Золотой песок

– Но они делают деньги на твоих романах.

– Не только. У них огромное количество авторов. Помнишь знаменитую присказку советских продавщиц: «Вас много, я одна»? Вот, они у себя одни, а писателей много.

– Издательств тоже немало, – заметила Зинуля.

– Крепких, по-настоящему прибыльных – единицы. Раз они сумели стать такими, значит, они правы и по-своему талантливы. И если при этом им удается покупать меня дешевле, чем я стою, значит, я дурак, а они умные.

– Ракитин, кончай выпендриваться, – поморщилась Зинуля, – так нельзя жить. Тебя надувают, а ты ушами хлопаешь.

– Почему надувают? Действуют по законам бизнеса.

– Так ты тоже действуй по этим законам.

– Они такие пошлые, эти законы, такие скучные, – произнес Никита, зевнув во весь рот, – и требуют постоянной озабоченности, суеты. Станешь суетиться, сам не заметишь, как разучишься писать романы. Плетение словес останется, но это уже будут мертвые слова. А они, как сказал классик, дурно пахнут. Бывает, сочинитель начинает неплохо и от первых аплодисментов сходит с ума, ему кажется, мало и денег, и славы, он ожесточенно торгуется с издателями, дергается от постоянного зуда, что его недооценивают, обманывают, строят козни. Он бросается давать бесконечные интервью, хочет себя все время видеть в телевизоре, как фрекен Бок из «Карлсона», начинает активно действовать локтями, расталкивая других, мускулатура у него развивается, локти становятся железными, а вот мозги начинают потихоньку отмирать, как рудимент. Смотришь, а писать он уже не может. Все скучно, мертво. Тот слабенький, но неплохой потенциал, который имелся вначале, уже потерян, смят под напором животного прагматизма. Чтобы хорошо писать, нужно быть внутренне свободным от суеты и зависти. Нужны сильные ясные мозги, а вовсе не крепкие локти.

– Но если ты не можешь на своих романах заработать большие деньги, тогда зачем?

– А ты зачем рисуешь?

– Я художник.

– А я писатель, вот и пишу романы.

– Детективы, дешевое чтиво. «Тупоумие, бессильная дряхлая бездарность… Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобвыкшаяся рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!» – торжественно процитировала Зинуля и тут же надулась обиженно: – Дурак ты, Ракитин. Дурак и болтун.

– Ты что, всего Гоголя наизусть знаешь? – вяло поинтересовался Никита. Его клонило ко сну. Кресло было хоть и драное, но вполне удобное. Зинуля кинула ему ватное одеяло, он согрелся, и глаза стали слипаться.

– Не всего. Только отдельные куски. А память у меня, как тебе известно, исключительная. Я ведь русскую литературу люблю бескорыстно. Сама ни строчки не сочинила за всю жизнь. Никогда не думала, что из тебя, Никита Ракитин, вылупится автор криминального чтива Виктор Годунов. Лично я никакого такого Годунова не знаю и знать не хочу.

– Ты хотя бы одну мою книжку открывала?

– Разумеется, нет. Я такую пакость принципиально не открываю.

– Вот сначала прочитай хотя бы пару страниц любого моего романа, а потом говори.

– В том-то и дело, что ты, Ракитин, пакость написать не можешь. Тебе это генетически не дано. За тобой минимум пять поколений с университетским образованием. Тебе плохо писать совесть не позволит. Но ты предатель, перебежчик. Ты не подстраиваешься под массовый спрос, но встаешь в ряды тех, кто уродует сознание людей, кто пичкает читателя камнями вместо хлеба.

– Кроме камней и хлеба, есть еще жвачка, леденцы. Они, конечно, тоже могут быть разного качества.

– Не морочь мне голову, Ракитин. Ты все равно меня не убедишь, будто занимаешься своим делом. Твое дело – литература, а вовсе не криминальное чтиво. Я допускаю, что у тебя получается очень хорошо, качественно, но все эти братки, вся эта криминальная гадость к искусству отношения не имеет. Представляю, что бы сказала бабушка Аня.

– Она бы сначала прочитала мои книги, а потом уж стала говорить, – зевнув, возразил Никита.

– А я вот говорю не читая. Не собираюсь я читать Виктора Годунова. Мне этот господин безразличен. Он занят низким ремеслом. Но Никиту Ракитина я люблю всей душой, читаю и перечитываю с большим удовольствием до сих пор, хотя он, сукин сын, исчез на пять лет, забыл дорогую подругу детства Зинулю. А Зинуля, между прочим, за это время дважды чуть концы не отдала и в трудные минуты своей беспутной жизни была бы очень рада хотя бы одной родной роже рядом. Но вы все меня забыли. Все. Ладно, поэта Никиту Ракитина я прощаю. Он писал настоящие стихи.

Тоска, которой нету безобразней,
Выламывает душу по утрам.
Всей жизни глушь, и оторопь, и срам,
Всех глупостей моих монументальность,
И жалобного детства моментальность,
И юности неряшливая спесь,
И зрелости булыжные ухмылки,
Гремят во мне, как пятаки в копилке,
Шуршат, как в бедном чучеле опилки,
Хоть утопись, хоть на стену залезь…

– Спасибо, – улыбнулся Никита, не открывая глаз, – спасибо, что помнишь. Слушай, Зинуля, у тебя нет знакомых, которые могут сдать квартиру на месяц или хотя бы на пару недель?

– Для кого?

– Для меня.

– Та-ак. – Зинуля прошлась взад-вперед по крошечной комнате, заложив руки за спину и насвистывая первые аккорды «Турецкого марша», потом резко остановилась напротив Никиты и спросила: – Травки покурить не хочешь?

– Нет. Не хочу.

– А я покурю.

Она вытряхнула табак из «беломорины», ссыпала на блюдечко. Добавила какой-то толченой травы и ловко, вполне профессионально забила назад эту смесь в бумажную трубочку. Никита почти задремал, согревшись в драном кресле, под засаленным ватным одеялом, ему стало казаться, будто он вернулся лет на пятнадцать назад; в тяжелом дыму Зинулиного косячка почудилось, что напротив, на облезлой поролоновой тахтенке, сидит Ника, тоненькая, прямая, почти прозрачная, в узком черном свитере с высоким горлом, его Ника, еще не предательница, еще не Гришкина жена.

– Я завтра вечером в Питер уезжаю. Если тебе надо, живи на здоровье. Меня здесь месяц не будет.

– Триста долларов устроит тебя?

– Ну ты даешь, Ракитин, – она покрутила пальцем у виска и присвистнула, – совсем ты, брат, сбрендил.

– А если я тебе эти деньги подарю просто так? Возьмешь?

– Отстань.

– Ладно. Мы с тобой это завтра обсудим, на свежую голову.

– Ноги подними! – скомандовала Зинуля. – Вот так, – она поставила ему под ноги табуретку, – пока я в Питер не уеду, спать тебе в кресле придется. Уж извини. Тахта у меня одна. И денег я у тебя, Ракитин, не возьму, даже утром, на свежую голову. Живи сколько хочешь. Я не спрашиваю тебя ни о чем не потому, что мне все равно. Просто я знаю, если сочтешь нужным, сам расскажешь. А нет – так и не надо.

– Расскажу, – пробормотал Никита, – только посплю немного.

Стоило один раз подумать о Нике, и уже не выходила она из головы, не отпускала. Ему вдруг захотелось, чтобы она приснилась ему хотя бы разок.

Тридцатисемилетняя стройная строгая дама с тяжелым узлом русых волос на затылке, с холодными, ясными светло-карими глазами. Предательница Ника. Гришкина жена. Мать Гришкиного ребенка. Вероника Сергеевна Елагина, кандидат медицинских наук, хирург-травматолог. Девочка Ника, первая и последняя его любовь.

Он провалился в сон, как в пропасть, и снилась всякая дрянь. В десятый раз повторялся подробный кошмар про то, как в него стреляли на Ленинградском проспекте. Казалось, в голове его была запрятана маленькая видеокамера, которая зафиксировала каждую деталь того первого покушения, и теперь какой-то злобный упрямый идиот без конца прокручивает пленку.

И еще вставали перед ним белые кафельные стены маленького «бокса» детской психиатрической больницы, белое, как эти стены, лицо мальчика Феди Егорова, голубые, прозрачные, мучительно пустые глаза. Виделась сатанинская пентаграмма на воспаленной коже, под острыми детскими ключицами, и звучал в ушах монотонный осипший голосок: «Желтый Лог… город солнца…»

Не зря он слетал в Западную Сибирь, не зря нашел это страшное глухое место, маленький пьяный поселок под названием Желтый Лог. И, что самое удивительное, вернулся живым.

Глава 5

Аэропорт в краевой сибирской столице отгрохали огромный, помпезный, по образцу московского Шереметьева-2. Конечно, международного лоска пока не хватало. На лицах, на стеклах ларьков, на рекламных щитах был неуловимый налет провинциальности, который особенно лез в глаза в сероватом предрассветном свете.