Последний отзыв
По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Женщина и война. От любви до насилия
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Мы всё выслушали, но <…> не поверили этому профессору. Потому что у нас никогда и нигде не обсуждалась проблема, которую мы теперь называем проблемой секса. Однако сейчас я думаю, что этот человек во многом был прав <…>»[17 - Млечин Л.М., «Один день без Сталина. Драматическая история обороны Москвы» – М.: Алгоритм, 2016.].
Во всех армиях, сражающихся во Второй мировой войне, были организованы солдатские и офицерские бордели (подробнее в III и IV частях), в Красной армии по идеологическим соображениям официально этого быть не могло, а неофициально… многое решалось в индивидуальном порядке. Где-то по любви, где-то по принуждению, а где-то – потому что такова жизнь. Се ля ви. Об этом следующая история.
Партизанская жена
Жизненные истории из далёкого прошлого всплывают неожиданно. Ирина Соларёва, продюсер «Эхо Москвы», рассказала о своём деде, отце пятерых детей, призванном в армию в июне 41-го (о беременности жены шестым ребёнком дед не знал) и пропавшем без вести в первые дни войны. Он не прислал ни одного письма, ни одной весточки и вернулся внезапно, когда его перестали ждать, в 1946 году, в конце зимы.
Соларёва: «С раннего-раннего детства, с семейных праздничных застолий, когда в родительском доме моего отца собиралась вся семья Соларёвых, я знала, что мой дед был в плену. Каков бы ни был повод для застолья, после нескольких рюмок и тоста за погибших и – отдельно! – за погибших в плену, дед всегда затягивал: “22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война…” Потом он плакал, пил, опять пел, опять пил, пока не опустошалось всё, что было»[18 - Соларёва Ирина, http://echo.msk.ru/blog/solareva_i/].
Через много лет она узнала от мамы правду о своём деде. В первом же бою он попал в плен, раненым и контуженным, но ему повезло. Немцы не знали, что делать с тремя миллионами пленных, свалившимся им на голову в первые месяцы войны, где взять столько продовольствия, как избежать эпидемий, и поначалу предлагали местным жителям забирать домой своих родственников. Когда он оглохший, онемевший, страдающий от безумной боли лежал на земле за колючей проволокой среди тысяч таких же, как и он, пленных красноармейцев, появилась какая-то женщина, указавшая на него охранникам. Он ничего не соображал. Она подняла его с земли, привела в дом на хуторе, отмыла, выходила, постепенно к нему вернулись слух, речь, он стал помогать ей по хозяйству, и… они зажили семьей. Затем дед ушёл в лес к партизанам; когда мог, наведывался на хутор. Партизанская бригада влилась позже в состав Красной армии, дед дошёл до Берлина и даже расписался на здании Рейхсканцелярии, а после Победы вернулся к партизанской жене, с которой нажил двоих детей. Через год дед надумал поехать на Урал, объяснить жене, что другой женщине обязан жизнью, повиниться, попросить прощения, повидать детей и… проститься. Приехав, увидел шестерых детей. «Простите, если сможете», – написал дед в письме, ушедшем партизанской жене, а дальше писала уже его жена, благодарившая незнакомую женщину, спасшую отца её шестерых детей от неминуемой смерти. Она писала, что он навсегда останется отцом для нажитых с ней детей, они всегда могут приехать и жить с ним, сколько пожелают. Ответа он не дождался. Через некоторое время дед отправил партизанской жене ещё одно письмо, вернувшееся за отсутствием адресата. Дети войны его никогда не разыскали…
Ещё одна жизненная драма. Сколько их было в семьях, разлученных войной! Любовь, секс, дети войны – всё вперемешку.
…А племенной бык своё дело знал, после войны у Соларёвых родилось ещё четверо – два мальчика и две девочки. Бабушке в награду достался полный комплект орденов материнской Славы и золотая звезда «Мать-героиня».
Пешки Отечественной войны
Война для военных историков – карты сражений, детали боёв, маневры войск, приказы и директивы командования, количество войск и вооружений, переговоры на высшем уровне глав правительств и государств, в том числе закулисные, после которых войска, как фигуры и пешки, перемещаются на шахматной доске, называемой «театр военных действий».
Для писателя война – калейдоскоп событий, пронзительные человеческие истории и стрессовые ситуации, в которых проявляется истинный характер. Трагедия, любовь, измена, героизм, самопожертвование, трусость, предательство. Всё переплетено. Реальные истории невероятные, сюжеты неисчерпаемые, каждая судьба – книга.
…Шахматный король – фигура на шахматной доске неприкосновенная. Пешки никто не считает. Пехотинцами шахматной доски жертвуют (часто даже не задумываясь), приговаривая: «Пешки не орешки».
Советские маршалы воспринимали человеческие жизни как шахматные фигурки. Триста тысяч пешек пожертвовал гроссмейстер Жуков на Зееловских высотах, бросив пехоту на минные поля, трупами разминировав дорогу ладьям, танковым корпусам.
Наши пешки…
Светлана Алексиевич записала их исповеди. Их осталось немного, пешек Великой Отечественной…
Ветераны, создавшие после войны семью и устроившие личную жизнь, вытеснили из памяти тягостные воспоминания. У женщин, оставшихся одинокими, фронтовая любовь – неизвлекаемый из сердца осколок, с которым они живут, не желая расстаться, потому как даже подобия любви в послевоенной жизни у них не было.
Одна из таких «забытых девчонок», рассказывая свою историю, поведала об атмосфере, в которой женщины находились на передовой[19 - Алексиевич С.У., «У войны не женское лицо» – М.: Правда, 1988.].
«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается “походно-полевая жена”. Жена на войне. Вторая. Незаконная.
Первый командир батальона…
Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно когда отдых, на переформирование отойдём. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестрёнка!”, а после боя каждый тебя стережёт… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно всё было… Потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой… Ну и для мужчин тяжело четыре года без женщин… В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года… Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат – нет. Дисциплина. Но об этом молчат… Не принято. Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное – вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью оттого, что махала руками. То одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: “Ты чего?” Кому расскажешь?
Первого командира убило осколком мины.
Второй командир батальона…
Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я знала, что после войны, если останется жив, он вернётся к ним. В Калугу. Ну и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот вернулись… Страшный бой… А мы живые… У него ни с кем такое не повторится! Не получится! Я знала… Я знала, что счастливым он без меня не будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы на войне. Не сможет… Никогда!
В конце войны я забеременела. Я так хотела… Но нашу дочку я вырастила сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или письма. Открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня… Он уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я не хотела, чтобы война кончалась… Страшно это сказать… Открыть своё сердце… Я – сумасшедшая. Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и любовь. Его любовь… Но всё равно я ему благодарна за те чувства, которые он мне дал и я с ним узнала. Вот я его любила всю жизнь, я пронесла свои чувства через годы. Мне уже незачем врать. Я уже старая. Да, через всю жизнь! И я не жалею.
Дочь меня упрекала: “Мама, за что ты его любишь?” А я люблю… Недавно узнала: он умер. Я много плакала… И мы даже из-за этого поссорились с моей дочерью: “Что ты плачешь? Он для тебя давно умер”. А я его и сейчас люблю. Вспоминаю войну как лучшее время моей жизни, я там была счастливая…
Только, прошу вас, без фамилии. Ради моей дочери…»
Слова «вспоминаю войну как лучшее время моей жизни» поражают чудовищной искренностью. Непостижима и неизмерима сила любви, если тяжкие испытания, море крови, гибель друзей и смерть, ежечасно поджидающая, названы «лучшим временем моей жизни». Разумом понять невозможно. Но нужно ли силиться понять, уразуметь и всё разложить по полочкам с вердиктом социального психолога или психотерапевта? Разум и сердце – антагонисты. Сердце болит и ноет, радуется и грустит вопреки разуму.
Книги о войне пишутся для мужчин. Правда, которую мужская литература о войне обошла стороной и о которой солдатки старались забыть: днём женщины воевали, в окопах по ночам отбивалась от приставал. С наступлением сумерек между женщинами и мужчинами пролегала линия фронта. Санинструктор, сестра милосердия, нашла этому оправдание и даже пожалела солдат, на четыре года оторванных от семей: «Вот если бы были у нас бордели…»
О японских «станциях комфорта», о немецких, итальянских и американских солдатских публичных домах – разговор впереди. Не хочется упрощать проблему, но невольно возникает вопрос: не по этой ли причине в других воюющих армиях не было массовых принуждений к сексу и преступлений на сексуальной почве в отношении «своих» женщин? «Нашим» женщинам полегчает, когда армия пересечёт государственную границу и настанет черёд иноземок и остарбайтеров. Их насиловали открыто, без опасения оказаться в штрафбате.
«Дело» Елены Боннэр
В 1983 году, когда травля академика Сахарова и его жены, Елены Боннэр, достигла апогея, на книжных прилавках появилась книга доктора исторических наук Николая Яковлева «ЦРУ против СССР» (учёное звание подкрепляло «научную ценность» работы). В «солидном труде» рассказывалось о заговоре, жертвой которого стал доверчивый академик-вдовец, по сути дела ребёнок, кроме теоретической физики, ничего в жизни не понимающий. Коварная женщина (через каждые два слова подчеркивалась её национальность) водит рукой «академика-подкаблучника», иногда она его даже бьёт, заставляя участвовать в антисоветских действиях, и, чтобы усилить эффект разоблачений и подчеркнуть аморальность безнравственной женщины-дьявола (именно такой заказчик представлял её обывателю), Яковлев запустил руки в её личную жизнь. В этой книге (по ней был снят одноименный фильм) Елена Боннэр изображена как Берия-2, сатана в юбке.
Со слов кагэбэшного писателя, аморальная жизнь порочной, сексуально распущенной восемнадцатилетней санитарки военно-санитарного поезда началась с совращения начальника эшелона, Владимира Дорфмана, которому она годилась «разве что в дочери».
Уже тогда чтение грязного опуса (авторская рука КГБ проглядывала между строк) вызывало мерзкое чувство, независимо от того, соответствовали ли действительности хотя бы на йоту детали её личной жизни. Ложь живуча, как и любой сорняк. По этой причине в 2010 году, беседуя с Машей Гессен, Елена Боннэр сама заговорила об этой истории и пожелала, чтобы интервью с ней прочитало как можно больше людей[20 - Журнал «Сноб», № 5, май, 2010.].
Она рассказала, как после ранения и лечения в госпитале в Свердловске 30 декабря 1941 года пришла в распределительный эвакопункт и сдала документы, ожидая распределения на фронт.
«Ко мне подошёл очень пожилой человек в военной форме и спросил меня, что я здесь делаю. Я говорю: жду, что мне скажут. Он мне сказал: «Экс нострис?» (Ex nostris – «Из наших». – М.Г.). Я сказала: «Чего?» Он сказал: «Из наших?» Я сказала: «Из каких?» Тогда он сказал: «Ты еврейка?» Я говорю: «Да». Это единственное, что я поняла. Тогда он достал блокнотик и говорит: «Ну-ка, скажи мне фамилию». Я сказала. Потом он меня спросил: «А вообще ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мне сказал: «А у меня дочка и сын в Ленинграде”». Кто он и что он, ничего не сказал. «А где твои родители?» Я говорю: «Про папу не знаю. А мама в Алжире».
Он сказал: «Какой Алжир?» Я говорю: «Акмолинский лагерь жён изменников родины». Я очень хорошо помню, как на него посмотрела, пристально очень, а сама думаю, что он сейчас мне скажет. Может, он сейчас меня пристрелит, а может нет. И вот я ему говорю: «Акмолинский. Лагерь, – вот таким рапортующим голосом. – Жён. Изменников. Родины». Он сказал: «Ага» – и ушёл. Потом вернулся, почти сразу, и сказал: «Сиди здесь и никуда не уходи». Пришёл ещё, наверное, через полчаса и сказал: «Пойдём». Я говорю: «Куда?» А он говорит: «А ты теперь моя подчинённая, медсестра военно-санитарного поезда 122. Я твой начальник Дорфман Владимир Ефремович. Будешь обращаться ко мне «товарищ начальник», но изредка можешь называть Владимиром Ефремовичем. Всё».
Дорфман поступил рискованно, взяв под крыло члена семьи изменников Родины, (он-то знал, чем это ему грозит), однако не побоялся и уже этим заслужил уважение. Боннэр не рассказывает, и нас не должно интересовать, сложились ли у них интимные отношения или в книге Яковлева разгулялись фантазии КГБ, призванные скомпрометировать и опорочить жену Сахарова. Ей в 1941-м исполнилось восемнадцать лет. В четырнадцать она стала сиротой – отца расстреляли в 1937-м, мать с 1938-го была в лагере. Она уже побывала на фронте, получила тяжёлое ранение и контузию, и предположим, забыв о разнице в возрасте, уступила заботливому отцу-полковнику, а возможно, даже в него влюбилась. Ничего в этом нет противоестественного. Суть не в том, что было, а чего не было – молодости простительны быстрые влюблённости и необдуманные поступки, о которых она не жалеет, если совершались они от чистого сердца.
Вопрос не о том, была ли влюблённость или, как принято сейчас говорить, секс по обоюдному согласию без каких-либо обязательств, о чём Боннэр не пожелала рассказать, и если кого-то именно это интересует и ничего более, то он волен бросить монетку и загадать: было – не было. И вопрос не в том, пристойно ли доктору исторических наук копаться в чужом белье (своё бы, неотстирываемое, не забыть бы сменить). Как через сорок лет Яковлеву стало об этом известно? Он служил санитаром в том же самом военно-санитарном поезде и услужливо подсвечивал свечкой заинтересованным лицам? Где он или его кагэбэшные информаторы выкопали эту историю? Соавтором Яковлева выступила госбезопасность, имевшая на каждого советского гражданина обильное досье, и донесения об интимной связи (если таковая имела место) дочери врагов народа и полковника, начальника поезда, хранились в личном деле каждого – и Елены Боннэр, и Владимира Дорфмана.
Почему же следователи НКВД не спохватились ни в 42-м, ни в 43-м, ни в 44-м, ни в 45-м и не пресекли враждебную деятельность? А потому, что «военно-полевой роман» преступлением не считался, явление было массовым. Но, если надо было кого-то наказать, из личного дела извлекались донесения осведомителей, и тогда, невзирая на чин, маршала Рокоссовского вытаскивали на ковёр к Верховному главнокомандующему, а Жукову припоминали фронтовых жён, заставляя письменно оправдываться перед Ждановым.
Власть знала о неуставных отношениях в армии и о «втором фронте» – охоте на женщин голодных до баб мужиков – и закрыло глаза, предоставив индульгенцию офицерскому корпусу. Солдаты – им по чину «свои» женщины не полагались – дождались пересечения Государственной границы, за которой им предоставили неограниченную свободу. Многие восприняли её как право безнаказанно грабить и насиловать всех, кто попадёт под руку, иноземок и перемещённых лиц, считавшимися неблагонадежными, раз оказались в Германии.
Перемещённые лица
Вот и добралась Красная армия до Государственной границы СССР. А когда её пересекла, помимо немок, которым предстояло «мстить», попались на глаза женщины, угнанные на работу в Германию: украинки, русские. Весной и летом 1945-го освободители «своих» женщин не пощадили. Не возмездие будоражило кровь разгорячённых водкой самцов, а женское тело, всё равно какое: старое – молодое, здоровое или больное, украинской или немецкой женщины, главное – удовлетворить похоть.
В пёстрой и разношерстной Красной армии пробудились инстинкты животного мира, ведь петуху всё равно, из какого курятника курица. Топчем всех, кто попадёт под ноги. Первыми осуществляли «возмездие» накачанные водкой штрафные батальоны, второй эшелон спиртные напитки добывал сам. Легче всего сваливать на штрафников и уголовников грабежи, мародёрство и сексуальные преступления – «отличились» на этом поприще и регулярные части: танкисты, кавалеристы, тыловые подразделения, офицерский корпус – гордость и честь каждой армии. Зачастую насильники до такой степени оказывались пьяны, что, когда дело доходило до полового акта, не в состоянии были его совершить и тогда в ход шли подручные средства, оказавшиеся под рукой, чаще всего – пустая бутылка. Изувеченные женщины погибали от кровотечений, а выжившие навсегда лишались возможности забеременеть.
Массовые изнасилования советских женщин, угнанных на работу в Германию, опровергают неуклюжие попытки оправдать изнасилования немок местью за преступления гитлеровцев на оккупированной территории СССР. О перемещённых лицах – в следующих четырёх главах.
Немецкий романс
Мама Анжелы Ивановой наполовину немка, наполовину украинка. В начале девяностых через германское посольство в Киеве она пыталась разыскать своего отца.
Меня заинтересовала её история, и, когда Соня, бабушка Анжелы, жившая в Гайсине (районный центр Винницкой области), приехала в Одессу навестить внучку, я с ней встретился.
Её жизнь изменилась в 1942-м, когда немцы начали вывозить украинских девушек на работу в Германию. Работала она на фабрике в пригороде Берлина, жила в общежитии для перемещённых лиц совместно с польками, которые, по её словам, украинок недолюбливали. Польки и украинки враждовали, иногда случались меж ними словесные перепалки – не более, до рукопашных дело не доходило; девушки получали зарплату, могли выйти в город, пройтись по магазинам и запастись обновками. Многие в Германии принарядились и даже отправляли домой посылки.
– Были ли изнасилования или попытки насилия со стороны немцев? – поинтересовался я.
– Нет, местные жители, с которыми я работала на фабрике, относились доброжелательно, подкармливали иногда. Молча клали рядышком завернутый в газету бутерброд и отходили.
Во всех армиях, сражающихся во Второй мировой войне, были организованы солдатские и офицерские бордели (подробнее в III и IV частях), в Красной армии по идеологическим соображениям официально этого быть не могло, а неофициально… многое решалось в индивидуальном порядке. Где-то по любви, где-то по принуждению, а где-то – потому что такова жизнь. Се ля ви. Об этом следующая история.
Партизанская жена
Жизненные истории из далёкого прошлого всплывают неожиданно. Ирина Соларёва, продюсер «Эхо Москвы», рассказала о своём деде, отце пятерых детей, призванном в армию в июне 41-го (о беременности жены шестым ребёнком дед не знал) и пропавшем без вести в первые дни войны. Он не прислал ни одного письма, ни одной весточки и вернулся внезапно, когда его перестали ждать, в 1946 году, в конце зимы.
Соларёва: «С раннего-раннего детства, с семейных праздничных застолий, когда в родительском доме моего отца собиралась вся семья Соларёвых, я знала, что мой дед был в плену. Каков бы ни был повод для застолья, после нескольких рюмок и тоста за погибших и – отдельно! – за погибших в плену, дед всегда затягивал: “22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война…” Потом он плакал, пил, опять пел, опять пил, пока не опустошалось всё, что было»[18 - Соларёва Ирина, http://echo.msk.ru/blog/solareva_i/].
Через много лет она узнала от мамы правду о своём деде. В первом же бою он попал в плен, раненым и контуженным, но ему повезло. Немцы не знали, что делать с тремя миллионами пленных, свалившимся им на голову в первые месяцы войны, где взять столько продовольствия, как избежать эпидемий, и поначалу предлагали местным жителям забирать домой своих родственников. Когда он оглохший, онемевший, страдающий от безумной боли лежал на земле за колючей проволокой среди тысяч таких же, как и он, пленных красноармейцев, появилась какая-то женщина, указавшая на него охранникам. Он ничего не соображал. Она подняла его с земли, привела в дом на хуторе, отмыла, выходила, постепенно к нему вернулись слух, речь, он стал помогать ей по хозяйству, и… они зажили семьей. Затем дед ушёл в лес к партизанам; когда мог, наведывался на хутор. Партизанская бригада влилась позже в состав Красной армии, дед дошёл до Берлина и даже расписался на здании Рейхсканцелярии, а после Победы вернулся к партизанской жене, с которой нажил двоих детей. Через год дед надумал поехать на Урал, объяснить жене, что другой женщине обязан жизнью, повиниться, попросить прощения, повидать детей и… проститься. Приехав, увидел шестерых детей. «Простите, если сможете», – написал дед в письме, ушедшем партизанской жене, а дальше писала уже его жена, благодарившая незнакомую женщину, спасшую отца её шестерых детей от неминуемой смерти. Она писала, что он навсегда останется отцом для нажитых с ней детей, они всегда могут приехать и жить с ним, сколько пожелают. Ответа он не дождался. Через некоторое время дед отправил партизанской жене ещё одно письмо, вернувшееся за отсутствием адресата. Дети войны его никогда не разыскали…
Ещё одна жизненная драма. Сколько их было в семьях, разлученных войной! Любовь, секс, дети войны – всё вперемешку.
…А племенной бык своё дело знал, после войны у Соларёвых родилось ещё четверо – два мальчика и две девочки. Бабушке в награду достался полный комплект орденов материнской Славы и золотая звезда «Мать-героиня».
Пешки Отечественной войны
Война для военных историков – карты сражений, детали боёв, маневры войск, приказы и директивы командования, количество войск и вооружений, переговоры на высшем уровне глав правительств и государств, в том числе закулисные, после которых войска, как фигуры и пешки, перемещаются на шахматной доске, называемой «театр военных действий».
Для писателя война – калейдоскоп событий, пронзительные человеческие истории и стрессовые ситуации, в которых проявляется истинный характер. Трагедия, любовь, измена, героизм, самопожертвование, трусость, предательство. Всё переплетено. Реальные истории невероятные, сюжеты неисчерпаемые, каждая судьба – книга.
…Шахматный король – фигура на шахматной доске неприкосновенная. Пешки никто не считает. Пехотинцами шахматной доски жертвуют (часто даже не задумываясь), приговаривая: «Пешки не орешки».
Советские маршалы воспринимали человеческие жизни как шахматные фигурки. Триста тысяч пешек пожертвовал гроссмейстер Жуков на Зееловских высотах, бросив пехоту на минные поля, трупами разминировав дорогу ладьям, танковым корпусам.
Наши пешки…
Светлана Алексиевич записала их исповеди. Их осталось немного, пешек Великой Отечественной…
Ветераны, создавшие после войны семью и устроившие личную жизнь, вытеснили из памяти тягостные воспоминания. У женщин, оставшихся одинокими, фронтовая любовь – неизвлекаемый из сердца осколок, с которым они живут, не желая расстаться, потому как даже подобия любви в послевоенной жизни у них не было.
Одна из таких «забытых девчонок», рассказывая свою историю, поведала об атмосфере, в которой женщины находились на передовой[19 - Алексиевич С.У., «У войны не женское лицо» – М.: Правда, 1988.].
«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается “походно-полевая жена”. Жена на войне. Вторая. Незаконная.
Первый командир батальона…
Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно когда отдых, на переформирование отойдём. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестрёнка!”, а после боя каждый тебя стережёт… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно всё было… Потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой… Ну и для мужчин тяжело четыре года без женщин… В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года… Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат – нет. Дисциплина. Но об этом молчат… Не принято. Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное – вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью оттого, что махала руками. То одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: “Ты чего?” Кому расскажешь?
Первого командира убило осколком мины.
Второй командир батальона…
Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я знала, что после войны, если останется жив, он вернётся к ним. В Калугу. Ну и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот вернулись… Страшный бой… А мы живые… У него ни с кем такое не повторится! Не получится! Я знала… Я знала, что счастливым он без меня не будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы на войне. Не сможет… Никогда!
В конце войны я забеременела. Я так хотела… Но нашу дочку я вырастила сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или письма. Открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня… Он уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я не хотела, чтобы война кончалась… Страшно это сказать… Открыть своё сердце… Я – сумасшедшая. Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и любовь. Его любовь… Но всё равно я ему благодарна за те чувства, которые он мне дал и я с ним узнала. Вот я его любила всю жизнь, я пронесла свои чувства через годы. Мне уже незачем врать. Я уже старая. Да, через всю жизнь! И я не жалею.
Дочь меня упрекала: “Мама, за что ты его любишь?” А я люблю… Недавно узнала: он умер. Я много плакала… И мы даже из-за этого поссорились с моей дочерью: “Что ты плачешь? Он для тебя давно умер”. А я его и сейчас люблю. Вспоминаю войну как лучшее время моей жизни, я там была счастливая…
Только, прошу вас, без фамилии. Ради моей дочери…»
Слова «вспоминаю войну как лучшее время моей жизни» поражают чудовищной искренностью. Непостижима и неизмерима сила любви, если тяжкие испытания, море крови, гибель друзей и смерть, ежечасно поджидающая, названы «лучшим временем моей жизни». Разумом понять невозможно. Но нужно ли силиться понять, уразуметь и всё разложить по полочкам с вердиктом социального психолога или психотерапевта? Разум и сердце – антагонисты. Сердце болит и ноет, радуется и грустит вопреки разуму.
Книги о войне пишутся для мужчин. Правда, которую мужская литература о войне обошла стороной и о которой солдатки старались забыть: днём женщины воевали, в окопах по ночам отбивалась от приставал. С наступлением сумерек между женщинами и мужчинами пролегала линия фронта. Санинструктор, сестра милосердия, нашла этому оправдание и даже пожалела солдат, на четыре года оторванных от семей: «Вот если бы были у нас бордели…»
О японских «станциях комфорта», о немецких, итальянских и американских солдатских публичных домах – разговор впереди. Не хочется упрощать проблему, но невольно возникает вопрос: не по этой ли причине в других воюющих армиях не было массовых принуждений к сексу и преступлений на сексуальной почве в отношении «своих» женщин? «Нашим» женщинам полегчает, когда армия пересечёт государственную границу и настанет черёд иноземок и остарбайтеров. Их насиловали открыто, без опасения оказаться в штрафбате.
«Дело» Елены Боннэр
В 1983 году, когда травля академика Сахарова и его жены, Елены Боннэр, достигла апогея, на книжных прилавках появилась книга доктора исторических наук Николая Яковлева «ЦРУ против СССР» (учёное звание подкрепляло «научную ценность» работы). В «солидном труде» рассказывалось о заговоре, жертвой которого стал доверчивый академик-вдовец, по сути дела ребёнок, кроме теоретической физики, ничего в жизни не понимающий. Коварная женщина (через каждые два слова подчеркивалась её национальность) водит рукой «академика-подкаблучника», иногда она его даже бьёт, заставляя участвовать в антисоветских действиях, и, чтобы усилить эффект разоблачений и подчеркнуть аморальность безнравственной женщины-дьявола (именно такой заказчик представлял её обывателю), Яковлев запустил руки в её личную жизнь. В этой книге (по ней был снят одноименный фильм) Елена Боннэр изображена как Берия-2, сатана в юбке.
Со слов кагэбэшного писателя, аморальная жизнь порочной, сексуально распущенной восемнадцатилетней санитарки военно-санитарного поезда началась с совращения начальника эшелона, Владимира Дорфмана, которому она годилась «разве что в дочери».
Уже тогда чтение грязного опуса (авторская рука КГБ проглядывала между строк) вызывало мерзкое чувство, независимо от того, соответствовали ли действительности хотя бы на йоту детали её личной жизни. Ложь живуча, как и любой сорняк. По этой причине в 2010 году, беседуя с Машей Гессен, Елена Боннэр сама заговорила об этой истории и пожелала, чтобы интервью с ней прочитало как можно больше людей[20 - Журнал «Сноб», № 5, май, 2010.].
Она рассказала, как после ранения и лечения в госпитале в Свердловске 30 декабря 1941 года пришла в распределительный эвакопункт и сдала документы, ожидая распределения на фронт.
«Ко мне подошёл очень пожилой человек в военной форме и спросил меня, что я здесь делаю. Я говорю: жду, что мне скажут. Он мне сказал: «Экс нострис?» (Ex nostris – «Из наших». – М.Г.). Я сказала: «Чего?» Он сказал: «Из наших?» Я сказала: «Из каких?» Тогда он сказал: «Ты еврейка?» Я говорю: «Да». Это единственное, что я поняла. Тогда он достал блокнотик и говорит: «Ну-ка, скажи мне фамилию». Я сказала. Потом он меня спросил: «А вообще ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мне сказал: «А у меня дочка и сын в Ленинграде”». Кто он и что он, ничего не сказал. «А где твои родители?» Я говорю: «Про папу не знаю. А мама в Алжире».
Он сказал: «Какой Алжир?» Я говорю: «Акмолинский лагерь жён изменников родины». Я очень хорошо помню, как на него посмотрела, пристально очень, а сама думаю, что он сейчас мне скажет. Может, он сейчас меня пристрелит, а может нет. И вот я ему говорю: «Акмолинский. Лагерь, – вот таким рапортующим голосом. – Жён. Изменников. Родины». Он сказал: «Ага» – и ушёл. Потом вернулся, почти сразу, и сказал: «Сиди здесь и никуда не уходи». Пришёл ещё, наверное, через полчаса и сказал: «Пойдём». Я говорю: «Куда?» А он говорит: «А ты теперь моя подчинённая, медсестра военно-санитарного поезда 122. Я твой начальник Дорфман Владимир Ефремович. Будешь обращаться ко мне «товарищ начальник», но изредка можешь называть Владимиром Ефремовичем. Всё».
Дорфман поступил рискованно, взяв под крыло члена семьи изменников Родины, (он-то знал, чем это ему грозит), однако не побоялся и уже этим заслужил уважение. Боннэр не рассказывает, и нас не должно интересовать, сложились ли у них интимные отношения или в книге Яковлева разгулялись фантазии КГБ, призванные скомпрометировать и опорочить жену Сахарова. Ей в 1941-м исполнилось восемнадцать лет. В четырнадцать она стала сиротой – отца расстреляли в 1937-м, мать с 1938-го была в лагере. Она уже побывала на фронте, получила тяжёлое ранение и контузию, и предположим, забыв о разнице в возрасте, уступила заботливому отцу-полковнику, а возможно, даже в него влюбилась. Ничего в этом нет противоестественного. Суть не в том, что было, а чего не было – молодости простительны быстрые влюблённости и необдуманные поступки, о которых она не жалеет, если совершались они от чистого сердца.
Вопрос не о том, была ли влюблённость или, как принято сейчас говорить, секс по обоюдному согласию без каких-либо обязательств, о чём Боннэр не пожелала рассказать, и если кого-то именно это интересует и ничего более, то он волен бросить монетку и загадать: было – не было. И вопрос не в том, пристойно ли доктору исторических наук копаться в чужом белье (своё бы, неотстирываемое, не забыть бы сменить). Как через сорок лет Яковлеву стало об этом известно? Он служил санитаром в том же самом военно-санитарном поезде и услужливо подсвечивал свечкой заинтересованным лицам? Где он или его кагэбэшные информаторы выкопали эту историю? Соавтором Яковлева выступила госбезопасность, имевшая на каждого советского гражданина обильное досье, и донесения об интимной связи (если таковая имела место) дочери врагов народа и полковника, начальника поезда, хранились в личном деле каждого – и Елены Боннэр, и Владимира Дорфмана.
Почему же следователи НКВД не спохватились ни в 42-м, ни в 43-м, ни в 44-м, ни в 45-м и не пресекли враждебную деятельность? А потому, что «военно-полевой роман» преступлением не считался, явление было массовым. Но, если надо было кого-то наказать, из личного дела извлекались донесения осведомителей, и тогда, невзирая на чин, маршала Рокоссовского вытаскивали на ковёр к Верховному главнокомандующему, а Жукову припоминали фронтовых жён, заставляя письменно оправдываться перед Ждановым.
Власть знала о неуставных отношениях в армии и о «втором фронте» – охоте на женщин голодных до баб мужиков – и закрыло глаза, предоставив индульгенцию офицерскому корпусу. Солдаты – им по чину «свои» женщины не полагались – дождались пересечения Государственной границы, за которой им предоставили неограниченную свободу. Многие восприняли её как право безнаказанно грабить и насиловать всех, кто попадёт под руку, иноземок и перемещённых лиц, считавшимися неблагонадежными, раз оказались в Германии.
Перемещённые лица
Вот и добралась Красная армия до Государственной границы СССР. А когда её пересекла, помимо немок, которым предстояло «мстить», попались на глаза женщины, угнанные на работу в Германию: украинки, русские. Весной и летом 1945-го освободители «своих» женщин не пощадили. Не возмездие будоражило кровь разгорячённых водкой самцов, а женское тело, всё равно какое: старое – молодое, здоровое или больное, украинской или немецкой женщины, главное – удовлетворить похоть.
В пёстрой и разношерстной Красной армии пробудились инстинкты животного мира, ведь петуху всё равно, из какого курятника курица. Топчем всех, кто попадёт под ноги. Первыми осуществляли «возмездие» накачанные водкой штрафные батальоны, второй эшелон спиртные напитки добывал сам. Легче всего сваливать на штрафников и уголовников грабежи, мародёрство и сексуальные преступления – «отличились» на этом поприще и регулярные части: танкисты, кавалеристы, тыловые подразделения, офицерский корпус – гордость и честь каждой армии. Зачастую насильники до такой степени оказывались пьяны, что, когда дело доходило до полового акта, не в состоянии были его совершить и тогда в ход шли подручные средства, оказавшиеся под рукой, чаще всего – пустая бутылка. Изувеченные женщины погибали от кровотечений, а выжившие навсегда лишались возможности забеременеть.
Массовые изнасилования советских женщин, угнанных на работу в Германию, опровергают неуклюжие попытки оправдать изнасилования немок местью за преступления гитлеровцев на оккупированной территории СССР. О перемещённых лицах – в следующих четырёх главах.
Немецкий романс
Мама Анжелы Ивановой наполовину немка, наполовину украинка. В начале девяностых через германское посольство в Киеве она пыталась разыскать своего отца.
Меня заинтересовала её история, и, когда Соня, бабушка Анжелы, жившая в Гайсине (районный центр Винницкой области), приехала в Одессу навестить внучку, я с ней встретился.
Её жизнь изменилась в 1942-м, когда немцы начали вывозить украинских девушек на работу в Германию. Работала она на фабрике в пригороде Берлина, жила в общежитии для перемещённых лиц совместно с польками, которые, по её словам, украинок недолюбливали. Польки и украинки враждовали, иногда случались меж ними словесные перепалки – не более, до рукопашных дело не доходило; девушки получали зарплату, могли выйти в город, пройтись по магазинам и запастись обновками. Многие в Германии принарядились и даже отправляли домой посылки.
– Были ли изнасилования или попытки насилия со стороны немцев? – поинтересовался я.
– Нет, местные жители, с которыми я работала на фабрике, относились доброжелательно, подкармливали иногда. Молча клали рядышком завернутый в газету бутерброд и отходили.
