Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы

Зная настойчивость Наташи в достижении поставленной цели, я вполне допускаю, что Голда Меир выступила по радио не по собственной инициативе, приглашая советских евреев вернуться на Землю обетованную. Как Наташа сумела до неё достучаться, покрыто завесой секретности, но Левит дрогнул и даже попытался убедить Парикмахера, медленно дрейфующего между Третьим коммунистическим и Четвёртым социалистическим Интернационалами.

– Ицик, – ласково ворковал он, – я собираюсь в Нью-Йорк. Хочу открыть там маленькое КБ. Советская разведка настойчиво предлагает тебе внедриться в мою фирму. Ты будешь продавать на Лубянке мои чертежи, а я на Уолл-стрите – твои. Чем плохой бизнес?

– Ты охренел?! – отказался шутить Изя. – Ты понимаешь, что губишь себя? Здесь у тебя гарантированное жильё, работа. А там? Кому ты там нужен? Кто тебя ждёт? Своих безработных им девать некуда!

– Не дрейфь, студент. Конструктор – он и в Африке конструктор. Но мне надоело по ночам черпать дерьмо из унитаза и вызывать каждый раз аварийку, потому что, видите ли, какая-то блядь забила стояк и никому до этого нет дела.

– Но это же не повод менять Родину!

– Родину? О какой Родине ты говоришь? О той, что тебя, конструктора первой категории, имеет, как батрака на уборке помидоров? Вспомни, ты сам мне рассказывал, как собирался устроиться в КБ поршневых колец. Вспомни, вспомни… Тебя взяли на работу?

Перед глазами Изи всплыла жирная харя кадровика, невозмутимо на Изин вопрос: «Требуются ли вам конструкторы?» – ответившего: «Нет», – и не пожелавшего разговаривать, несмотря на объявление при входе, призывающее крупными буквами: «Требуются конструкторы всех категорий».

– Антисемитизм здесь был всегда, – согласился Изя. – Мы привыкли. Куда нам деться? А где его нет? Там то же самое. Эренбург писал, что в Америке с евреями обедают, но не ужинают. Потому что обед – это деловая встреча в ресторане, а ужин – приглашение в дом. Другой уровень общения.

– Ах да, там ещё негров линчуют. Индейцев гноят в резервациях, а японцев вешают на деревьях.

Изя не подался на провокацию и хладнокровно ответил:

– Евреям повезло, что в Америке есть негры и пуэрториканцы. Я не осуждаю тебя. Хочешь сытой жизни – езжай, но Родина моя здесь, и ни за какие коврижки я её не променяю.

Изя соблазнял прелестями социализма Наташу, затем, изменив тактику, запел о Дерибасовской, о ностальгии, которая убьёт их через полгода заморской жизни, и добился своего. Наташа, всплакнув, предложила выпить за то, чтобы они когда-нибудь смогли приехать к Парикмахерам в гости.

Изя ушёл расстроенный, зная, что назавтра Женька пойдет в кадры подписывать овировскую анкету, и Дмитриев, начальник отдела кадров и бывший полковник КГБ, как принято в таких случаях, в обмен на свою подпись предложит Женьке подать заявление об увольнении.

– А что у него с той бабой? – полюбопытствовала Шелла, когда Изя пришёл домой и рассказал о планах Левитов.

– Он порвал с ней, – дрогнувшим голосом пролепетал Изя, побаиваясь, что история грехопадения, по-дружески взятая на себя Женькой, вновь станет предметом особого разбирательства.

– А я-то думала, что он едет с ней. Там же была такая любовь! – съехидничала она, сделав акцент на слове «такая».

Изя промолчал, всякий раз чувствуя себя неловко, когда Шелла заводила разговор об Оксане. Ситуация двусмысленная. Промолчать опасно, возразить нечего, остаётся следовать правилу: если у жены тешется язык, лучше позволить ему выговориться. Хватит того, что мама временами устраивает ему вырванные годы, выволакивает на ковёр и, как великий инквизитор, выпытывает: «Ты действительно расстался со своей проституткой?» – Изя замаялся повторять, что давным-давно забыл девушку из Измаила, и, чтобы мама оставила его в покое, жаловался на тяготы жизни с тёщей под одной крышей, взявшей привычку ходить в туалет, когда он любит свою жену. И что жить он так больше не может. С водой, выключаемой в двенадцать часов ночи, и с тёщей, сующей во всё свой длиннющий нос.

Мама жалела его и советовала потерпеть, приговаривая, что очередь в кооператив подвигается, Абрам Семёнович уже сорок второй по списку. С того злополучного дня, когда в химчистке «выстрелило» письмо, Елена Ильинична не позволяла себе расслабиться – чуяла: сын ступил на минное поле. Она сделала всё, что смогла: позвонила Шелле, попросила быть благоразумной и повторила легенду: по глупости Изя посодействовал Левиту в его амурных делах. Себя успокаивала: «Беспокоится незачем. Если не зацепила душой, телом его не удержит».

Шелла не очень-то им и поверила, но желание сохранить семью перевесило; она проглотила обиду и лапшу скушала, с иезуитским наслаждением поддерживая у мужа комплекс вины.

– Мне всё-таки интересно знать твоё мнение. Левит же твой друг. Что бы ты сказал, если бы я оказалась на месте той гойки?

«Ты и так на месте Оксаны», – хотелось ответить Изе, но, держась от греха подальше, он принял безразличный вид и уткнулся в телевизор.

– Опять твой футбол! – Шелла не на шутку разозлилась. – Интересно, если бы во время футбола я тебе изменила с Левитом, ты бы это заметил или нет? Ты слышишь? Я к тебе или к стенке говорю?!

– Гол! – радостно завопил Изя и, схватив недоумевающую Регину, закружил её вокруг себя. – Гол! – они повалили Шеллу на диван и, с дикой страстью обнимая её: «Го-ол!» – восстановили пошатнувшееся семейное счастье.

Что ни говори, а в футболе есть своя привлекательность…

* * *

В то время как Левит готовился пополнить ряды предателей Родины, справедливо возмущавшейся желанием Женьки с ней распрощаться, его несостоявшийся компаньон, Мишка Винер, пошёл по первому кругу ада.

В конструкторском отделе созвали профсоюзное собрание. С болью в голосе товарищ Дмитриев объяснил молчаливой аудитории, что в тот час, когда Родина-мать предоставила некоему Винеру право на бесплатное высшее образование, его сверстники, место которых он незаслуженно занимал на студенческой скамье, защищали от китайских агрессоров священные рубежи острова Даманский. На фронте он, полковник Дмитриев, предателей и дезертиров расстреливал на месте. Сейчас не те времена.

– Мы гуманны, – гремел голос полковника. – И вместо вполне заслуженной пули получи, бывший советский гражданин Винер, наше двухсот пятидесятимиллионное презрение и плевок в спину.

Неблагодарный Винер, с позором уволенный с работы, в ожидании разрешения из ОВИРа ездил с женой на толчок распродавать награбленное у советского народа домашнее имущество и консультировал Левита, выходящего на старт марафонского забега.

Родина-мать грустно глядела им в спину. Но едва в её поле зрения попал Абрам Семёнович, она оценила его давнишние заслуги и предоставила ключи от трёхкомнатной кооперативной квартиры на Первой станции Черноморской дороги. Счастливые Парикмахеры на белом коне въехали в Букингемский дворец, а Слава Львовна купила на Маразлиевскую новый диван:

– Для Региночки, – пояснила она соседям, – на выходные я забираю её к себе.

Ребёнку пошёл шестнадцатый год, и Слава Львовна безапелляционно объявила, что если доживёт до Региночкиной свадьбы, то жить внучка будет только с ней. «Шелла так и не научилась готовить эсекфлейш[4 - Эсекфлейш (идиш) – жаркое.], – с сожалением думала Слава Львовна. – И не так делает гефильте фиш[5 - Гефильте фиш (идиш) – фаршированная рыба.]. Слушать ничего не хочет. На всё у неё своё мнение. А Региночка, дай только ей бог здоровья, такой киндер[6 - Киндер (идиш) – ребёнок.], что второго такого ещё надо поискать. С ней я буду иметь нахэс[7 - Нахэс (идиш) – счастье.]. И, дай бог, уеду в Израиль. Этот кусок идиота, – речь шла об Изе, – и слушать ничего не желает, а Шелла, дура, смотрит ему в рот и во всём потакает».

С Абрамом она на эту тему не заговаривала, твёрдо зная: он сделает так, как она скажет. Прикажет – положит на стол партбилет, на который молится, как дурень на икону. Но без детей она никуда не поедет. Пусть Региночка подрастёт. Бабушка всерьёз возьмётся за её воспитание.

Втайне от Шеллы, не желавшей, чтобы ребёнку забивали голову дурью, Слава Львовна разучивала с Регишей песню: «Ло мир зих ибербейтн, ибербейтн, штел дем самовар», – и радовалась, как та быстро схватывала мелодию и слова.

– Абрам, – обращалась она в такие минуты к мужу, – я хочу, чтобы ты знал моё завещание, если я умру раньше тебя. Региночке – обручальное кольцо, кольцо с камнем и цепочку. Все мои рецепты, – она в очередной раз показывала, где лежит тетрадь кулинарных секретов. – И чтобы ты заплатил любые деньги, но похоронил меня на еврейском кладбище рядом с мамой, – мечтательно добавляла она, откладывая исполнение завещания на неопределённое время. – Но я надеюсь дожить до Региночкиной свадьбы, а затем до дня рождения правнука.

– А если я умру раньше тебя? – ехидно спрашивал супруг.

– Не болтай ерунду! Твоё место у Кремлёвской стены уже занято, – не желая поддерживать глупый разговор, сердилась Слава Львовна и уходила на кухню.

Политическое завещание – дело тонкое. В этом мы ещё убедимся не раз.

* * *

Умерла Эня Тенинбаум. Телеграмма об этом пришла из Нью-Йорка на адрес Елены Ильиничны, – Ося после отъезда мамы с его младшей сестрой строго-настрого запретил им писать письма на его домашний адрес.

Америка не настолько богата, чтобы на еврейском кладбище Нью-Йорка ставили памятники, аналогичные одесским. Ося убедился в этом, когда Елена Ильинична получила по почте фотографию скромной плиты, лежащей на могиле родной сестры.

Эня Израйлевна Тенинбаум, 1912–1975.

– Бабушка, а почему она Израйлевна, а ты Ильинична? Вы же родные сёстры, – осведомилась Региночка, когда Елена Ильинична показала ей фотографии и письмо.

– Это старая история, но ты уже большая, должна не только всё знать, но и правильно понимать, – внимательно глядя на внучку, произнесла Елена Ильинична. – Зимой пятьдесят третьего меня вызвал директор школы и посоветовал, по его словам, по рекомендации районо поменять отчество. В разгаре было «дело врачей», и, обращаясь к учительнице, ученики не должны уважительно произносить в её отчестве слово «Израиль». Пригласил он меня после родительского собрания по случаю окончания второй четверти, и я подозреваю, что пожаловался некий чересчур бдительный родитель. Наш директор – сверхпорядочный человек, это не его инициатива. Время было такое, многие приспосабливались.

– Поменяй отчество назад. В чём проблема? – всплеснула руками Регина.

– Зачем? Я его не меняла. По паспорту, по всем документам я – Израйлевна. А для школы – Ильинична. Это твой дядя не постыдился сменить и отчество, и фамилию. Твоего папу я назвала в честь моего отца, и по сей день он носит это имя, независимо от того, нравится оно кому-то или нет. Попробовал бы отказаться! И обрезание на восьмой день сделала ему!

– А это что такое? – оживилась Регина. – Расскажи…

– Хоть ты уже взрослая, но кое-что знать тебе ещё рановато.

– Бабушка, расскажи, – потребовала Регина, – а то я не скажу, что получила по алгебре.

– А тогда ты у меня не получишь штрудель[8 - Штрудель (идиш) – пирог с изюмом и орехами.]! – включившись в игру, весело ответила Елена Ильинична.