Мудрость Салли

Между ними никогда не было секретов.

6

Маша

Все, что я слышу, – звук капающей воды. Она мягко приземляется на траву и землю, сильными блестящими брызгами отскакивает от камней и дорожки. В шестнадцатом веке применялась китайская водяная пытка: жертв сводили с ума, просто капая водой им на лоб. Кап, кап, кап. А иногда – кап. Кап, кап. Непостоянный ритм и постоянные мучения.

Этим утром мелкая морось саваном накрыла памятники и гробницы на кладбище, придавая мрамору блеск, а листьям падуба – сияние. И все вокруг капает.

Я пришла навестить детей. После насыщенного утра на работе – я консультировала человека, страдающего бессонницей, ипохондрика и мужчину средних лет, который считает себя реинкарнацией Элизабет Тейлор, – мне нужно немного покоя и тишины. В укромном уголке кладбища, под защитой древних елей, «спят» дети. Здесь всегда свежие цветы и свежие слезы. Вертушки, плюшевые мишки и блестящие шары из фольги. Жалобные напоминания о внезапно оборвавшемся детстве, хотя для некоторых оно и вовсе не началось. Сегодня, под мелким дождем, у меня почти получается представить, что это – детская площадка. А дети просто убежали домой, оставив игрушки в спешном бегстве от дождя. Но эти дети никогда не вернутся. Эмме Грейс Спенсер было всего три годика, когда она умерла. Единственный ребенок Уолтера и Мари, она обожала танцевать, а ее любимой едой были сандвичи с джемом. Клубничным джемом. У нее был полосатый котенок по имени Попси, а когда Эмма Грейс хихикала, она морщила носик. Ее родители переехали на побережье и открыли кафе. Они не смогли жить в доме, где умерла их дочь. Интересно, возвращались ли они на ее могилу, где держатся за руки два ангелочка. Эмма Грейс танцевала слишком близко к камину, когда загорелось ее новое платье.

Для оставленных родителей жизнь всегда превращается в ад. Билли Бэнд был активным мальчиком и любил похулиганить. Отец называл его «настоящим маленьким мерзавцем», но все равно любил без памяти. На гранитном надгробии Билли вырезан футбольный мяч, напоминание обо всех голах, забитых им за короткую жизнь. Ему было семь, когда он выскочил за мячом на дорогу и попал под фургон с хлебом.

Должна признаться: это была моя вина. Мой любимый мальчик погиб двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней назад, и это была моя вина. У него был спутанный клубок темно-каштановых волос и глаза цвета сирени. Я еще помню мягкость и сладковатый аромат его кожи и чувствую в своей руке его маленькую, совершенную ладошку. Почти все говорили, что это была трагическая случайность, и мне незачем себя винить. Но я, разумеется, это делаю. Каждый божий день.

Я сворачиваю в сторону от детских могил, чтобы подняться на холм, к польской части кладбища, и вдруг меня пугает маленькая фигурка, снующая среди надгробий. Маленький мальчик в синей куртке играет один, таская за ногу грязного плюшевого медведя. Скорбь порождает безумие особого рода, и на короткий миг над разумом берет верх отчаянная, глупая фантазия. Мой малыш? Внутри все сжимается. Разумеется, нет. Сейчас он уже превратился бы в нескладного юношу, боролся бы с подростковыми прыщами и бешеными гормонами и мучился бы на свиданиях. Я приводила его сюда. Некоторым такое место для игр может показаться странным, но ему нравилось. Он без умолку болтал с ангелами и воронами и пытался кормить белок еловыми шишками.

Хайзум заметил ребенка и тянет поводок, чтобы подойти поздороваться. Я удерживаю его и оглядываюсь в поисках мамы мальчика или другого взрослого, но вокруг никого. Увидев Хайзума, мальчишка радостно пищит и спешит к псу, но поскальзывается на мокрой траве и ударяется головой о бордюрный камень могилы. Я поднимаю его на ноги и осторожно провожу рукой по красному отпечатку на лбу, где начинает расти шишка. Внезапный крик мальчика подтверждает тот факт, что ему скорее страшно, чем больно, и я вытираю с щечек слезы, изо всех сил стараясь его успокоить. Аромат детской кожи и мягкость волос приводят меня в смятение, даже спустя столько лет. Неужели никто не присматривает за таким красивым маленьким мальчиком?

– Где твоя мама?

Он качает головой, уткнувшись лицом в медвежонка. Я встаю и снова оглядываюсь по сторонам. Женщина с младенцем в коляске спешит к нам по центральной аллее, рассерженно крича от страха.

– Джейден, маленький негодник! Где ты был?

Увидев маму, Джейден снова начинает плакать и тянет к ней руки. Он награжден шлепком по попе и удушающими объятиями. Теперь женщина рыдает так же сильно, как сын, и покрывает его головку сердитыми поцелуями.

– Он упал. Немного ушиб голову, но, думаю, ничего серьезного.

Я пытаюсь сдержать укоризненные нотки, но, видимо, тщетно. Где ее носило? Она испуганно смотрит на меня сквозь слезы – похоже, она не услышала ни единого слова, – и когда малыш в коляске решает присоединиться к хору, я выдавливаю улыбку и разворачиваюсь, чтобы уйти и не сказать ничего лишнего. Но напоследок не могу удержаться и глажу мальчика по голове. Темно-каштановые кудри. Я спускаюсь с холма обратно к входным воротам, а от нижней дорожки все еще слышен их плач.

Когда умер мой мальчик, некоторым людям могло показаться, что я недостаточно скорблю. Недостаточно громко. Но люди тонут всегда тихо. По словам седого лиса Франка, настоящим утопающим редко удается позвать на помощь – они не могут закричать или помахать руками. Слишком много сил уходит, чтобы просто удерживать голову над водой. Так было и со мной. Нужно было разобраться с ужасными, но неизбежными делами, и на неуклюжее публичное выражение скорби просто не хватало сил. Мои вопли вполне могли разрушить стены Иерихона – только звучали они в голове. Но людям нужны проявления горя. Его нужно демонстрировать, чтобы они смогли сыграть роль: вытереть слезы, послать цветы, предложить утешение, хоть и слабое. Стоицизм исключает сочувствие. Его слишком часто и слишком охотно принимают за бессердечность, он неудобен потенциальным утешителям и ставит на скорбящем клеймо изгоя. Неприкасаемого.

Но, оставшись в одиночестве, я оказалась угрозой для себя же самой. Выжила, но не больше. А теперь угодила в отбойную волну скорби и пытаюсь бороться, но тщетно. Борьба утомительна, и порой мне приходится тратить все силы, только чтобы остаться на плаву. Мне не нравится человек, в которого я превратилась, но я не знаю, как стать кем-то другим.

Хайзуму не терпится вернуться в парк. На кладбище его обычно приходится брать на поводок, чтобы он не воровал игрушечных мишек и не задирал ногу на надгробия и траурные венки. Он не проявляет должного уважения к памяти покойных, и ему нельзя доверять ничего маленького и пушистого. Когда мы проходим под пихтами, стерегущими ворота в железной ограде, я отпускаю пса, и он бросается прочь, словно чупакабра (слово дня – нечто очень свирепое), в погоне за жирными голубями – но они улетят задолго до того, как Хайзум добежит до них, бросив меня в одиночестве.

Да, я совершенно одна. У меня нет ребенка, а значит, я больше не мать, и нет мужчины, так что я не жена и не любовница. У меня есть чудесные друзья, которых я люблю и знаю, что это взаимно, но нет человека, для которого я стала бы центром вселенной, как и он для меня. Только Хайзум. И поэтому я ужасно боюсь стареть. В итоге я окажусь в доме Хэппи Эндов, потому что больше обо мне будет некому позаботиться, и, возможно, именно это я и заслужила.

Дорога от ворот усеяна скелетами еловых шишек, объеденных белками и сброшенных с высоты в надежде попасть по какому-нибудь ничего не подозревающему прохожему. Собираются вороны, предвкушая появление Салли с ужином. Они непрестанно толкаются и громко кричат от голода и нетерпения. Я вижу, как она шаркает вдалеке в своем огромном пальто, словно растрепавшаяся посылка. Нерешительно машу рукой, сомневаясь, что она меня увидит и узнает, и спешу за Хайзумом. Он разогнал голубей и теперь яростно лает на высокое дерево, явно ругая какую-то белку, которая сжульничала при игре в догонялки и забралась на ствол. Моросящий дождь усилился, и, несмотря на шапку, шарф и пальто, меня колотит от холода. А может, от мыслей о медвежатах, цветах и вертушках, что лежат в сырой траве на детских могилах.

7

– Дорогая Маша! Как ты?

Епифания целует воздух возле обеих моих щек, а потом пристально смотрит в глаза, положив руки на плечи. Она понимающе поднимает брови.

– Хм. Возьму тебе выпить.

Епифания – настоящий друг. Из тех, кого можно смело брать в разведку, если вдруг возникнет необходимость. Мы подружились в школе, вместе путешествовали после университета, а потом вместе работали. Она всегда была рядом со мной: в хорошие, в плохие и в крайне скверные времена. Епифания прибегает в паб «Кок энд Кертан»[2 - От «The Cock and Curtain» (англ.) – «Член и занавеска».] и обольстительно хлопает ресницами в сторону привлекательного бармена, лет на двадцать ее моложе и куда более женственного, чем следует. Епифания твердо уверена, что название паба соответствует внутреннему убранству, безумной смеси викторианского борделя и раздевалки мюзик-холла. Кроваво-красные шторы с пышными оборками, как на юбках у танцовщиц канкана, и бутылочно-зеленые бархатные стеганые диваны, заляпанные пивом и прожженные сигаретами для пущей колоритности. На фоне бордово-кремовых флоковых обоев висят в рамках черно-белые фотографии звезд немого кино и артистов мюзик-холлов и подписанная фотография Барбары Картлэнд. Над открытым камином – ужасающая композиция из чучел маленьких ярких птиц, сухих цветов, листьев, бус, лент и чучела мыши, погребенная под большим стеклянным куполом. Она завораживает своим уродством, словно плод сотрудничества Дэмьена Хёрста и Лоры Эшли. С потолка свисает коллекция фарфоровых ночных горшков, и повсюду витает запах выдохшегося пива, печного дыма и мебельного лака.

Маша – не мое настоящее имя. Епифания дала мне это прозвище много лет назад, и оно сразу намертво прилипло. Она говорит, что назвала меня в честь героини «Чайки» Чехова, чья первая реплика в пьесе звучит как «Это траур по моей жизни», намекая на тот факт, что я провожу слишком много времени, шатаясь по кладбищу. Она возвращается от барной стойки с бокалами белого вина и со звоном ставит один передо мной, широко улыбаясь.

Епифания делает большой глоток вина и откидывается на спинку стула. Ее золотисто-каштановые волосы пострижены в короткую круглую прическу, а губы – словно ломтик блестящей сливы на бледном лице с высокими скулами. Она работает в местном совете, в отделе кадров, который теперь называется «Министерство развития, распределения и ликвидации людей» (Оруэлл бы оценил), где я когда-то была ее коллегой, и ей явно не терпится поделиться со мной какими-то крайне непристойными сплетнями. Паб постепенно заполняется посетителями вроде нас – друзьями, которые встречаются пропустить пару стаканчиков по дороге с работы, – и Епифания выразительно оглядывается, а потом театральным шепотом сообщает: «Заместитель главного пожарного был арестован в мужском туалете, одетый в женскую одежду!»

Заместитель главного пожарного – розовощекий амбал с рыжими кудрями, явный любитель стейков, пудингов с почками и пива «Гиннесс».

– Его вполне справедливо отпустили без обвинений, потому что никаких преступлений он не совершал, разве только в плане стиля. Юбка-колокол, шифоновая блузка и довольно скучная двойка. Вот правда, дорогая, о чем он только думал! Облегающее платье от Дианы фон Фюрстенберг смотрелось бы куда эффектнее. С его зарплатой вполне можно себе позволить.

Я делаю глоток вина, пытаясь поспеть за весьма хаотичным ходом мыслей Епифании.

– Но если его отпустили без обвинений, в чем проблема?

Епифания опускает бокал и вздыхает. Выражение ее лица меняется, моментально выдавая истинные чувства.

– Какой-то хитрожопый говнюк из местного участка сфотографировал его на телефон, а теперь телефон пропал. А заместитель очень хочет сохранить дело в тайне, и провел – ха-ха! – все утро в своем кабинете со старшим констеблем, устроив ей разнос насчет непрофессионализма ее офицеров и пытаясь найти способы минимизировать ущерб.

Я улыбаюсь, представив, как этим напыщенным индюкам пришлось иметь дело со столь неожиданной шифоновой блузкой.

– Как оказалось, он вышел в таком виде лишь на один вечер, и его вскоре поймали. Выходить из дома в женской одежде для него в новинку, и когда позвала нужда, ему не хватило смелости зайти в женский туалет. К несчастью для него, местный проныра, которому было больше нечем заняться, увидел, как он заходит в мужской туалет, и вызвал полицию.

Когда я работала в совете, обсуждаемый джентльмен был молодым чиновником, относительно амбициозным и строго соблюдавшим правила, а все наши встречи производили на меня исключительно приятное впечатление. И теперь я испытала какое-то необъяснимое восхищение этим тридцатипятилетним мужчиной, которого до нынешнего момента считала здравомыслящим и скучным, как телесные колготки и мюсли с отрубями на завтрак. Я страсть как люблю скрытые глубины. Но прекрасно могу понять, почему мое внезапное одобрение разделяют далеко не все.

– Думаю, они боятся, что желтая пресса раздует пламенный скандал, который может неудачно совпасть с недавним обзором зарплат начальников отделов, после которого у большинства местных избирателей сложилось впечатление, что недавнее повышение муниципального налога обеспечило старшему руководству отпуска в Тоскане.

– Именно! И поэтому его выбор одежды еще более непростителен.

Я оставила работу в местном совете по многим причинам. И странно, что вообще продержалась так долго. К сожалению, текущая ситуация вполне типична. Совет заявил о политике «Управления с учетом многообразия» еще много лет назад. Была объявлена незаконной дискриминация всего и вся, в том числе трансвеститов. Но когда появился настоящий мужчина в помаде, на высоченных белых каблуках и со знаменитой огромной зарплатой сотрудника правления, высокие лица упустили блестящую возможность доказать, что среди них есть человек, который не только говорит, но и пытается довести дело до конца. Но поскольку дело это шло пошатываясь на шпильках сорок третьего размера, оно было провалено на первом же препятствии.

Несомненно – многочисленные и разнообразные таланты Епифании пропадают на ее работе впустую. Но, как она мне однажды сказала, ее все устраивает. Ее реальная жизнь проходит вне офиса. Она живет в восхитительной декадентской квартире, где представляет себя героиней полотен Джованни Больдини. Квартира обставлена бархатными кушетками, украшена зеркалами с позолоченными рамами в стиле рококо, страусовыми перьями, жардиньерками, аспидистрами и антимакассарами[3 - Антимакассар – салфетка, которая кладется на спинки и подлокотники мебели.]. В гостиной стоит кабинетный рояль, накрытый расшитой шелковой рояльной шалью, и эдвардианский портновский манекен в атласном корсете и зеленом стальном шлеме. Красивый граммофон регулярно проигрывает хиты 1978 года, которых у Епифании обширная коллекция. Она делит квартиру с парой сиамских кошек – они линяют на антимакассары, копаются в жардиньерках и выглядят элегантно, но слегка высокомерно – и бойфрендом, художником по имени Стэнли.

Епифания допивает бокал и посылает мне свой фирменный взгляд.

– Итак, дорогая Маша, расскажи-ка – ты все еще ходишь плавать?

Подруга знает о моих регулярных походах в бассейн, но даже она не в курсе об их истинных причинах.

– Ходила в среду, – широко улыбаюсь я, прекрасно зная, что выглядит это словно праздничный колпак на гробовщике.

– Ну, очень надеюсь, что вся эта история с плаваньем происходит ради какого-нибудь шикарного мужчины в плавках – Джеймса Бонда, который рассекает по дорожкам, как олимпиец, пока ты изящно позируешь на лежаке.

На этот раз я улыбаюсь искренне.

– Ага, в ноябре! На земле уже иней лежит!

Епифания идет по лезвию ножа, как заправский канатоходец. Судя по выражению лица, ей есть что добавить, но она сдерживается и молчит. Я знаю, что она хочет помочь, но не могу позволить. Хотя, даже если бы я позволила, что она может сделать?

В таком случае она предпочитает сменить тему.