Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы

Вы помните матч с московским «Динамо»?

При счете 2:3 (до этого Гусаров трижды играючи головой забрасывал нам мячи) на последней минуте, когда только сердце надеялось, отказываясь подчиниться разуму, штрафной в сторону «Динамо», и две ракеты, стремительно летящие друг к другу: Москаленко – Ракитский…

Получите!!!

Я был счастлив. Но эта игра стоила мне все мои шестьдесят пять килограммов.

Нет, нужно быть идиотом, безумным идиотом, чтобы любить эту команду. И в этом моё несчастье.

Лучше сразу дважды застрелиться (по разу на тайм) из ствола 38 калибра, чем идти на стадион и смотреть, как они неторопливо полтора часа будут над тобой издеваться.

Поэтому в день игры я давно уже включаю телевизор, слушаю новости и жду сиюминутного приговора: единожды услышанное легче девяностоминутных терзаний. И единственное, чего не могу до сих пор понять, как это итальянцы с их чисто одесскими страстями переполняют трибуны стадионов и количество их, невзирая на футбольные инсульты и инфаркты, всё увеличивается и увеличивается…

А может, наоборот? И мы больше итальянцы, чем они? Глядя на пустые трибуны, я всё более утверждаюсь в этом… Хотя, покидая стадион, понимаю, что это всего лишь оптический обман…

* * *

В Шеллиной семье случился скандал. Сказать, что Изя был ревнивцем, пристально следящим за каждым шагом молодой жены, я не могу. Но, если еврейская женщина больше двух раз бросает в доме ребёнка и летит в госпиталь к раненым алжирцам, это уж слишком.

Упавшие на Изину голову, романтично доставленные на теплоходе в Одессу алжирцы, тайно от враждебной Франции размещённые в тиши Александровского парка, хоть и были героями освободительной войны, к Изиному удивлению, на инвалидов никак не смахивали.

Сплошь молодые и чернявые, с жульническими усами и коварным для женского уха французским языком, «арабские жеребцы» – так свирепо заклеймил их через пару недель бдительный Парикмахер – представляли серьёзную опасность для женской половины легкомысленного города.

– Ты никуда не пойдёшь! – твёрдо произнес он, для верности хлопнув кулаком по столу.

– Я не могу не идти. У нас концерт! – запротестовала дотоле послушная половина.

– На прошлой неделе уже был концерт – хватит!

– Я что, его сама придумала? Наш завод шефствует над госпиталем – ты разве не знаешь?

– Плевать мне на твой завод! Что, кроме тебя там больше никого нет?!

– Изенька, – ласково пытается утихомирить его супруга, – я же танцую танцы народов мира. Если я не приду, то у Нюмы не будет партнёрши на чардаш, и я сорву концерт. Ты же сам был секретарём комсомольской организации, – миролюбиво кладёт она на весы семейного конфликта полновесный довод.

– Ну и что с этого? – слабо возражает экс-вождь механического цеха. – У тебя же ребёнок…

Что было вечером, я вам лучше не буду рассказывать. Шелла пришла домой с цветами.

– Вон! – в бешенстве заорал Изя, вырвав из рук букет и бросив его на пол. – Я ухожу к маме!

– Изенька, – ласково успокаивала его тёща.

– Вон! – топтал он ногами ненавистный букет. – Вон!

– Мне же дали его как артистке, – плача, оправдывалась Шелла.

– Или я, или они! Я знать ничего не хочу! Собирай вещи! Я сейчас же ухожу к маме.

Слёзы, крики, ой-вэй… В этот вечер от первого до пятого этажа было что послушать и что обсудить, но главное – Изя угомонился. А ребёнок не остался без отца.

Две ночи Изя спал на полу в тёщиной комнате. На третий день Шелла не выдержала, и вызвала подкрепление – Изину маму. Стоило ей появиться – Изя совсем упал духом.

– Пойдём разбираться! – грозно скомандовала Елена Ильинична и не терпящим возражений жестом указала на дверь в спальню. Изя молча повиновался. Едва они уединились, она прижала сына к канатам и, не позволив открыть рот, чуть не довела до инфаркта. Убедившись, что он деморализован и готов к безоговорочной капитуляции, Елена Ильинична предъявила ультиматум:

– Если ты думаешь, что у меня для тебя есть койка, то ты глубоко ошибаешься! Хорошенькое дело вздумал – уходить из семьи! Отелло! Чтобы сегодня же ты спал с женой и не позорил меня перед Славой!

Не буду утверждать, с этого ли момента начался арабо-еврейский конфликт, но доподлинно известно, что после того концерта окончательно прервалась Шеллина связь с народно-освободительным движением Северной Африки, а Изя по совету многоопытной мамы усердно стал разучивать с женой чардаш.

Успехи его на новом поприще были невелики, и Шелла, с улыбкой наблюдая старательные мучения мужа, подтрунивая, подпускала шпильки:

– Ревнивец ты мой, я выходила замуж за инженера, а не за артиста ансамбля песни и пляски. Хватит мучиться – я люблю тебя таким, как ты есть.

Изя, с ещё большим упорством переставляя ноги, отмахивался:

– Да будет тебе… Если можно выдрессировать слона в цирке, то с этим я тоже как-нибудь справлюсь. Я хочу танцевать с тобой чардаш – и точка.

Неизвестно, сколько длились бы ежедневные мучения четы Парикмахеров, если бы в душную июльскую ночь первый двор не взорвался новым скандалом.

Понять что-либо среди женского крика: «Скотина! Почему ты пошёл без меня?!» – было очень сложно, но наутро Славе Львовне донесли, что после концерта Магомаева в Зелёном театре Вовка, хорошо знавший «неаполитанского» премьера, бросив в театре жену, гульнул где-то с ним за полночь и дома получил на полную катушку сцену ревности: «Почему ты не взял меня с собой?! Ты меня стесняешься?! Боишься, что прямо на концерте я лягу с ним спать?!»

Ночной «концерт» настолько развеселил двор, что заслонил недавний алжирский конфликт и позволил Изе со справедливой усмешкой: «Женская ревность доходит до абсурда», – бросить опостылевшие супругам уроки танцев.

* * *

Как и в каждом дворе, в нашем есть что послушать. Стараниями великих мастеров эпохи позднего барокко акустика его столь совершенна, что любое невнятно произнесённое на его сцене слово одинаково хорошо слышно на всех этажах амфитеатра. Но, когда на подмостки выходит маэстро, голос которого ставился если не на италийских берегах, то где-то рядом, – вот тогда вы имеете «Ла Скала» и Большой театр, вместе взятые, причём бесплатно.

– Этя! Этинька!

Я берусь описать вам цвет мандарина или вкус банана, что одинаково в диковинку для нашего двора, но как, вспомнив уроки нотной грамоты, изобразить музыку еврейской интонации, ушедшей вместе со скумбрией в нейтральные воды, ума не приложу.

Откройте на всякий случай широко рот и на все гласные положите двойной слой масла – глядишь, получится.

– Этя! Этинька!

Двадцать распахнутых окон откликнулись на распевку первыми зрителями.

– Этинька! Кинь мне мои зубы! Я их забыла у тебя на столе!

– Как же я их кину?

– Заверни в бумажку и кинь!

Я с восторгом представляю планирующие кругами челюсти, одну из которых ветер доставит на мой подоконник.

Однажды, обнаружив на нём роскошный лифчик на пять пуговиц, – специалисты знают, что это такое! – я с удовольствием прошёлся по всем пяти этажам с одинаково идиотским вопросом: «Простите, это не ваш лифчик? Ветром занесло?»

– Нет, не мой, – с грустью отвечал папа Гройзун.