить вмешательство». Нет, это будет не больно, и я ничего не почувствую, – наркоз сейчас хороший. Шрам… Он вздохнул и отвел глаза. Чуть-чуть подумал. «Мы постараемся не оставить вам шрам», – твердо сказал он, смотря мне в глаза. Но он ничего обещать не может.

Врач ушел, я лежала и смотрела в белый потолок, слушая щебет соседок. Я уже знала их имена, и даже их диагнозы, и тем более, – прогнозы, которые они сами себе делали. Каждая из них уже показала мне свои «боевые шрамы». И я с ужасом думала, что если вот это значит – «не оставлять шрам», то какие же следы они могут оставить в самом неприятном случае.

Позвали на обед. Мне не хотелось есть, и я отвернулась лицом к стене, делая вид, что сплю. Медсестра была настойчивой, – она хлопала меня по плечу, побуждая развернуться, а когда я проигнорировала ее советы, начала громким голосом стыдить меня, говоря, что «веду себя как ребенок», «она не нанималась тут побудку устраивать» и «тебе все равно надо поесть». Мне было не слишком понятно, когда мы перешли на «ты», но ее въедливый голос так болезненно ввинчивался мне в череп, что я поддалась уговорам и поплелась в больничную столовку.

Давали щи с размякшей капустой, твердые, как дерево, куски печенки в заплывшем жиром соусе и водянистое картофельное пюре. Я ковырялась ложкой в предложенных блюдах и от нечего делать рассматривала других едоков.

Там были «группки по интересам», некие объединенные по какому-то признаку компании женщин. Они судачили о чем-то между собой, щебетали с другими через столики, и явно чувствовали себя в этом социуме как в своей тарелке. Чего не скажешь обо мне.

Посидев немного, я выпила компоту, отставила тарелки с недоеденным обедом в сторону, и направилась в палату. Там я отвернулась ото всех, поджала ноги, накрылась одеялом с головой и провалилась в долгий сон.

Глава II. Уехать в спешке

Разбудила меня медсестра с таблетками. «Выпейте, – сказала она. Это поможет вам спокойно поспать». Я усмехнулась. Происходящее до боли напоминало мне анекдот про «Больной, проснитесь, вы забыли выпить снотворное». Она тоже улыбнулась, и спросила, – ела ли я. Я отрицательно покачала головой. Тогда она отправила меня в уже закрытую столовую, – там есть повар, она вас покормит, только не забудьте, – таблетки лучше есть после еды.

Повар действительно там была, и она оказалась явно недовольна моим появлением. Но выделила тарелку каши, и я пристроилась в уголке, и макала серый хлеб в комковатую белую массу, пытаясь представить себе, что это не больничная еда, а бабушкин торт с кремом на плотной, тягучей, так прекрасно впитывающей в себя запах ванили манной каше.

Было невкусно, и настолько сухо, что не лезло в горло. Я попросила у повара чаю; в ответ она швырнула мне железную кружку через окно раздачи, что-то раздраженно пробормотав. Вздохнув, я поймала катающуюся по жестяной полке кружку, которая, громыхая ручкой, стремилась добраться до пола. Удивительно. Платишь за ночь в больнице больше, чем зарабатываешь за сутки труда. А чувствуешь себя заключенным, которого шпыняют все кому не лень. Может, это своего рода терапия?

Набрала из большого эмалированного чайника немного коричневой жидкости. Такое ощущение, что чай варили прямо там, в этой емкости. Причем это не первая и не вторая заварка. Пошаталась немного по серому коридору, но вскоре пронзительный свет электрических ламп прогнал меня прочь, и я пошла в палату.

Шла и думала, – почему я? Почему именно я здесь, а не кто-то другой? Я не так много зла сделала, я не убивала, не грабила, не прелюбодействовала, – так за что мне все это? З а ч т о?..

От внутреннего скулежа меня вдруг отвлек странный звук. То ли плач, то ли писк.

Я прошла еще немного, и обратила внимание на нишу в стене, в которой и находился источник звука.

Скрючившись, на подоконнике сидела девочка, совсем юная девушка, у которой вздрагивали плечи и дрожал подбородок, – оттого, что проходили последние слезные конвульсии, которые бывают перед тем, как человека поглощает его внутренняя пустота. Как мне это было знакомо…

Я присела рядом с ней и робко потрогала ее за плечо. Она вздрогнула и обернулась, но даже это крохотное движение стоило ей больших сил. И она залилась в новом плаче.

Спросила, что с ней. В ответ она молча распахнула синий байковый халат, и я увидела красивую, вздернутую грудь. Одну. А еще короткий толстый шрам – вместо второго такого же высокого бугорка с алой пуговкой соска. Это было так дико, так… ассиметрично, что я зажмурилась.

Потом снова открыла глаза и посмотрела еще раз.

Картина никак не изменилась.

Тогда я обняла ее, эту девочку, и мы с ней заплакали уже вместе, в голос, оплакивая каждая свое, но такое общее горе.

Потом, уже находясь в палате, совсем опустошенная от внешних слез и кровоточащей внутри боли, я таращилась без сна в потолок. Царящее вокруг несчастье было оглушительным, оно затмевало все звуки и другие проявления окружающего, НОРМАЛЬНОГО мира. И я никак, никак не могла избавиться от мыслей о том, почему я здесь.

Не вообще в этом мире, а здесь, в этой больнице.

Здесь ведь так ужасно, так страшно. Словно это один из самых последних кругов ада.

Наверняка не все больницы такие. Должны быть места и получше. Вот, например, несколько лет назад одна знакомая, живущая в Израиле, рассказывала о том, как преодолевала схожую с моей проблему. На тот момент ей было за шестьдесят; крепкая, статная женщина, после операции она сменила мужа (второго? Третьего?..). Помню, как она хвасталась, что не осталось даже следа, и показывала всем свою загорелую, по-девичьи крепкую грудь.

«Я ведь тоже могу поехать туда», – вдруг пронзила меня мысль. Могу поехать в клинику в Израиле, а не оставаться на этой обочине жизни. Это же хоспис, самое настоящее «последнее пристанище» перед смертью. Отсюда нет дороги в нормальный мир, мир здоровых. Есть только путь вперед ногами, с биркой на большом пальце.

Неужели я настолько себя не люблю, – чтобы взять и остаться здесь?..

Я лежала на спине и смотрела в потолок, который кружился надо мной и то наклонялся ко мне, то улетал в самые небеса. Наблюдая за ним, я чувствовала, как во мне клубятся непонятно откуда взявшиеся силы. И, как только их концентрация стала критической, – они подняли меня с кровати, и отправили в кабинет к юному доктору.

Тот, по счастью, не ушел домой и даже не спал на своем раскладном кресле, когда я, тихо постучавшись, заглянула к нему. Он стоял у окна, и кивком пригласил меня заходить. В руках у него была рамка с фотографией невероятной грузинской красавицы с толстой косой, раскосыми глазами, четко очерченными губами и скулами. «Черкешенка», – подумала я. Красавица обнимала девочку, свою миниатюрную копию.

– Жена с дочкой, – сказал он, проследив за моим взглядом.

Я смутилась, почувствовав неловкость за свое так некстати проявленное любопытство.

Он вопросительно смотрел на меня, а я все никак не могла собраться с силами, чтобы ему рассказать.

– Боитесь? – сочувствующе проговорил он, и показал рукой на кресло: мол, садитесь.

Оставшись стоять, я тихо сказала:

– Я ухожу.

Он как будто не удивился. Задумчиво подвигал грязные чашки с остатками кофейной гущи на своем столе, и негромко спросил:

– Куда?

И я ему все рассказала. Про плачущую в коридоре девочку со шрамом и изможденную женщину в лифте, про мою знакомую и ее грудь, про то, что в Израиле хорошая медицина, а я знаю язык и могу себе позволить сделать все необходимые манипуляции там.

Он слушал меня, не перебивая, только кивнул несколько раз.

Потом сказал, что понимает такое решение, и согласен с ним.

Я удивилась.

А он распахнул окно настежь, сел на подоконник, и, и, поерзав, достал из кармана пачку LM, закурил сигарету и кивком пригласил меня присесть рядом. Я села; он выбил из пачки одну сигарету и дал мне. Держа ее в руках, я рассеянно подумала, что не курила уже три года и даже не помню, как пахнет такой табак.

Юный доктор говорил. О том, как устал от бедности нашей медицины, от того, что нет самого необходимого, и что ему ночами снятся эти девочки с раскроенной грудью, у которых – ну какое может быть будущее, о чем вы?.. на них сами врачи ставят крест, и многие из этих девочек так и не становятся женщинами, да никем они не становятся, потому что разве ж это жизнь.

Он говорил с силой, и я знала, что он не врет.

Этот врач разделял мое решение, и подбадривал меня, а под конец сказал:

– Знаешь, я ведь тоже. Уезжаю в Израиль. В этом… году.

От неожиданности я поперхнулась ароматным дымом, который я вдыхала, а он – выдыхал. И, пока юный врач хлопал меня по спине, я пыталась прокашляться и понять, о чем идет речь. А он рассказывал, и с каждым словом его голос становился все сильнее, все уверенней.

Оказывается, его уже ждут в Ришоне[1 - Ришон-ле-Цион – город, расположенный в центральной части Израиля.], в клинике Ма ор, и ему осталось отработать всего девятнадцать дней. И он считает каждую оставшуюся до конца срока минуту, потому что знает: скоро начнется совсем другая жизнь.