Доминум

Мишени были установлены недалеко от дома. Я провел там немного времени, пострелял, а после за каким-то чертом двинулся в лес. Шел долго, погрязнув в мыслях, пока не отвлекся на вороний крик, такой противный, как будто стекло царапали. Я обернулся, посмотрел вверх. Там на тонкой ветке осины сидела жирная ворона. Перья на ее горле вздрагивали, черные глаза бесстыже смотрели вниз. Казалось, птица надо мной насмехалась. Внезапно она показалась мне такой мерзкой, что загудело в голове. Я вспоминал наставления отца о правилах стрельбы. Ничего – о том, что животных нельзя подстреливать.

Ворона почувствовала неладное в самый последний миг. Но я уже выстрелил. Птицу отбросило, туша шлепнулась в траву. Когда я подошел, она уже умерла. Крылья были расправлены черным занавесом, глаза и клюв открыты.

По правде говоря, я не обрадовался. При взгляде на мертвую кучу перьев на душе стало гадко.

За спиной раздался треск веток. В следующую секунду я увидел отца, и внутри все перевернулось. Его взгляд навсегда врезался в память. Злость – вот чем омрачилось его лицо. Тихая, как погода перед дождем. Собственно, я не совершил ничего криминального, но под его взором почувствовал себя преступником. А отец сказал всего пять сухих слов:

– Мы не можем допускать подобного.

Я хотел извиниться, пообещать, что это больше не повторится, лишь бы не терять его доверия, но он уже развернулся и, ничего больше не произнеся, пошел в сторону дома. Я просидел в комнате до темноты, сокрушаясь о содеянном. Мне было страшно выходить, смотреть отцу в глаза, ведь там мог оказаться все тот же холод.

Когда на небе загорелись первые звезды, в дверь постучали и вошел отец с походным рюкзаком. Сказал лишь: «Пойдем» – и ушел прочь. Я мигом последовал за ним.

Мы вышли из дома, направились в лес. Погода радовала теплом и сухостью; ветер колебал листву, где-то вдалеке насвистывал соловей, сквозь замершие кроны просачивались молочно-белые лучи лунного света. Помню, что в груди вспыхнула паника. Я постоянно озирался, а она зверем грызла изнутри. Темнота страшила. Тени казались такими непроглядными и вязкими, что стоило наступить хотя бы на одну, и я бы исчез. Мне мерещились силуэты, выглядывающие из-за толстых стволов деревьев. Они скалились и ждали, когда же я наконец перестану идти по освещенной светом тропке и наступлю во тьму.

Но тут отец остановился и, опустив на землю рюкзак, стал собирать ветки. Вскоре мы уже сидели у теплого, а главное, отгоняющего темноту костра, обложенного камнями. Ни одна тварь не могла подобраться к нам, и я с удовлетворением посматривал в сторону чернеющих кустов, где, по моему мнению, от света прятались чудовища.

Не передать облегчения, которое я испытал, увидев, что отец улыбнулся. Мы сели на плед, после чего разговорились. Сначала я держался скованно, но потом оттаял – то ли от жара костра, то ли от теплоты отцовского сердца. И вот мы уже смеялись.

Прошло около часа; небо избавилось от маленьких тучек, открывая нам небосвод. Отец посмотрел на него. Его взгляд тоже очистился. Исчезла всякая приземленность. Я, как человек, умело заглядывавший в души даже в свои далекие одиннадцать лет, легко определял на глаз, что чувствуют люди. Но ту эмоцию мне не удалось разобрать. Было интересно узнать, о чем же отец думает, и я уже почти коснулся его руки, но тут он посмотрел на меня, заставив отдернуть ладонь.

И ухмыльнулся.

– Скажи, если я доверю тебе тайну, ты сможешь сохранить ее?

– Да? – с подозрением предположил я. – А что за тайна?

– Хотя нет, – передумал отец, – ты всем разболтаешь.

– Нет, расскажи!

Его улыбка поблекла и стала скорее усталой. Театрально выждав пару секунд, отец все же полез за чем-то в карман.

– Вот, возьми, – произнес он.

В его руке оказался темный шнурок, с которого свисала серебряная подвеска в форме маленькой четырехконечной звезды. Она казалась обычной, и я не понимал, почему отец хочет сохранить ее в тайне.

– Что это? – спросил я.

– Путеводная звезда. – Он вдумчиво вглядывался в подвеску. – Говорят, звезды приносят удачу. Когда им хочется. Можешь носить ее с собой или спрятать, но, главное, сохрани. Хорошо?

– Для чего?

– Так нужно, – спокойно пояснил отец. – Возможно, однажды она поможет тебе отыскать дальнейший путь. Ладно-ладно, рассматривай это как простой подарок. Хочу, чтобы она была у тебя.

С этими словами отец передал подвеску мне.

Потом он решил показать созвездия. Без всякой карты, по памяти. Да что там созвездия, он и звезды знал поименно.

– Вон там. – Отец ткнул в небо в неопределенном направлении. – Видишь, на крест смахивает? Как птица, раскинувшая крылья. Это Лебедь. Старое созвездие. Самая яркая звезда – альфа – Денеб. Малую Медведицу, думаю, ты знаешь. Все ее сравнивают с ковшом. Полярная Звезда – на самом краю.

Он отвел руку чуть в сторону.

– Отсюда не видно, но, поверь мне на слово, там спрятался Змееносец. Сколько, по-твоему, созвездий в зодиаке?

– Двенадцать, – ответил я, ни на секунду не задумавшись.

– Вообще, по-хорошему, должно быть тринадцать, – поправил меня отец. – Тринадцать созвездий, лежащих на эклиптике – линии, по которой за год проходит Солнце.

Звезд было слишком много, и я не удивлялся, что кого-то среди них могли забыть. Но отец помнил, а значит, это было важно.

Вдруг позади хрустнула ветка. Я ожидал увидеть нечто страшное, но там была лишь темнота.

– Немного отмотав назад по эклиптике, мы смогли бы рассмотреть Скорпиона. Хотя его здесь тоже не видно.

Я попытался убедить себя, что раз рядом сидит отец, то мне совершенно ничего не грозит. Он не подпустил бы ко мне тьму или монстров. От этой мысли стало спокойнее. Его лицо, всегда глубокое, излишне удрученное, казалось особо добродушным в тот вечер. Мама и потом говорила, что внешне я был точной копией отца, причем это подтверждалось по мере взросления, но вряд ли бы мне удалось когда-либо стать столь же переменчивым и задумчивым, как он.

– Антарес в нем главная звезда. Одна из самых ярких на небе…

– Как думаешь, а ему не обидно? – спросил я.

– Кому? – Отец удивленно посмотрел на меня.

– Змееносцу. За то, что его забыли.

– Наверное, обидно. Всегда неприятно, когда о тебе думают плохо те, о ком заботишься. Но он терпит.

Я не понял, о чем говорит отец. Он обнял меня за плечи.

– У каждого свое место в этом мире, и, как себя не обманывай, ты в любом случае вернешься к нему.

Сладковатый запах клена, под которым мы сидели, щекотал нос. Огонь пылал, и я не мог поверить, что он рано или поздно догорит, поддавшись темноте.

– Но если у тебя достойные цели, ты сможешь изменить мир вокруг. И добьешься чего угодно. – Отец привалился к стволу дерева, покрытому темной и шершавой, как наждачная бумага, корой. – Нужно иметь их, наиважнейшие цели, ради которых будешь готов отдать себя, которым будешь готов посвятить всю жизнь. Иначе сломаешься.

Подул слабый ветер, раздувая искры костра в разные стороны. Они были похожи на маленьких светлячков.

– Надеюсь, ты научишься искать верные цели, Максимус, – тихо сказал отец. Лишь он один произносил мое имя полностью. – Они определяют нас. Узнай, к чему стремится человек, и ты узнаешь его самого.

Я продолжал смотреть вверх, на сияющие огненным пылом искры. Они все еще несли в себе память о костре. Такие преданные. Искры взлетали ввысь, все выше и выше. Порой они гасли, но большинство продолжало свой путь. За своей целью. Вперед, к небесам. В отличие от меня, они могли туда долететь. Искры спешили сбежать от этой реальности, преодолеть все преграды и оказаться в лучшем месте. Они словно хотели стать новыми звездами.

Глава II

Порядок и подчинение

В помещении терпко пахло твердым огнем. Самоцветы в камине остывали, лишь некоторые из них еще тлели фиолетовыми искрами. От кромешной темноты спасал желтоватый светильник, да и тот освещал лишь небольшой уголок кабинета – ровно там, где за просторным каменным столом сидел эквилибрум.

Задумчивость отражалась на его лице – волевом, вечно хмуром и обремененном тяжестью, словно бы эта душа страдала от гравитации чуть сильнее, чем другие. А еще лицо покрывало множество длинных шрамов, точно кто-то в припадке ярости исполосовал широкие брови, тонкую полосу губ, веки впалых глаз, оставив бледные глубокие рытвины. Звезда дремал, он не замечал ни мигания панелей на столе, ни их жалобных сигналов. Ничто для него не существовало.