Не за что, а для чего

И так мы пели в караоке до самого утра, когда бесконечный день завершился, наконец, моим не очень трезвым сном. Алкоголь и нервы – абсолютно не сочетаемы, от слова «совсем»! Смешивать их попросту опасно, пожалуйста, не принимайте вышеописанное как руководство к действию.

По пробуждении меня ожидала сотня пропущенных звонков от папы, мамы и подруги, а также длинная череда CMC, в которых меня на разные лады уговаривали не переживать, не читать какой-то имейл: «Все в порядке, диагноз написан там исключительно для того, чтобы дали визу, а на самом деле он ничего не значит». Надо ли говорить, что после таких уверений я тут же прошерстила почту за последние сутки? Тем более что имейл был подписан моим лечащим врачом, разве может такое письмо ничего не значить, как все утверждают? О, в нем обнаружилось много интересного!

Из Франкфурта я улетала, не зная, как точно звучит мой диагноз, просто запомнила про «рак мозга». Теперь же я все увидела черным по белому: анапластическая астроцитома. В душе тут же всколыхнулось желание узнать все подробности про эту разновидность опухоли.

Конкретизация диагноза, а может, все, что сказал о нем доктор Гугл, настроили меня очень решительно: если остался в лучшем случае месяц и с астроцитомой не выживают, то я проведу отпущенное мне время ярко и красиво, а не в больничных стенах и безнадеге. Глупо идти на трепанацию, чтобы с гарантией умереть, когда можно пожить, переделать кучу дел, еще раз сходить в караоке, помочь всем родственникам и даже с чистой совестью уйти в загул! Мне представлялась, например, поездка на Ибицу, и там – все удовольствия мира. Отличный план, не имеющий изъянов, на мой тогдашний похмельный взгляд.

Поэтому, выпив кофе, я набрала номер родителей и твердо оповестила о своем решении отказаться от трепанации, а вместо этого прожить остаток жизни на полную катушку. Думаю, они прекрасно понимали, и в каком состоянии я нахожусь, и что я прочла диагноз, и что впитала в себя все медицинские сводки Интернета. Мягко, но настойчиво мама с папой пояснили: оперироваться надо, Полина. А то, что ты приняла на свой счет, скорее всего, было написано про глиобластому – от нее действительно ушли многие известные люди, но это следующая стадия и совершенно не твой случай, у тебя всего лишь астроцитома. Их уговоры и это «всего лишь» снова повернули флюгер моего настроения в сторону операции. Так что обратно во Франкфурт я все-таки вылетела.

Пять дней до назначенной врачом даты я провела с семьей и с подругой Ариной – она, бросив все дела, срочным образом прилетела из Лондона, потому что мое ночное CMC: «Врачи сказали, что у меня какой-то рак, но я ничего не понимаю» добавило ей седых волос, мягко говоря. А после такого сообщения я ведь вдобавок перестала брать трубку, и Арине пришлось звонить всем, кому только можно, включая моих родителей… Да, стресс порой толкает нас на загадочные поступки. Тем не менее подруга была рада увидеть меня в относительно бодром настроении и собиралась оказывать мне всяческую поддержку.

Начало октября 2014 года в Европе выдалось теплым, в кафе и ресторанах можно было сидеть на улице. Мы гуляли, разговаривали, много шутили и смеялись. Каждый старался поддерживать какой-то определенный уровень энергии в себе и других, порой мы «перебрасывались» этой энергией, будто искрящимися шарами, заряжая и заряжаясь. Юмор был преимущественно черный, чего греха таить, но в то же время всем присутствующим было кристально ясно, что именно так и надо себя вести: мы, не сговариваясь, сохраняли этот стиль общения.

Запомнилось, что именно на открытой веранде франкфуртского ресторана я открыто закурила при родителях. Да, взрослый сформировавшийся человек 24 лет от роду, имеющий два высших образования, окончивший школу МЧС, работавший в Сбербанке и т. д., и т. п., раньше как-то не удосужился разобраться с этой темой. Понимаете, мне все время хотелось поймать подходящий момент, а идеальные обстоятельства не попадались – да и «работу с возражениями» надо было продумать. Например, что я должна говорить, если папа с мамой попытаются оторвать мне голову? Здесь же расклад, что называется, сошелся: вот какие аргументы против курения могли привести мои родители в том контексте? «Сигарета навредит твоему здоровью»? Серьезно?

Когда я отправила маму с папой немного отдохнуть и восстановиться, то с головой нырнула в тусовочную жизнь с подругой. Мы то спали утром, то не спали вообще, день смешался с ночью. Возможно, мы были первыми, кого охранники выдворяли из караоке за «недостойное поведение», выражавшееся всего лишь… в громком пении. Приходила ли мысль, что пора остановиться и задуматься о предстоящем испытании? Возможно, однажды: когда в кафе нам вместо саке по ошибке подали воду, а мы решили, что уже не способны воспринимать алкоголь на вкус.

Кажется, что я описываю месяцы кутежа, – разумеется, нет, события не заняли и недели. За два дня до операции следовало прийти в больницу для подписания бумаг, а за сутки – лечь в отделение, причем сделать это, само собою, в ясном сознании. Так я и поступила.

«It’s time to go. It’s time to say goodbye»

Больница в принципе невеселое место, но есть такие отделения, в которых царит особо гнетущая атмосфера. Даже когда просто заходишь туда, быстро начинаешь чувствовать давление на психику, поддаваться этому влиянию, видеть, как растет уровень внутренней тревоги. Наверное, что-то такое передается буквально по воздуху. Отделение нейроонкологии трудно описать тому, кто там не бывал, но поверьте: лучше вы прочтете об этом в книге и никогда-никогда не сможете на практике подтвердить или опровергнуть мои слова. Представьте себе несколько этажей, и там – только операции на мозге, кромсание головы, легких пациентов попросту нет. Кто-то косой или кривой, у кого-то запал глаз после операции. Кто-то смотрит в одну точку, кто-то смеется ни с того ни с сего, кто-то выглядит нормально, но плачет, потому что это родственники недавно умершего пациента. Народ круглосуточно пьет кофе и курит возле огромной пепельницы, по размерам превышающей вокзальные урны, – а что еще делать?

Вначале мне всего лишь нужно было подписать предоперационные бумаги, но вид самого отделения и людей, которые словно тени слонялись по этажу и коридорам, уже впечатлял. Именно на этаже, а не в приемной, становится понятно: скоро ты будешь среди них. Впервые – на консультацию профессора – я зашла в соответствующее отделение с еще не остриженными волосами, и ловила на себе странные взгляды: «Ты не наша, что ты тут делаешь?» Позже меня не покидало ощущение, что я безумно всем сочувствую, но при этом присутствовал и некий страх: как они ходят, как они выглядят, неужели я стану такой? С одной стороны, очень хотелось помочь им хотя бы чем-то, а с другой – внутри рождалась мантра: «Я сделаю что угодно, я буду вести себя как угодно, но не так, не хочу идти по этому сценарию!» Полагаю, что здесь уже было не отрицание, это слишком простое объяснение. Для себя самой я не была среди тех, чье состояние казалось мне настолько тяжелым и заслуживающим сочувствия. Да, возможно, мой диагноз тоже непрост, но все равно ничего подобного: вот такие были мысли.

Второй особенностью после пациентов были нескончаемые беседы с врачами на тему того, как все будет происходить. И если технику проведения операции со всеми неприятными подробностями непрофессионалу еще удастся пропустить мимо ушей, то о возможных осложнениях вам расскажут снова, и снова, и снова. Особенно – в нейроонкологии. Разговоры перед операцией – обычная практика, пациента обязаны уведомить обо всех нюансах, но суть вмешательства в головной мозг в том, что абсолютно любая мелочь может пойти не так. Человеческий мозг – малоизученная территория. Да, есть волшебные хирурги и гениальные ученые, понимающие, какая часть мозга за что отвечает, но даже у них нет точной информации о работе каждого из миллиардов соединений и связей этого тончайшего природного «компьютера». Буквально миллиметр в сторону – и все уже не так. Потому подробные разговоры – правильно, не спорю, и для безопасности врачей в том числе, но как же все-таки тяжело!

Близкие старались сопровождать меня, а я – не падать духом и быть бодрой для них, так что каждый из нас работал мотором позитива для другого. Но иногда эта тактика приносила курьезные итоги. Помню, мама упорствовала в том, чтобы быть со мною везде и присутствовать при всех беседах, а я, сберегая ее психику, сопротивлялась. К тому же определенные вещи и ситуации человек должен проходить сам, лично, с высокой степенью… интимности, что ли. Так правильно. И когда меня с очередной предоперационной лекцией посетил профессор в компании десятка анестезиологов, я настоятельно попросила маму выйти. Она же направилась к двери, но вместо того, чтобы закрыть ее за собой, свернула в коридорчик, ведущий к санузлу, и притаилась… в небольшом шкафу! Не знаю, как эта мысль прокралась к ней в голову и почему никто не заметил этот демарш. И вот в самый разгар описания процесса трепанации, когда я в десятый раз выслушивала, что именно со мной может пойти не так и какие осложнения меня ждут, старалась не пропустить подробности – здесь ведь специалисты, от них зависит моя жизнь! – дверцы шкафа распахнулись, и мама с нервическим хохотом «выпала» из своего убежища. Я белела и зеленела, еще не вполне отойдя от красочных медицинских подробностей, доктора ошеломленно уставились на это явление, и, видимо, окончательно убедились том, что вся наша семья – с большими странностями.

– Мама, выйди, пожалуйста! – достаточно суровым тоном произнесла я, собравшись, наконец, с мыслями.

В ответ на что она по-королевски прошествовала в коридор и, закрыв за собою двери, объявила ожидавшим там отцу и подруге:

– Меня только что дочь впервые в жизни послала на хер!

Естественно, когда врачи удалились, отец зашел в мою палату с логичным вопросом: «Полина, ты зачем „послала“ родную мать?» – и наткнулся на мое полное недоумение по этому поводу.

Мы сами создавали себе абсурдные ситуации, попахивающие то ли комедией положений, то ли легким сумасшествием, но, возможно, иначе мы бы тронулись рассудком совсем по другому поводу. Надо было как-то находить силы противостоять давящей безысходности, окружавшей любого живого человека за порогом этого воистину страшного отделения.

То, что я не плачу над своей судьбой, не погружаюсь полностью в осмысление диагноза и легкомысленно порхаю по этажу, наверное, воспринималось персоналом как большая странность, даже какой-то род психического отклонения. Одна дама, которую мы с Аришей почему-то прозвали Гердой, пригласила меня в свой кабинет для подписания согласия на операцию и прямым текстом поинтересовалась, отчего я не плачу. «Не хочется как-то». Что еще я могла ответить? «Ты и правда понимаешь, что именно с тобой будут делать завтра? Ты понимаешь, что тебе вырежут левую лобную долю, потому что у тебя там опухоль? Понимаешь, что, скорее всего, после операции будешь не говорить, а мычать, или даже перестанешь понимать человеческую речь?» Вы не поверите, но дама вскочила и продемонстрировала все, о чем рассказала, наглядно: она тянула звук «м-мы-м», подволакивала ногу, показывала полуприкрытый глаз – все вышеперечисленные возможные осложнения. После каждого приступа пантомимы Герда переспрашивала, почему я так спокойно реагирую – может, я слишком плохо знаю язык, чтобы осознать свою судьбу и заплакать наконец? Тогда, наверное, нужно сообщить еще вот про такой нюанс и образно передать, как именно я буду лежать, дергаться, ползти и так далее? Все еще нет нужной реакции? Продолжаем. Больше часа длилась эта прицельная пытка подробностями. Я шокированно смотрела мощное театрализованное представление, и хотелось то ли насыпать вокруг себя защитный круг из соли, то ли просто выбежать из кабинета. Слезы подступили к глазам только один раз: когда упорная сухонькая фрау подчеркнула, что на операции она будет правой рукой моего нейрохирурга. Я живо представила, каково это – оказаться во власти человека, настолько по-живодерски смакующего всякий негатив, – и действительно готова была разрыдаться! Абсолютно не хотелось, чтобы Герда ковырялась в моем теле так, как пыталась сейчас ковыряться в душе. Скорейшим образом подписав необходимые бумаги, я пулей вылетела из кабинета, никому не обмолвившись, что там происходило.

Если бы на этом все кончилось! Еще один интересный посетитель пришел в мою палату вечером перед операцией, когда я уже надеялась остаться одна и как-то морально подготовиться. Мужчина, представившийся местным (больничным) юристом, протянул мне некие бланки и сказал, что я должна написать на них свое последнее желание, «поскольку такая тяжелая операция» и все в том же роде. Это уже показалось мне перебором, и я, каюсь, испортила бланки, нарисовав на них средний палец. Повозмущавшись, юрист все же оставил меня в покое.

И я оказалась наедине с собой – без перспективы принять, к примеру, снотворное, потому что назавтра в голове должна быть абсолютная чистота и ясность.

Не отрицаю, найдется очень много людей, которых подробнейшее обсуждение нюансов лечения, в т. ч. и осложнений, настраивает на конструктивный лад, успокаивает, дарит почву под ногами и вселяет уверенность в своих силах. Им нужен максимум возможной информации, это их подпитывает и вовсе не кажется им негативным или истощающим. Но я не отношусь к их числу, у меня подобное вызывает внутренний протест, словно мне извне навязывают тяжелый сценарий, роль в котором я изо всех сил отказываюсь примерять на себя.

Даже если диагноз и звучит как приговор, я предпочитаю думать, что остается хотя бы малейшая возможность для диалога.

Поскольку перед операцией мне не спалось, я начала действительно анализировать свою жизнь и на полном серьезе задаваться вопросом, где, что и почему пошло не так. Что мне пытаются сказать при помощи этой болезни, что доносят до меня, куда мне стоит свернуть, что переосмыслить? Я взяла листок бумаги и написала обращение к… Богу? Вселенной? В общем, к тому Единому, что непременно существует, а значит, сохраняются шансы договориться. Записка получилась краткой и конструктивной: «Дорогой Бог, привет, пишу тебе… (оттуда, где я сейчас нахожусь). Насколько я понимаю, что-то пошло не так? Наверное, это было… (далее я перечислила все пункты, которые пришли в голову)? Наверное, я должна исправить вот это и это, выполнить то-то и то-то? Если я правильно поняла твой урок, можно, я очнусь от наркоза нормальной? А если неправильно, то можно не просыпаться вообще? Дата. Подпись».

Потом я написала вторую записку, для родителей о том, что очень люблю их и все непременно будет хорошо. Эту записку я перед самой операционной успею сунуть подруге прямо в руку, но уже завтра. Пока что меня ожидала долгая ночь наедине с собой.

На тот момент я уже пережила одну тяжелую и в какой-то степени «судьбоносную» ситуацию, где тоже фигурировали многочасовая операция, наркоз и неизвестный исход, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что могла сделать онкологическая болезнь. Я сейчас говорю о серьезной травме лица и последующей полной его реконструкции. Мне было всего 16, когда обыкновенная поездка с семьей на горнолыжный курорт принесла мне мое первое грандиозное медицинское «приключение».

Многие подростки довольно самонадеянны, кричат «гоп!» раньше, чем прыгнут, и стремятся совершить что-нибудь «крутое», чтобы выделиться, – я не была исключением. На лыжах я стояла всего лишь второй сезон, но меня манил сноуборд своей яркой атрибутикой и невероятными трюками. Сообщив тренеру, что я – опытный фристайлер и желаю немедленно поехать на трассу, где можно совершать вращения на 360 градусов, я отправилась туда, невзирая на плохую видимость и откровенно портившуюся погоду. Для нашей семьи в принципе не бывало ситуаций «не то настроение» и «что-то погода не очень»: катались мы с утра до вечера, если уж выбрались отдохнуть. Покорять трассу в снегопад мне даже казалось особо привлекательной идеей. И, не освоив толком правильную постановку ног и безопасную технику катания, я понеслась вниз с горы. Внезапно на моем пути возникло живое препятствие: мой брат отдыхал на склоне, лежа на животе, а ноги поднял вверх, и сноуборд, соответственно, горизонтально держался на них. Учитывая мою скорость, я могла либо упасть сама, либо переехать его, и помним про видимость. Хорошего решения принять не удалось, скажу только, что ударилась я о плоскость чужого сноуборда очень неудачно: кромкой мне разрезало лицо надвое так, что даже кусок мышцы упал на снег, а кожа «чулком» завернулась наверх к носу.

Половина всей отпущенной мне природой крови, наверное, осталась тогда на трассе. Сквозь болевой шок я запомнила ярко-красные пятна на белом снегу, шум вертолета спасателей, опустившегося прямо на склон, и зевак, снимающих меня на телефоны, – люди, ради всего святого, это худшее, что вы можете сделать, если видите несчастный случай. Помогите или вызовите помощь, а если не получается, то просто уходите. Но нет, они кольцом окружали прилетевших врачей и глазели, как меня экстренно штопают прямо на горе, ставят капельницы и пытаются остановить кровотечение. Реанимация находилась в ближайшей больнице, но туда еще надо было долететь. Первые швы, конечно, выглядели так, словно их накладывал мясник, но на фоне огромной потери крови о красоте речи не шло, довезти бы пострадавшую живой.

Маме, которая с нами не поехала, долго не сообщали, что произошло, тем более что такие вещи – разговор не телефонный. Но конспираторы из нас были не слишком хорошие, и она начала подозревать неладное почти сразу.

– А можно Полю услышать? – задавала мама вопрос по громкой связи.

– Она уже уехала, это же на целый день, – выкручивался папа Саша.

– Что-то она уже третьи сутки днем и ночью катается?

– Да, ты знаешь, днем и ночью!

Конечно, как только врачи разрешили лететь, мы все возвратились в Москву, и скрывать мою полную потерю лица не было никакой возможности. Мама бросилась в комнату обнять Полю, только вместо Поли сидело нечто с опухшим и перекроенным жуткими швами «фасадом» – конечно же, от таких впечатлений у мамы случилась истерика. Мне было жалко и ее, и себя, хотелось как-то поддержать нас обеих, но в той ситуации позитив было выкроить просто неоткуда.

Пока семья обивала пороги больниц в поисках хорошего хирурга, я уехала в пустующую бабушкину квартиру и занавесила в ней все зеркала, потому что видеть себя такой просто не могла. Друзья, конечно, меня навещали, но даже простой выход в магазин был для меня стрессом, а на учебу в тот год я не вернулась по вполне понятным причинам. Ужас состоял не в самой травме, а в том, что врачи не брались сделать мне нормальное лицо из, простите, месива тканей и швов, которым оно стало.

Тогда мне было больно и дико страшно, казалось, что это наихудшее событие в моей жизни – да и что за жизнь с таким отражением в зеркале? На каждый новый отказ я реагировала рыданиями, и спасибо папе, что он не сдавался, пока не нашел Дэна Бейкера, 87-летнего пластического хирурга, буквально «икону» в этой области медицины. В четвертой главе, в подразделе «1001 отказ», я упоминаю обо всем, что он сделал для меня.