Таинственный монах

– Прощай, княгиня! Помолимся вместе на дорогу и не будем больше думать об этом вздоре, – сказал Хованский.

Бедная, расстроенная княгиня, не отвечая ни слова, встала, подошла к киоту, упала на колени и заплакала.

– Что ты, милый друг! – вскричал князь, – успокойся. Если б я не был уверен даже, что все сказанное монахом – чистый вздор, то и тогда не боялся бы, потому что никакой вины за собою не знаю. Обними же меня и будь спокойна. А как я уеду, то вели отцу Иоанну отслужить молебен «Всем Скорбящим». К вечеру жди меня домой.

Хованский хотел было выйти, но княгиня остановила его. Она взяла Гришу за руку и, подведя его к киоту, положила руку свою на его голову и сказала:

– Господь да благословит и наградит тебя, дитя мое, за твое доброе намерение и привязанность к нам. Будь всегда так честен и верен своему долгу и совести и покров всех святых осенит тебя посреди опасностей.

Гриша преклонил колени и с благоговением поцеловал руку княгини, которая в избытке чувств склонилась и поцеловала голову Гриши.

– Ну, полноте! – ласково сказал князь, – пора ехать, ведь не близко. Прощай, княгиня.

Хованский вышел, Гриша последовал за ним, а княгиня, не будучи в силах провожать их, присела на скамью и долго просидела в состоянии какого-то оцепенения, не замечая даже того, как слезы струились по её щекам.

Поезд тронулся по направлению к селу Воздвиженскому и народ с любопытством и страхом провожал главами проезжающих. Проехав верст десять, поезд Хованского обогнал отряд войска под командою боярина Лыкова, от которого Хованский узнал, что в тот день назначена большая соколиная охота, а отряд его будете изображать почетную стражу для обоих царей.

Гриша, ехавший рядом с Хованским на резвом скакуне вдруг сказал, когда отряд Лыкова остался уже позади.

– Утро сегодня было ясное и всяк мог рассчитывать на хорошую погоду, но смотри, князь, какая там вдали надвигается черная туча. Она поднимается из под Воздвиженского и Бог весть чем разразится над нашими головами.

– Не больше, как дождем, от которого мы укроемся в селе Пушкине, которое отсюда близко. Это еще не так страшно, – сказал смеясь Хованский.

Через несколько минуть поезд Хованского въехал в село Пушкино, где, к удивлению последнего, царила мертвенная тишина. Все вороты в домах были заперты и село представлялось пустым. Посреди села протекала неширокая речка, но с крутыми берегами, которые были соединены между собою деревянным мостом, довольно ветхим и шатким. Едва Хованский со своими спутниками спустились к мосту, как услыхали позади себя топот коней. Вскоре объяснилось, что за ним следовал отряд Лыкова. Не видя в этом обстоятельстве ничего подозрительного, Хованский переехал через мост и стал взбираться на противоположный берег; примеру его последовали и спутники его; но тут и впереди поезда послышался шум. Хованский невольно оглянулся назад и с ужасом заметил, что отрядом Лыкова ставятся позади рогатки, отрезывавшие ему путь отступления, причем сразу заметил, что отряд этот имеет самые неприязненные намерения. Хованский никогда не знал страха, но в эту минуту какое-то грустное чувство стеснило его грудь. Он опустил голову и выпустил из рук своих поводья, пробегая в уме своем все вероятности того, что совершалось пред его глазами. Одинцов и Гриша, пришпорив своих лошадей выскочили на противоположный берег, но были встречены выстрелами, от которых лошадь под Гришею пала. Тогда Одинцов и Гриша бегом прибежали к Хованскому и объявили, что и по сю сторону закинуты рогатки. Хованский взобравшись на верх, увидел многочисленный отряд и закричал:

– Что вы за люди и что вам от меня надобно?

– По приказу царевны Софии я арестую тебя, – послышался позади его голос Лыкова.

– Ты лжешь, боярин! Она вчера прислала мне самое дружественное письмо и я еду к ней. Не могла же она выдать против меня опальной грамоты, – вскричал Хованский.

– А вот видишь выдала и приказала схватить тебя. Отдай мне свою саблю и поедем к царевне, – сказал Лыков.

Как громом пораженный этими словами, Хованский стоял несколько минут без слов, без мыслей и почти без чувств. Наконец, окинув взглядом свою свиту и отряд Лыкова и, видя невозможность борьбы, он остановился печальным взглядом на Гриши и сказал ему вполголоса:

– Ты был прав, Гриша, я не послушался тебя и теперь погиб, увлекая за собою и тебя и друзей моих в беду.

Гриша, желая выручить Хованского, бросился было на Лыкова, но ошеломленный ударом сабли по голове, упал без чувств.

Мрачен и безмолвен как могила следовал Хованский за отрядом Лыкова, и долго не мог дать себе отчета во всем сейчас происшедшем пред его глазами. Около полудня прибыли они к месту пребывания Двора и Хованский с ужасом увидел приготовленный для него эшафот.

Спустя несколько времени Хованский был казнен по распоряжению вышедшего из царских покоев Милославского.

Глава V

Солнце склонялось уже к западу, тускло освещая своими догорающими лучами одну избу села Пушкина, в которой под образами на лавке лежал в бесчувственном состоянии молодой человек, голова которого была повязана белым рушником, окровавленным в нескольких местах. В изголовья у молодого человека сидел монах, который от времени до времени прикладывал свою руку к голове лежавшего. Полуседая борода, резкие, мрачные черты лица и проницательный взор монаха делали его страшным. В избе, как равно и на улице, никого не было видно, потому что жители села с раннего утра были угнаны с приказом не возвращаться домой до солнечного заката.

Пред самым закатом солнца раненый очнулся, застонал от боли в голове, открыл глаза и несколько минут с равнодушным любопытством смотрел на черный потолок избы. Монах увидел его пробуждение, но не хотел прерывать первых его мыслей со сна и только с живым участием следил глазами за всеми его движениями. Наконец, внимание проснувшегося обратилось и на окружающие его предметы. Встретившись взором с блистающими глазами монаха, раненый, забыв о своей ране, вскочил и, сидя на скамье вперил свой взор в монаха.

– Каково тебе, друг мой Гриша? – спросил монах, усиливаясь смягчить свой суровый голос.

– Это ты, дядечка? Где же я? Жив ли или на том свете? – вскричал Гриша.

– Что твоя голова? – сухо произнес монах.

– Голова?.. А что? – спросил Гриша, схватив себя за голову и тотчас вскрикнул от боли. – Да теперь помню… Бедный князь… Мы не послушали тебя, дядя, и наказаны за это. Не знаешь ли что случилось с князем? – прибавил Гриша.

– То, что и со всеми нами должно будет когда-нибудь случиться. Людей, подобных ему не заставляют долго ожидать окончания дела. Приятели его верно уж поторопились, – мрачным голосом проговорил монах.

– Что ты хочешь сказать, дядя?

– То, что одним злодеем стало меньше, – отвечал монах.

С недоумением смотрел Гриша несколько минуть на монаха, не говори ни слова. Хоть он и да понимал тайного смысла речей его, но угадывал, что гибель Хованского свершилась, что это ужасное событие приятно монаху, что следовательно он из числа тайных врагов его. Но кто же этот таинственный монах? Почему он врагу своему Хованскому вверил десять лет тому назад своего племянника, о сохранении коего он, по-видимому, столь сильно заботился? Все эти вопросы толпились в уме Гриши, но он слишком мало знал обстоятельства того смутного времени, а потому он снова перешел к вопросам об участи князя и княгини.

На эти вопросы монах сурово отвечал, что, хотя и не был там, куда отвезли Хованского, но может побожиться, что его в живых уже нет. Что же касается до княгини, то участь её должна быть одинакова со всеми вдовами опальных бояр: ее запрут в монастырь, постригут против её воли, а имущество возьмут в казну.

– Милосердый Боже! Надо ее поскорее уведомить, чтобы она бежала и захватила с собою хоть все ценное из имущества, – вскричал Гриша.

Что то похожее на улыбку, мелькнуло на поблеклых устах монаха и он, покачивая головою, проговорил:

– Дитя мое! Как же мало учил тебя немец познанию света. Бежать, бедной Елене бежать! Куда?

– Послушай, дядя, – сказал Гриша нахмурив брови. – Ты может быть и хороший человек, но слова твои никуда не годятся. Если ты хочешь, чтобы я тебя любил и повиновался тебе, то во-первых, никогда не говори ничего дурного о князе и княгине; а во-вторых придумай средство спасти княгиню от грозящей ей опасности.

– Я уже давно послал ей радостное известие, что муж её не существует в живых, – холодно отвечал монах. – Спасти же ее от предстоящей участи может одна сила; а мы с тобою вдвоем не в силах победить полки Милославских и царевны Софии. Если ты чувствуешь, что рана твоя позволяет тебе, то мы с тобою, с наступлением ночи отправимся в Москву, явимся в стрелецкие слободы и расскажем об участи постигшей их начальника. При помощи стрельцов быть может Елена будет спасена, а без этого она наверное погибла.

– Так едем же сейчас. Ране мне не мешает. Сними с меня эти полотенца, – возразил Гриша.

– Нет, друг мой, ты должен носить эту повязку трое суток, потом уже я сам сниму ее и осмотрю твою голову. Впрочем, когда я перетащил тебя сюда с улицы и внимательно осмотрел твою рану и, не найдя ни малейшей опасности, дивился, почему ты так долго лежал без чувств.

– Теперь я все помню, – сказал Гриша. – Когда задний отряд врубился в нашу кучку, то я уже был ранен в голову, но вероятно слегка, потому что стоял на ногах и рубил саблею во все стороны; но вдруг, оглянувшись, увидал, что на нас скачет конный отряд и, прежде, чем я мог что либо придумать к своей защите, лошадь с налета ударила меня грудью в голову и я повалился под нее, а больше ничего не могу припомнить.

– Это самое и спасло тебя от неминуемой смерти, дитя мое. Я с утра следовал за тобою, с горестию глядя на твое непослушание моим заповедным речам. Ни к чему теперь упреки? Кто знает, что все это случилось к лучшему. Тебе, конечно, жаль Хованского?

– Без сомнения. Но я тебя не понимаю, дорогой мой дядечка, твои речи столь таинственны. Объясни мне хотя малость, о чем ты хлопочешь, – возразил Гриша.

– Придет время, когда ты, сын мой, все узнаешь; а теперь ты еще молод. Скажу тебе только, что я отнюдь не осуждаю твоей благодарности Хованскому и привязанности к княгине Елене. Напротив, подобные чувства облагораживаюсь молодость и поощряют к великим делам. А когда ты будешь постарше, то собственным опытом узнаешь, чего стоят все люди! Незачем загадывать вперед, еще успеешь вдоволь натерпеться. Идем!

Гриша хотел было выйти из избы, но монах остановил его и, с неприсущею ему нежностью сказал:

– Еще одно слово, Гриша. Вчера я предостерегал тебя, сегодня вытащил из могилы, а теперь знаешь ли куда веду тебя?

– Куда? В Москву, к стрельцам, – отвечал Гриша, глядя с недоумением.

– Но знаешь ли чем кончаются предприятия подобные нашим.

– Нечего тут думать! Идем! – сказал порывисто Гриша.